17 июня 1924 года дело о разводе Пегги рассматривалось в вышестоящем суде в графстве Фултон. Показания, данные ею сразу после инцидента с Апшоу, были представлены в качестве доказательств. Пегги просила суд аннулировать ее брак с Апшоу и вернуть ей девичью фамилию, но отказывалась от любых форм компенсаций или содержания со стороны Реда.

В свое время брак Пегги с Редом Апшоу стал причиной глубоких разногласий в семье Митчелл. Ее отец так и не смог примириться с ним и был убежден, что Пегги просто запятнала свое имя, пойдя на такой союз. Но, как ни странно, вместо того, чтобы облегчить положение, развод лишь усугубил его. Во-первых, потому, что разводы были делом неслыханным для семьи Митчелл, а во-вторых, католическая религия, которую исповедовали Фитцджеральды, просто запрещала их.

Ни отец, ни Стефенс не присутствовали в суде, когда Брэнч Хоуард, друг семьи, ставший ее адвокатом, представлял суду показания Пегги, а она под присягой подтверждала их истинность.

Старшина присяжных заявил, что суду представлено достаточно доказательств для того, чтобы разрешить развод, но не аннулировать брак и не восстанавливать девичью фамилию Пегги. Однако вердикт присяжных не обескуражил ее, и 16 октября она вновь явилась в суд и предстала перед другим составом жюри присяжных, еще раз подвергнувшись болезненной процедуре допросов. Но на этот раз она победила и вновь стала Маргарет Митчелл, более известной, правда, как Пегги Митчелл из «Атланта Джорнэл».

Самой близкой подругой Пегги в это время была Августа Диаборн, не так давно вернувшаяся в Атланту, но отношения с Медорой были более тесными, хотя бы по той простой причине, что обе женщины ежедневно встречались на работе.

Пегги восхищалась профессионализмом Медоры и тем, как она преуспевала в газете благодаря самой себе, а не тому обстоятельству, что ее муж — главный редактор. Медора была не только толковым редактором и хорошим репортером, но и вела в газете колонку советов и консультаций под названием «Мари Роуз». И в качестве Мари Роуз она еженедельно получала по три-четыре большие проволочные корзины читательских писем, количество которых исчислялось сотнями. Ответить через газету она могла лишь немногим, но письма прочитывала все, как-то ухитряясь, несмотря на свою загруженность работой, ответить на каждое, за исключением непристойных и бессвязных.

Медора в одном лице заменяла целую бригаду социальной помощи, которая, заручившись помощью врачей, министров и педагогов, давала читателям, как замечала Пегги, «сочувствующие, но трезвые и практические советы, когда это было необходимо». Это служение своим читателям, людям, по отношению к которым Медора чувствовала свою ответственность, поскольку именно ее колонка заставляла их писать письма, оказало огромное влияние на Пегги. Позднее, уже сама столкнувшись с тысячами писем поклонников своего романа, она, подобно Медоре, отвечала на каждое из них, при этом еще и сама оплачивала почтовые расходы.

Осенью 1924 года Пегги недолго занимала место редактора отдела развлечений, ведя рубрику «Актеры и фильмы». За это время за ее подписью появились статьи «Кинозвезды, для которых Атланта дом» — о Веле Лайоне, Мейбелл Норман и Колин Моор, которая, как и Кэтлин Моррисон, была соседкой Митчеллов по Джексон-хиллу до 1908 года, когда мать отвезла девочку в Голливуд. А одним из самых знаменитых стало интервью, взятое Пегги у Рудольфо Валентино, в котором она писала:

«Когда он поклонился мне и, приветствуя, сжал мою руку так, что кольца врезались мне в пальцы, я испытала настоящее потрясение. Одетый в мягкий коричневый костюм для гольфа, коричневые гетры и поношенные коричневые башмаки, он показался мне ниже ростом и коренастее, чем в роли Шейха. И выглядел он старше — или просто был немного уставшим. Его лицо было смуглым и таким загорелым, что белые зубы, казалось, сверкали на фоне темной кожи, взгляд — утомленный, скучающий, но учтивый, голос низкий, хрипловатый, с легким шипящим акцентом… который захватил меня своим хорошо поставленным, почти монотонным звучанием».

Заканчивалась статья словами о том, что она «ощутила земное биение сердца (краску на лице), когда Шейх в своих бриджах подхватил меня на руки, как Агнес Эйерс среди песков пустыни, и перенес через порог террасы отеля в гостиную своего номера».

Но все, что она писала, было сиюминутной прозой, и никто не сознавал этого лучше, чем сама Пегги. Писание для газеты — самое преходящее из всех литературных занятий; напечатанные в газете страницы живут не долее дня, прекращая свое существование в качестве обертки для рыбы или мусора.

Однако надо признать, что Пегги очень выросла в своем деле и нашла свою собственную нишу в нем. Ее старая приятельница по дебютантским дням — Хэлен Турман, вышла замуж за Морриса Марки, который ушел из «Джорнэл», и перешел в газету «Нью-Йоркер». Но у Пегги не было честолюбивых амбиций, и она не стремилась перейти на более престижную работу в газете или стать постоянным сотрудником одного из многих известных общенациональных литературных журналов. Ее самооценка не стала выше с тех пор, как она покинула Смит-колледж, а тот факт, что Джон всегда может найти массу грамматических и орфографических ошибок в ее работах, вкупе с сознанием незаконченности своего образования, делали ее в собственных глазах не только ненадежным работником, но и литературным мошенником.

В декабре 1924 года Джон Марш перенес жестокий приступ икоты, который продолжался 42 дня. В первые несколько дней Пегги перепробовала на нем все домашние лекарства, о которых она когда-либо слышала, но икота не прекращалась.

К концу первой недели Джон так ослаб и измучился, что врач положил его в госпиталь. Причина болезни была неясна; никакие лекарства, казалось, не помогали. Беспокоились за его сердце, которое работало с большими перегрузками. Пегги каждую свободную минуту проводила у его постели, а в то свободное время, которое у нее иногда выпадало, она начала досконально вникать в причины болезни Джона и искать средства от нее. Свои изыскания она изложила в статье «В чем причина икоты?», опубликованной в рождественском номере воскресного приложения в «Джорнэл».