Летающие качели

Аннотация
«– Ты слушаешь или нет?– Слушаю. А что я еще делаю?– Думаешь про свое.– Ничего я не думаю про свое. Со мной все ясно. Если кастрюлю поставить на самый сильный огонь, суп выкипает, вот и все…»

Издательство АЗБУКА® Нам нужно общение Седьмого сентября 1976 года я ушел из дому. Как это случилось: мы с женой сидели и смотрели телевизор. Началась передача «В мире животных». Заиграла прекрасная музыка, и затанцевали страусы. Я понял, что если сию секунду не встану и не уйду, то я что-то свершу, например: сброшу телевизор на пол или выскочу в окно. Причем если я выскочу в окно, то полечу не вниз, а вверх. Я вылечу за пределы Земли и обращусь в искусственный спутник. Время меня не коснется, я буду вечно летать во мраке и холоде. Я встал и надел пальто. Жена решила, что я пошел в киоск за сигаретами, и велела мне не сутулиться при ходьбе. Она сказала, что когда я хожу, то ныряю вниз головой, как пристяжная лошадь. Еще она сказала, что я все время смотрю вниз, будто хочу найти на асфальте монетку. Когда-то в детстве я действительно любил искать монетки, и находил, и каждый раз смотрел: орел или решка. Сейчас я давно ничего не ищу. Я вышел на улицу и двинулся куда глаза глядят. Мои глаза действительно привели меня к табачному киоску, и я купил целый блок болгарских сигарет. Я закурил и, пока курил, раздумывал: что делать дальше. Как правило, люди сначала раздумывают, а уж потом уходят из семьи. А я сначала ушел, а потом стал раздумывать. Наши отношения с женой, как это ни странно, были сильны не общими приобретениями, а общими утратами. Она из-за меня утратила способность к материнству и возненавидела меня за это. А я из-за нее утратил способность к авантюризму и остался тем, что я есть. Я вынюхиваю нарушителей порядка и стою на страже частной собственности граждан. В сущности, у меня собачья должность, и, может быть, поэтому я понимаю собак. Ко мне подошла бездомная собака, похожая на Каштанку, а возможно – ее дочка или внучка. – Как дела? – спросил я. – Кручусь, – ответила Каштанка. – Есть хочешь? – Вообще-то я завтракала, – деликатно сказала Каштанка и посмотрела мне в руки. В руках у меня была зажженная сигарета. Каштанка постояла немножко и отошла. Из-за своей жены я не ушел шесть лет назад на зов любви и до сих пор жалею об этом. Она тоже жалеет о чем-то своем и иногда начинает рыдать по три дня подряд. Ест и плачет. Ходит – плачет. Спит и плачет. Мы исполняем каждый день по отношению друг к другу роль жертвы и палача одновременно. Не знаю – что чувствует она. Если попытаться сформулировать мое состояние – к нему больше всего подходит слово «скучно». Скучно моим глазам, моим мозгам и моей плоти. Когда я нахожусь с женой в одной комнате, то мне кажется: я медленно спускаюсь по лестнице в подвал с проросшей картошкой. На меня так же веет холодом и мраком, и так же хочется выйти на солнце. Табачный киоск расположен против универмага. В универмаге продают ковры, и за коврами выстраиваются длинные очереди, преимущественно из узбеков и цыган. Из дверей то и дело появлялись люди, поперек их груди, как лавровый венок, висел скатанный ковер. Я достал другую сигарету и почему-то вспомнил, как неделю назад я стоял в очереди за живой рыбой. Большой зеркальный карп поднял голову из аквариума, разинул рот и тянул в себя воздух. Он задыхался. Вокруг были его знакомые и родственники – такие же карпы. Ему было не до них. Но при чем тут карп. Карп – это я. Я ушел из аквариума в море, хотя карп – речная рыба. Значит, в озеро. Или в реку. Я ушел из аквариума, и мне надо где-то переночевать. Можно пойти к друзьям, но это неудобно. Мы дружим домами, преимущественно по телефону. Они дружат со мной и с женой, и, явившись ночевать, я должен ставить их перед проблемой выбора: я или жена. Зачем загружать жизнь друзей еще одной проблемой. Возле входа в универмаг на ступеньках сидела роскошная молодая колли. Я не заметил, как она появилась. Колли смотрела перед собой, в ее глазах дрожали слезы. Я присел перед ней на корточки и спросил: – Ты чего? – Мне очень страшно. Я боюсь, что мой хозяин не вернется. – Вернется, – сказал я. – Куда ж он денется? – А почему ты так думаешь? – спросила колли, глядя мне в глаза. – Потому что ты его ждешь. Я выкурил еще одну сигарету и пошел домой. В конце концов – моя жена тоже карп. Я решил снять какое-нибудь жилье, а уж потом уйти из дома. Решить – это одно. А снять – совершенно другое. Первое зависит только от меня, а второе – это уже сумма двух желаний. Я раскинул сети, и в мои сети попалась одна полудохлая рыбка. Заведующий отделом Гракин предложил свою зимнюю дачу. Он сказал, что там – все удобства городской квартиры, с той только разницей, что городская квартира стоит в промозглом переулке среди камня и выхлопных газов. А на даче – деревья, белки и тишина. Гракин – довольно молодой и довольно интеллигентный человек с превосходными зубами. Он с двадцати пяти лет в начальниках, правда в некрупных, и, думаю, выше не пойдет. Он любит ходить в бассейн, на ипподром, в Большой театр на дневные представления. Его невозможно застать на месте. Гракин приходит на работу только для того, чтобы дождаться нужных звонков и уйти навстречу жизни, которая бурно и многообразно течет за окнами его кабинета. В одно из воскресений я заехал за Гракиным, и мы отправились смотреть дачу. Было начало ноября. Деревья на участке еще не облетели. Стояли золотые, гордые и прекрасные. Дача походила на деревенскую избу, но это была не изба, а именно стилизация под избу: простота, идущая не от бедности, а от богатства и вкуса. Внутри дома все, включая потолок, было отделано деревом. Мне казалось, что все беспокойство, накопившееся за жизнь, стекает к моим ступням и сквозь дерево уходит в землю, а я становлюсь легок и спокоен. Этот дом достался Гракину от его родителей и, как я понял, был ему совершенно не нужен, потому что зимой он отдыхал в горах, а летом на море. В комнате стояла старая и старинная мебель, которая не пригодилась в городе, так как скорее относилась к хламу, чем к антиквариату. Возле стены – черная японская ширма, инкрустированная перламутром. Огромный письменный стол величиной с бильярдный. Пианино с роскошными тяжелыми подсвечниками было расстроено донельзя. Я открыл крышку и тронул клавишу. На звук заглянула крупная серая кошка. Она строго посмотрела на меня и поздоровалась, мяукнула дребезжащим скрипучим голосом – абсолютно таким же, как в пианино. – Это Клава, – представил кошку Гракин. За окном свистел ветер, а в комнате было тепло, и уютные круглоголовые японцы бродили по черной ширме. Я решил оставить за собой эту дачу и заплатил за три месяца вперед. Я почему-то думал, что Гракин не возьмет с меня денег, у него был вид бессребреника, но Гракин запросил шестьдесят рублей в месяц. Он был привязан к деньгам, как все пьющие люди. Для пьющих каждый рубль – это треть бутылки. А треть бутылки – это начало прекрасных заблуждений. Однажды Гракин сказал мне, что когда бывает пьян, то чувствует себя как под анестезией. А когда он трезв – ему больно жить на белом свете. Гракин пересчитал деньги и сунул их во внутренний карман пиджака. Я пошутил над новосельем. Гракин засмеялся, и мне вдруг стало грустно. Всякая самоирония в конечном счете оборачивается жалостью к себе. Мне стало жаль себя. В моем возрасте, когда уже можно иметь внуков, я только начинаю жить, как молодой специалист, приехавший в деревню по окончании института. Я всю жизнь мечтал иметь собственный загородный дом. Я люблю природу и одиночество. Гракин не понимает природу и не переносит одиночества. Ему этот дом, в сущности, ни к чему. Но у него он есть, а у меня нет. И никогда не будет. У Гракина – трое детей от двух жен. А у меня – ни одного. Последние десять лет я мечтаю приобрести себе дубленку. Но я только хочу, а у Гракина их две: одна канадская – для представительства, а другая монгольская – для сильных холодов. К моим ногам подошла кошка Клава. – Дай мне что-нибудь, – продребезжала Клава и посмотрела на меня склочным взором. Я достал из кармана маленький круглый диск овсяного печенья. – Это сладкое, – сказала Клава. – А я хочу есть. – Сейчас я тебя накормлю, – пообещал Гракин и полез в висячий холодильник. Из обувной коробки выглядывал крошечный котенок. Я хотел взять его на руки, но Гракин предупредил: – Блохи… Котенок таращил на меня глаза в голубоватых белках. – Выведем, – пообещал я ему. – А ты останешься? Ты будешь с нами жить? – Котенок еще шире растаращил свои глаза. Я с удовольствием остался бы на даче. Я сел бы за большой стол, как роденовский «Мыслитель», и сидел бы так час, два, и мне бы никто не мешал. Я остался бы прямо сейчас, но Гракину надо было возвращаться, и я повез его в город. В дороге Гракин жаловался мне на свою жизнь. У него был загородный дом, дети, прекрасные зубы, две дубленки, но не было душевного равновесия, и он с удовольствием поменял бы все, что он имеет, на то, чего у него нет. Потом он сказал, что перепоручает мне Клаву с котенком и я должен о ней заботиться. Клава, как я понял, была сугубо дачная кошка. Она жила с хозяевами только летний сезон, а когда хозяева переезжали в город, то Клаву почему-то не брали. Может быть, в городе у них была другая, городская кошка. Мы приехали в Москву в девять часов вечера. Ехать снова на дачу уже не имело смысла, тем более я должен был взять из дома свои книги и бумаги. Я вернулся домой. Жена сидела перед духовкой на корточках и заглядывала: не запеклась ли корочка. Она делала шарлотку из яблок и хотела меня угостить. У нас не было детей, и я был ее единственным ребенком. У нее не было ни отца, ни братьев – я был ее единственной родней и единственным смыслом ее жизни. И как бы ни скучна была жизнь, это была ее жизнь. И другой жизни у нее не было. Я разделся и, не говоря ни слова, прошел к своему рабочему столу. Я включил магнитофон на полную мощность и принялся за свою диссертацию. Я пишу ее, как летописец Пимен, – из года в год. Изо дня в день. Какой-нибудь трудолюбивый потомок через много лет найдет мой труд усердный, безымянный, засветит он, как я, свою настольную лампаду, включит, как я, свой магнитофон… Когда я работаю – у меня манера: подпирать лоб ладонью. Эта манера, как и вообще все манеры, входит в невроз навязчивых привычек, и я ее не замечаю. Еще я не выношу, когда моя комната прибрана и проветрена. Я люблю обстановку разбросанных бумаг, захламленности и тепла. Очень может быть, что мои далекие предки – свиньи. Входит жена и что-то говорит. Я поднимаю голову от текста и не сразу понимаю, что она хочет. Я только вижу ее глаза – светло-голубые, почти белые. Без верхних век, они вделаны прямо в лицо, и вид у них просто зловещий. Два зловещих глаза на немолодом лице. Из-под байкового халата видны мои теплые кальсоны – трикотажные, с начесом, которые я давно не ношу. Моя жена все время мерзнет и ходит по дому в мужском белье. Я долго смотрю на нее, потом переспрашиваю: – Чего? Жена говорит, чтобы я убрал руку ото лба, иначе я похож на Илью Муромца, высматривающего из-под ладони татар. Потом открывает форточку и начинает подметать комнату, приговаривая при этом, что она женщина и ее угнетает грязь в ее доме. Я снимаю руки со стола и гляжу перед собой. Я чувствую себя как жертва, к которой пришел палач и, прежде чем заняться своим прямым делом, решил подмести мою камеру. Я поднимаю голову из аквариума и втягиваю воздух. Я медленно спускаюсь вниз по лестнице, и захожу в подвал с проросшей картошкой, и различаю во мраке бледные ростки. – Опять уходишь? – спросила Клава. – Но ведь я тебя накормил. Скажи, только честно: тебе когда-нибудь сырую курицу давали? – При чем тут курица… Мне нужно общение. Мне скучно… – И мне скучно. – Котенок высунул мордочку из коробки. – Я могу одичать. Из меня может получиться рысь. Я взял котенка и понес его в ванную комнату. Блох мы уже вывели и теперь поддерживаем чистоту. Я налил в таз теплой воды, насыпал немного стирального порошку, взбил. Над тазом взошла хрупкая, нежная пена. Я опустил туда котенка. Стал мыть осторожно, следя, чтобы вода не заливалась в уши. Заглянула Клава и сказала: – Не простуди его. Я набрал в ковш чистой воды. Котенок поднял лапы и положил их на голову, на загнутые ушки. Я окатил его чистой водой. Потом завернул в махровое полотенце. Промокнул. Протер насухо и пустил на пол. Шерстка у него поднялась дыбом. Котенок зашагал по дому, задрав хвост, а я за ним следом, испытывая радость от проделанного полезного труда. – Приходишь и уходишь, – сказала Клава. – Зачем ты снял дачу? Я молчал. – Ну зачем? Во имя чего? – Клава остановила на моем лице свои красивые глаза. – Во имя свободы, – сказал я. – Чего? – переспросила Клава, хотя прекрасно расслышала. Я видел это по ее морде. – Платишь шестьдесят рублей в месяц и ездишь каждый день сорок километров в один конец. Это называется «свобода»? – Возможность свободы, – поправил я себя. – Должен же я платить за возможность свободы… – А зачем тебе возможность? – Я могу быть свободным, как только захочу. – Так захоти. – Когда надо, тогда и захочу. Ты еще будешь мне диктовать: что и когда я должен хотеть… – Я скажу хозяину: пусть он сдаст дачу нормальным людям. А то ты и сам не живешь, и другим не даешь. Носишься, как мышь в уборной. – Что за сравнение? – Ты не видел, а я видела. – Ну, и какой у нее выход? – поинтересовался я. – У кого? – У мыши в уборной. – У нее два выхода: один – потонуть в унитазе. Другой – ко мне в лапы. Я представил себе настроение мыши и сказал: – Вот ты меня ругаешь, а сама живодерка порядочная. – Но это мой долг, – ответила Клава. – У тебя – твой, а у меня мой. Хотя, если бы ты был котом… – Что бы было? – Ты бы сначала извинялся перед мышью, а потом перед хозяином и всех бы просил войти в твое положение. – И что дальше? – Это зависит от хозяина. На их месте я бы взяла другого кота. Не такого интеллигентного. Клава повернулась и пошла из комнаты. Ей не хотелось ругаться со мной окончательно: все-таки она от меня зависела. Я ее кормил. Я сел за деревянный стол. Котенок разогнулся и прыгнул мне на спину. Со спины перебрался на плечо. Устроился на плече и громко замурлыкал мне в самое ухо. Запел по-кошачьи. Я закрыл глаза, и мне захотелось замурлыкать вместе с ним. Но я не умел. – Останься, – попросила Клава, входя. – Утром мы выбежим на улицу и сделаем зарядку. – Ты найдешь гриб… – пообещал котенок. Я представил себе белый гриб, прикрытый сверху листом, звонкий шелест деревьев. А потом я представил себе жену, которая сидит возле телефона и узнает: не зарегистрирован ли в Москве несчастный случай. Ей отвечают, что в Москве каждый день – сорок несчастных случаев. Тогда она звонит в морг больницы Склифосовского и спрашивает: не привезли ли туда мужчину сорока пяти лет с бородкой, похожего на президента Линкольна. Я снял котенка с плеча. Он перестал петь. – Я не могу остаться, – сказал я. – Я не предупредил. Клава промолчала. – Почему ты молчишь? – Если я скажу тебе: «останься», ты же все равно уедешь. – Хотите, поедем со мной, – предложил я. – Нет, – отказалась Клава. – Мы дачные кошки. Мы должны ловить здесь мышей. На улице сильно подморозило. Стекла в машине обледенели. Я не видел, что делается сзади и с боков, и ехал вслепую. Ко всему, у меня испортился поворотник, и если я собирался повернуть, то не мог предупредить машину, идущую за мной следом. Я подвергал себя и других реальной опасности и, как и Клава, справедливо не понимал: во имя чего? И вместе с тем у меня было такое чувство, как будто кто-то, именуемый Судьбой или Совестью, охраняет вверенные мне существа и навязывает свою волю свыше. Когда я приехал домой, жены не было. Я решил, что она вышла к соседям и скоро вернется. Но прошел час, потом другой. За ним третий. Я сел к телефону, позвонил в милицию и спросил: не зарегистрирован ли несчастный случай. Мне ответили, что в Москве каждый день сорок несчастных случаев. Я стал звонить в справочную больницы Склифосовского, но в это время в двери повернулся ключ, и в моей душе, как ключ в замке, повернулась радость. Жена сняла в прихожей пальто и вошла в комнату. На ней было темно-зеленое полудлинное платье – то самое, в каком я увидел ее первый раз двадцать лет назад. – Что это за платье? – Модно, – ответила жена. – Не могу же я игнорировать моду. Я понял: это другое платье. Просто вернулась мода двадцатилетней давности, и жена вошла в комнату будто из своей молодости. Вошла и остановилась. – Ты перебила мне сон. Я теперь не засну, – упрекнул я. Мне не хотелось спать. Мне хотелось объяснений. – Я ненадолго, – объяснила жена. – Я сейчас ухожу. – Куда? – В другую жизнь. Она задвигалась по комнате и стала искать вещи, необходимые ей для другой жизни. У жены было странное свойство роговицы: блестеть. И сейчас ее большие голубые глаза блестели, будто были подсвечены. Черные волосы блестели, как лакированные. Нарядно поблескивали ногти на руках. Жена остановилась, обдумывая, чуть закусив нижнюю губу. – Кальсоны возьми, – напомнил я. Жена улыбнулась рассеянно. Улыбка у нее была какая-то неокончательная. Когда я ее полюбил, то мне кажется – именно за эту застенчивую улыбку и светящиеся глаза. Жена взяла кальсоны и положила их в красивый целлофановый пакет. Больше ей ничего не понадобилось. – Не уходи, – попросил я. – Я устала жить без любви, – сказала жена. – Передумай, – попросил я. – А зачем? Жена посмотрела на меня. У нее было такое же выражение, как у Клавы. И такие же красивые глаза. И я подумал: «Действительно, зачем?» На другой день я раскрыл канцелярскую папку и принялся за свою диссертацию. Моя комната была не прибрана и не проветрена. Никто ко мне не заходил и не требовал, чтобы я отнял руку ото лба. Я мог работать сколько угодно, но мне не хотелось. Для того чтобы мне захотелось работать, надо, чтобы мне кто-то мешал. Я подвинул к себе кроссворд. Прочитал: «Столица Португалии». И подумал: «Где Португалия? А где я?» Я посидел и снова лег спать не раздеваясь. Я лежал целый день и смотрел в потолок. К вечеру я встал и пошел на кухню. Достал из холодильника кусок вареной колбасы, но одному есть было неинтересно. Я завернул колбасу в газету и поехал на дачу. Смеркалось. Окна в доме были освещены. Двигались тени. Я открыл дверь и услышал торопливый, обгоняющий себя голос спортивного комментатора. Я догадался: по телевизору транслировали футбол. Отворилась дверь, и в прихожую вышел Гракин, вытирая рукой рот. От него пахло тем, что он съел и выпил. – А! – обрадовался Гракин. – Проходи! Гостем будешь! – Почему гостем? – спросил я, хотя уже все понял: Гракин сдал дачу. – Я сдал дачу, – подтвердил Гракин. – Вот твои деньги. Он протянул мне деньги. Я стоял и не брал. Гракин сунул деньги в мой карман. Меня это покоробило. Гракин заметил. – Здесь надо жить, топить, – сказал Гракин. – А то дом рассыхается. – Дому нужно общение, – сказал я. – Что? – не понял Гракин. Комментатор вдруг закричал «гол!», и в комнате торжествующе завопили несколько голосов. – Проходи, – предложил Гракин. – Нет, – отказался я. – Пойду. В прихожую вышла Клава и посмотрела на меня открытым, чистым взглядом. – Эх ты… – сказал я. – Интересно, а на что ты рассчитывал? – Поехали со мной, – позвал я. – Нет, – отказалась Клава. – Я буду тебя кормить и с тобой разговаривать. – Это собаки привыкают к людям. А кошки – к дому… – И тебе все равно с кем жить? – Совершенно безразлично. Если меня не пинают ногами, конечно. Я повернулся и пошел. На улице было темно и ветрено. В небе мигали звезды. Перед тем как выйти за калитку, я обернулся на дом. Из трубы шел дымок. Дом уютно светился желтыми окнами. В углу правого окна, прижавшись мордочкой к стеклу, сидел котенок и смотрел мне вслед. Я поднял руку и помахал ему. Котенок поднял лапу и тоже помахал, но не кистью, как я, а всей лапой, поводя слева направо, как кинозвезда, выходящая из самолета. Я вышел за калитку. Поднял голову. Прямо надо мной, среди разрозненных облаков, стояла звезда. – Ну, как тебе там? – спросил я негромко. – Холодно, – отозвалась звезда, тоже негромко, и поежилась лучиком. У меня была полная свобода под названием: одиночество. Я остался один. Но зато научился понимать звезды. Рарака Слеза набухала медленно, долго, потом окончательно сформировалась и пошла по щеке. Добралась до края щеки, подождала еще одну слезу и, набрав тяжесть, сорвалась на стол, покрытый не то смолой, не то черной краской. Лариска размазала слезу пальцем. – Ну, скажи ему, как есть… – зашептала я. – Просто поди и скажи… – Что? – Ну как «что»… Скажи: «Я вас люблю!» – А он? – Лариска подобрала очередную слезу языком. – А он тебе ответит. – Что? – «Я вас тоже» или скажет: «А я вас нет!» Так ты хоть будешь знать. – А как ты думаешь, что он скажет? – Прекратите разговоры! – приказала Гонорская. – Если вам неинтересно, можете выйти из класса. Можете вообще не ходить на мой предмет. Мы с Лариской замолчали. – Побочная партия! – объявила Гонорская и подошла к роялю. Она села, ударила по клавишам двумя руками, и мне показалось, что рояль удивился, как человек, и вздрогнул так, что даже подпрыгнул на всех трех ногах. Гонорская играет громко и фальшиво по принципу: дурак не заметит, умный промолчит. Я веду себя как дурак и как умный. Замечаю и молчу. Но когда я слышу такое исполнение, я испытываю смятение и стыд. Гонорская старается играть пореже и носит с собой магнитофон. И сейчас она закрыла рояль и включила магнитофон. Потом села на свое место и задумалась. О чем? Наверное, о любви. И весь наш выпускной курс музыкального училища – восемнадцать дев и трое юношей, – все сидят, слушают симфонию Калинникова и думают о любви. Кроме меня. Я считаюсь на третьем месте по красоте, после Тамары и Лариски, но я никогда не думаю ни о чем, кроме музыки. У меня есть какие-то мальчики, три или четыре, а может, пять. С одним из них мы даже целуемся в парадном, но я каждый раз жду при этом, когда он отодвинет свое лицо от моего и я смогу уйти домой и сесть за пианино. Я играю по восемь часов каждый день не потому, что я повышенно добросовестная, а потому, что все остальное мне неинтересно. Я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то ни другое. Это моя форма существования. И еще я люблю бывать дома, потому что мне скучно без моих родителей, а им без меня. Отец у меня красавец. В него влюблены все больные и весь медицинский персонал. Когда-то маме это нравилось, потом не нравилось, теперь все равно. Магнитофон ревет, как водопроводная труба, но сквозь плохую запись я ловлю нежную витиеватую тему: звук бежит из звука, мысль никак не может остановиться. Потом приостанавливается незавершенно, чтобы передохнуть и снова начать свое чистое кружение. Гонорская сказала, что Калинников рано умер. Я слушаю его душу. Представляю его себе с косым пробором в волосах, со светлыми карими глазами. – Конечно! – горячо шепчет Лариска. – Ведь если бы он меня не любил, он не вел бы себя так. – Как? – Демонстративно равнодушно! – Конечно! – шепчу я. – Просто он тебя дразнит! …Чтение хоровых партитур – предмет необязательный, рассчитанный на то, что, если кто-нибудь по окончании училища захочет вести пение в общеобразовательной школе, он должен суметь прочитать с листа хоровую партитуру. Я, например, собираюсь после училища поступить в консерваторию, стать лауреатом всех международных конкурсов и объездить весь мир. Лариска собирается выйти замуж за Игнатия Петровича и родить ему троих детей. Он об этом пока ничего не подозревает. У остальных студентов тоже более честолюбивые планы, чем пение в школе, поэтому к предмету все относятся с пренебрежением. Занятия бывают раз в неделю – по вторникам, на один академический час положено по два ученика. Мы с Лариской ходим на чтение партитур вдвоем, на каждую из нас причитается по двадцать две с половиной минуты. Сегодня вторник. Мы с Лариской стоим в мрачноватом коридоре первого этажа и поджидаем Игнатия Петровича. – Ну что ты в нем нашла? – спрашиваю я. – То, что он недоступен моему пониманию. Как марсианин. – А Лерик доступен твоему пониманию? Лерик – это Ларискин мальчик, курсант Военно-медицинской академии. – Тоже недоступен, только с другой стороны, – говорит Лариска. – Я не понимаю, как можно быть таким синантропом. Лариска влюблена в Игнатия, потому что он педагог, окончил консерваторию и как бы стоит на более высокой ступени развития. И потому, что он не обращает на Лариску никакого внимания. – Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел, – делает Лариска логическое умозаключение. – Значит, я должна быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война полов! – И охота тебе… – удивляюсь я. – Еще как охота! А чего еще делать? – Мало ли серьезных дел? – Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать. – Какое? – Быть нужным тому, кто нужен тебе! Лариска стоит передо мной в полном снаряжении для великой войны полов. Верхние и нижние ресницы накрашены у нее так и настолько, что, когда она мигает, я слышу, как они клацают друг о друга, будто у куклы с закрывающимися глазами. Сложена она безукоризненно. Кофточка у нее не на пуговицах, а на шнуровке. Шнуровка неплотная, видна дорожка между грудями – нежная, невинная и какая-то самостоятельная, не имеющая к Лариске никакого отношения. Эта подробность моментально бросается в глаза и действует на людей по-разному. Девчонки сразу спрашивают: «А ты что, без лифчика ходишь?» – «Ага», – беспечно отвечает Лариска. Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть. Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризантемой. В глубине коридора появляется Игнатий. Лариска вся напрягается. Воздух вокруг нее делается густым от нервных флюидов. Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается. Отпирает класс ключом. Лет Игнатию тридцать-сорок. Он высок, светловолос, не стрижен, похож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице бледная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к необязательности своего предмета. Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюбленность как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструкцию его плеч и умение красиво носить красивые вещи. – Садитесь! – пригласил Игнатий Лариску. Лариска приопустилась на стул, как бабочка на неустойчивый цветок, грациозно разложила на клавишах свои легкие пальцы. Каждый палец – произведение искусства. Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое. – Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка… – обреченно завыла Лариска и задвигала пальцами. Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а три другие играть. – Зо-ло-та-а-я… – Фа, – сказал Игнатий. Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, заглядывая под каждый палец. Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с «ми» на «фа». – Та-я… – опять провыла Лариска. – На-а груди-и… – Ре, – сказал Игнатий. Лариска опять уставилась в ноты, на правую руку, на левую. – Пустите, – сказал Игнатий. Согнал Лариску, сел на ее место. Он не преследовал педагогических целей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность, захотелось поиграть самому. Игнатий играл чисто и строго, прячась в музыке от вторников своей жизни. Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище, он сидит не на своем месте и занимается не своим делом. Лариска молчала, отчужденная от Игнатия своим унижением. Она понимала, что проиграла великую войну полов, не успев ее развязать. – В следующий раз то же самое! – сказал Игнатий Лариске и встал. Дальше была моя очередь. Я раскрыла оркестровую партитуру «Ромео и Джульетты» Чайковского. Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры, свободно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых. Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвертый такт, что-то смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в том месте не могу продыхнуть и погружаю свое смятение в средний регистр. Игнатий хлопнул в ладоши. Я сняла руки с клавиш. – Попробуйте в этом месте сыграть наоборот, – попросил он. – Как? – не поняла я. – Играйте любовь, как смерть, а смерть – как любовь. – Почему? – Потому что любовь всегда сильнее человека. А смерть – инъекция счастья. Я не очень поняла, но перевернула несколько страниц обратно и стала играть сначала. Игнатий подтащил свой стул к моему, забрал у меня два верхних голоса, оккупировал половину клавиатуры. Мы играли в четыре руки, толкаясь локтями. За окном шел дождь. Звуки не впитывались в стены, а отражались от них, и весь наш класс был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь. Лариска вросла глазами в профиль Игнатия, и, если бы ей предложили пожертвовать для него почку, она не задумываясь отдала бы две. На другом берегу стояла Петропавловская крепость. Пристани речных трамвайчиков были занесены снегом и походили на ларьки. Мы медленно брели в сторону Летнего сада. С Невы дул промозглый ветер, но в нем уже плавали ионы весны. – У него лицо переделено на три части, – сказала Лариска. – Купол лба, брови и глаза – это его духовность. Нос – мужественность, у него профиль императора. А губы и подбородок – это его эгоцентризм и жестокость. Ты обратила внимание, какой у него омерзительный рот! Лариска остановилась, и я тоже вынуждена была остановиться и честно вспоминать, какой у Игнатия нос, рот и купол лба. – И-г-н-а-т-и-й! – выговорила Лариска. – Послушай: только гласные и мягкие согласные. Какое нежное и мужественное сочетание. Простое и породистое. По-испански это звучит Игнасьо. – А по-русски Игнат, – дополнила я. – Дура! – с превосходством сказала Лариска. Я обиделась, но промолчала. – А ты заметила, как он смеется? Как будто произносит букву «т». Т-т-т-т-т… – Отстань! – потребовала я. – А как ты думаешь, я ему хоть немножко нравлюсь? – Нравишься, нравишься… – А с чего ты взяла? – Вижу! – А как это заметно? – Он бронзовеет, – определила я, подразумевая под этим неприступность Игнатия и его цвет лица. Мы вошли в Летний сад. Статуи стояли закутанные в белое, как в саваны. – Какие молодцы! – похвалила Лариска. – Кто? – Древние греки. И те, кто разбил Летний сад. Они ведь его не себе делали, а нам. – И себе тоже. – Себе чуть-чуть… Мы подошли к прудам. Лед был серый, набухший весною. Я мысленно поставила на лед ногу, мысленно провалилась и мысленно содрогнулась. Лариска смотрела на лед яркими незрячими глазами. У нее были свои ассоциации. – Представляешь… – проговорила она. – Океан, ночь, вода черная, небо черное, горизонта не видно. Сплошная чернота, будто земной шар на боку… Не поймешь, где вода, где воздух… И вдруг рарака засветится точечкой, и сразу понятно: вот небо, вот море. Просто сейчас ночь, а будет утро… – А что это – «рарака»? – Морской светлячок. В море живет. Я не понимала, какое отношение это имеет к Игнатию, но обязательно должно было как-то его касаться, потому что вне Игнатия не существовало ничего. – Он моя рарака, – сказала Лариска. – Если он есть, я обязательно выплыву… Конечно, мне до него как до Турции. Но я буду плыть к нему всю жизнь, пока не помру где-нибудь на полдороге. – Счастливая! – позавидовала я. – Знаешь, куда тебе плыть. – И ты знаешь, – серьезно сказала Лариска. – У тебя своя рарака. Талант. – А что мне с него? – Другим хорошо. – Так ведь это другим. – Ты будешь жечь свой костер для людей. Как древние греки. В этом твое назначение. – Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться? – У меня свой костер, – сказала Лариска. – Костер любви. Подул ветер, вздыбил челку над чистым Ларискиным лбом. Мы побрели по тропинке Летнего сада, где когда-то Лиза встретила на свою голову Германна. – Давай споем, – предложила я. – Три, четыре… – А-а-а… – затянули мы с Лариской. У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту, – каждая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал – терция, секунда, секста… Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение. – Давай еще раз, – сказала Лариска. – А-а-а-а… – затянули мы одновременно. Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись. Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний. У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине. Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью. Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ. Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще. В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями. Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям. – Перестань грызть стену, – сказала я. – Что случилось? Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом. – Что случилось? – испугалась я. Лариска не пошевелилась. – Ну, что? – допытывалась я. – Ничего, – вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. – Я играла, потом перестала играть. Он спросил: «Чего же вы остановились?» – А ты? – Я стала играть дальше и доиграла до конца. – А потом? – Потом был звонок. – И ты ничего не сказала? – Он запретил. – Как? – не поняла я. – Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать. Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями. – Поешь чего-нибудь, – сказала я. – Не могу… – прошептала Лариска. Губы у нее были серые. – Тебе плохо? – испугалась я. – Нет. Мне никак! Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед. – Твои скоро вернутся? – спросила Лариска. – У них дежурство. Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки. – Мне уйти? – спросила я. Лариска потрясла головой, не открывая глаз. Я села к роялю и стала тихо играть Баха. Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала: «Не думать, не думать, не думать, не думать…» Я перестала играть и спросила: – Ты сошла с ума? – Нет, – сказала Лариска. – Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь – и как молитву: «Мужество, мужество, мужество…» Раз пятьсот. И перед сном тоже: «Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда…» Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван. – Господи! – вздохнула я. – Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек. – Я не могу лишить его своей любви, – сказала Лариска. – Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок… – А зачем ему твоя любовь? – А зачем рарака в море? Роса на траве? На улице раздался выстрел – должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика. Лариска вздрогнула, быстро села. – Это он… – проговорила она. Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума. – Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, – предположила я. Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства. – Он учитель, ты ученица, – растолковывала я. – Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно. Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться. – Ты куда? – растерялась я. – К нему. Я знаю, где он живет. – Зачем ты к нему пойдешь? – Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище! – Тебя родители выгонят из дома. – А мне не нужен дом, в котором нет его. – Я тебя не пущу! – Ты пойдешь со мной! – Это нескромно, – попыталась я образумить Лариску. – Явилась – навитая, раскрашенная… Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность! Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода. Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще. – Ну как? – весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею. Я молчала, ошеломленная переменой. – Я готова! – объявила Лариска. – Подожди… – взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор. Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка. Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности. – Жди меня здесь, – приказала Лариска и скрылась во мгле парадного. Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников. Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали полоски трамвайных рельсов. Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей. Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование. Появилась Лариска. – Никто не открывает, – сказала она. – Значит, его нет дома. – А может, он прячется? – Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала. – А как ты думаешь, он вернется? – Конечно! Куда же он денется! – А вдруг у него кто-то есть? – В Ларискиных глазах остановился ужас. – Тогда бы он женился, – сказала я. – Ведь он свободен. – А может, она не свободна? – Значит, это не имеет никакого отношения к любви. Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно. – Ты простудишься, – предсказала я. – А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает? – Напьется, – предположила я. – Правда? – обрадовалась Лариска. – Напьется и заплачет, – пообещала я. – Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю. – Подожди, может, еще и так влюбится. Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят. Лариска подняла голову. – Смотри! – сказала она. – Куда? Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар… – Видишь? – спросила Лариска. – Это моя нежность и печаль. – Где? – Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались. – Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо, – объяснила мне Лариска. – А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы. – Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова… Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной. Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив. – Игнатий Петрович! – вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили. Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением стянула оба платка на воротник. – Лариса? – удивился Игнатий. – Я вас и не узнал. А что вы здесь делаете? Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз. – А я тут рядом живу, – проговорила она. – Понятно… Помолчали. Потом Игнатий сказал: – Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только напрасно теряем время. Я поговорю в учебной части, пусть вас переведут к Самусенке… Доброй ночи! Он повернулся и пошел к своему парадному. Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала. Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь: – Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что я вынужден буду проводить вас, а я очень устал… Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее новое лицо не выражало ничего. – Пойдем! – Я покрыла ее платками и подняла воротник. – Если бы ты ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке. – Оставь меня. Я хочу побыть одна. – Что ты собираешься делать? – испугалась я. – Ничего, – гордо сказала Лариска. – Перейду к Самусенке. Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены. Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось подняться к нему и спросить: «Ну почему? Почему? Почему?» Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три пункта инструкций: 1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности к прыжку. 2. Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы сохранить инерцию движения и не свалиться, как мешок, под колеса идущего транспорта. 3. Игнорируя свистки милиционера, перебежать дорогу и скрыться за дверьми родного училища. После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от милиционера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат жизни, ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью. У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как бы становится еще более мясным, а рыба – рыбной, и у японца не возникает сомнения, что он ест именно рыбу и ничто другое. Риск – это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая не для того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище стоит на полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее короткий путь. Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты. Оттого что пианино было старое – ему лет сто, а помещение мрачноватое – раньше здесь жил угрюмый купец, – еще светлее и белее выглядел белый свет за окном. Игнатий вошел почти следом за мной. Вид у него был оживленный, взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на полном ходу. Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь к пиру своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребывания в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе. У нас было сорок пять минут – двадцать три мои и двадцать две Ларискины. Я открыла пролог «Снегурочки», посмотрела на Игнатия. Его лицо было близко, и я вдруг увидела, что оно действительно переделено на три части. Купол лба, щедрый размах бровей и сильные глаза веселого самоубийцы – это его духовность. Нос – мужественность. Рот – жестокость. Все это ему действительно принадлежало, но было открыто не мной. Мне стало казаться, что Лариска стоит за дверью, прижавшись спиной к стене. У меня появилось ощущение, будто я надела краденую вещь и встретила хозяина. Я стала смотреть в ноты. – Начнем, пожалуй… – поторопил меня Игнатий. Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени. – Что произошло? – спросил Игнатий. Действительно, что произошло? Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так талантливо. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему переделено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и занимаю ее самые главные двадцать две минуты. – Что с вами? – удивился Игнатий. – Я больше не буду ходить на чтение партитур, – сказала я, исследуя переплетение чулка на своем колене. – Почему? – Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц – диплом. Игнатий поднялся и отошел к подоконнику – должно быть, ему удобнее было издалека смотреть на меня. Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по полоске его сомкнутого рта увидела, что он оскорблен. Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения. – Почему вы молчите? – спросила я. – А что вы хотите, чтобы я сказал? – спросил Игнатий. Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго. – Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть спокойны: жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду. – Пожалуйста, – сказала я. С тех пор мы не здоровались. С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга. Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной стене, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь закону самосохранения. Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе. – Я больше не хожу на партитуры, – сказала я. – Напрасно… – самолюбиво ответила Лариска. На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила, что она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая к случаю. – Ну, как ты? – неопределенно спросила я, давая возможность Лариске ответить так же неопределенно, вроде: «спасибо» или «хорошо». – Плохо, – сказала Лариска. Она одарила меня откровенностью за то, что я приняла ее сторону, перестала ходить к Игнатию. – Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка, – сказала Лариска. – Но иногда мне хочется закричать… Я только боюсь, что, если закричу, земной шар с оси сорвется. – А Лерик? – спросила я. – При чем тут Лерик? После вручения дипломов был концерт. Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены, ее основание, выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную площадку. Я увидела зал, приподнятые лица, преобладающие цвета – черно-белые. Я видела клавиши, бесстрастный черно-белый ряд. А дальше не видела ничего. Я села за рояль. На мне платье без рукавов. Мне кажется, что рукав, полоска ткани, отъединит меня от зала. А сейчас мне не мешает ничего. Я взяла первую октаву в басах. Я держу октаву, концентрирую в себе состояние готовности к прыжку. Во мгле моего подсознания светящейся точкой вспыхнула рарака, я оторвалась от поручней и полетела под все колеса. Я играла, и это все, что у меня было, есть и будет: мои родители и дети, мои корни и мое бессмертие. Когда я потом встала из-за рояля и кланялась, меня не было. Меня будто вычерпали изнутри половником, осталась одна оболочка. За кулисами ко мне подошла Лариска и сказала: – Ну как ты вышла? Ей не нравилось мое платье. Она вздохнула и добавила: – Эх, если бы я могла выйти, уж я бы вышла… Дело было в том, что она могла выйти, а я могла играть. После концерта начались танцы. Оркестр был составлен из студентов и преподавателей. За роялем сидел наш хормейстер Павел, с точки зрения непосвященных, шпарил как бог. В обнимку с контрабасом стояла Тамара, которая занимала в училище первое место по красоте. А на ударниках со своей идеальной конструкцией плеч восседал Игнатий. Лицо у него было наивное и торжественное, как у мальчика, – видно, ему там нравилось. Лариска пришла на выпускной вечер с известным молодым киноартистом, которого она одолжила у кого-то на несколько часов. Его портретами был оклеен весь город. Киноартисту дана была актерская задача: играть влюбленность, он не сводил с Лариски своих красивых бежевых глаз. Лариска была блистательна, вся в чем-то красно-белом, гофрированном, хрустящем, как бумажный китайский фонарь. Выражение ее лица было таким, будто у нее полные карманы динамита. Игнатий взмахнул палочками: раз-два, три… раз, два, три… Первая… пятая… Лариска вцепилась в киноартиста, и их вынесло первой парой на самую середину зала. Киноартист чуть-чуть сутулился над Лариской, а она, наоборот, откинулась от него, ее оттягивала центробежная сила. Он был прекрасен, как гений чистой красоты, и не сводил с Лариски глаз, а она – с него. Все было так красиво и убедительно, что хоть бери кинокамеру и снимай кино. Постепенно вальс заразил всех, и через минуту все задвигались, заколыхались, негде было яблоку упасть. Я стояла возле стены, меня никто не приглашал. Может быть, мужчины побаивались моей избранности, исключительности. А может быть, рассудили: раз я умею так хорошо играть на рояле, значит, мне и без танцев хорошо. Вдруг я заметила, что Лариска танцует не с киноартистом, а с Гонорской, нашей преподавательницей по музыкальной литературе. Гонорская – округлая и широкая в талии, как рыба камбала. Если меня когда-нибудь постигнет такая талия, я просто буду срезать с нее куски. Лариска с Гонорской держались друг за дружку, но не танцевали, а стояли на месте и цепляли ногами. Им, наверное, обеим казалось, что они танцуют. Их неподвижность особенно бросалась в глаза на движущемся фоне. Потом Лариска отделилась от Гонорской, нашла меня глазами и ринулась в мою сторону, прорезая толпу, как ледокол «Ермак». Лицо у нее стало совсем маленькое, все ушло в глаза. А глаза – огромные, почти черные от широких зрачков. – Ты знаешь, что мне сказала Гонорская? Я должна была спросить: «Что?» Но я молчала, потому что знала: Лариска и так выложит. – Она сказала, что Игнатий не женится никогда. Ни на ком. – Почему? – Потому что он выжженное поле, на котором ничего не взрастет… Я ничего не поняла. – Представляешь? Какое счастье! Теперь он никому не достанется, а я его еще больше буду любить! Лариска закусила губу. Ее брови задрожали, и из глаз в три ручья хлынули несоленые, легкие, счастливые слезы. К нам пробрался киноартист. – Танго… – интимно сказал он Лариске, и в его исполнении это слово звучало особенно томно и иностранно. – Да отвяжись ты, чеснок! – выговорила Лариска и помчалась куда-то к выходу, победно полыхая красным и белым, будто факел, зажженный от костра любви. Киноартист профессионально скрыл свои истинные чувства, спокойно посмотрел на меня и спросил: – Хочешь, спляшем? Я положила руку с куцыми ногтями пианистки на его плечо и двинулась с места. Было тесно и душно. Меня толкали в бока и в спину. Я была неповоротлива, как баржа, – а танго тягостное и бесконечное, как ночь перед операцией. Игнатий сидел выше всех, среди своих барабанов, и над его стройной макушкой мерцал нимб его непостижимости. Прошло тринадцать лет. Я стала тем, кем хотела: окончила Московскую консерваторию, стала лауреатом всех международных конкурсов и объездила весь мир. Не была только в Австралии. Лариска тоже стала тем, кем хотела: вышла замуж за военного инженера, москвича, родила троих детей. Инженер демобилизовался, и теперь они живут в Москве. Я с ней не вижусь, как-то не выходит. Знаю только, что ее новая фамилия Демиденко и живет она на проспекте Вернадского. Однажды я получила из нашего училища письмо с приглашением на юбилей. Оно начиналось так: «Уважаемая Тамара Григорьевна!» Видимо, в конверт с моим адресом вложили письмо Тамаре, той, что на первом месте по красоте. Значит, мое письмо попало к ней. Я долго смотрела на конверт, на письмо, потом ни с того ни с сего оделась, вышла на улицу, взяла в Горсправке Ларискин адрес и поехала к ней домой. Ларискин дом был девятиэтажный, стоял возле искусственных прудов. Дверь отворила Лариска. Она была красива, но иначе, чем прежде. Время подействовало на нас по-разному: Лариска раздалась в плечах и в бедрах, а я, наоборот, съежилась, как говорят мои родители, удачно мумифицировалась. Мы узнали друг друга в ту же секунду и не могли двинуться с места. Я стояла по одну сторону порога, Лариска – по другую, обе парализованные, с вытаращенными глазами, как будто нас опустили в ледяную воду. Потом Лариска перевела дух и сказала: – Ну, ты даешь! Я тоже очнулась, вошла в прихожую, сняла шубу. И все вдруг стало легко и обыденно, как будто мы расстались только вчера или даже сегодня утром. В прихожую вышла девочка лет восьми, беленькая, очаровательная. – Это моя дочь. А это тетя Кира, – представила нас Лариска. – Тетя Кира, вы очень модная! – сказала мне девочка и обратилась к матери: – Дай мне рубль! – Зачем? – Я должна сходить в галантерею, у нашей учительницы завтра праздник. – Сделаешь уроки, потом пойдешь! – распорядилась Лариска. Средняя дочь была в детском саду, или, как выразилась Лариска, ушла на работу. Младшая девочка спала на балконе, ей было пять месяцев. Лариска сказала, что вчера она научилась смеяться и целый день смеялась, а сегодня целый день спит, отдыхает от познанной эмоции. – Еще будешь рожать? – спросила я. – Мальчишку хочется, – неопределенно сказала Лариска. – А зачем так много? – Из любопытства. Интересно в рожу заглянуть, какой получится. – Дети – это надолго, – сказала я. – Всю жизнь будешь им в рожи заглядывать, больше ничего и не увидишь. – А чего я не увижу? Гонолулу? Так я ее по телевизору посмотрю. В передаче «Клуб кинопутешествий». – А костер любви? – спросила я. – Я посажу вокруг него своих детей. Лариска достала вино в красивой оплетенной бутылке, поставила на стол пельмени, которые она сама приготовила из трех сортов мяса. Пельмени были очень вкусные и красивые. – Все деньги на еду уходят, – сказала Лариска. – Мой муж сто килограммов весит… – Такой толстый? – У него рост – метр девяносто шесть, так что килограммы не особенно видны. Вообще, конечно, здоровый… – созналась Лариска. – А чем он занимается? – Думаешь, я знаю? Лариска разлила вино. – За что выпьем? – Она посмотрела на меня весело и твердо. – За Игнатия! – Да ну… – Что значит «да ну»! Собиралась плыть до него, как до Турции. – Ну и доплыла бы, и что бы было? – Лариска поставила на меня свои глаза. Вошла девочка с тетрадью. – У меня «у» не соединяется, – сказала она. Лариска взяла у нее тетрадь. – Ты следующую букву подвинь поближе. Девочка смотрела на меня. – Да куда ты смотришь? Сюда смотри! Видишь, хвостик от «у»? Он должен утыкаться прямо в бок следующей букве. Поняла? Девочка взяла тетрадку и кокетливо зашагала из комнаты. – Гонорскую помнишь? – спросила я. – Вышла замуж за Игнатия. Лариса опять поставила на меня свои глаза и держала их долго – дольше, чем возможно. Потом выпила полстакана залпом, будто запила лекарство, и пошла из комнаты. – А ты почему развелась? – крикнула Лариска. – Профессия развела! – крикнула я. – Я ведь все время играю, на семью времени не остается. – Разве нельзя и то и это? – Может, можно, но у меня не получается. – Ну и дура! – сказала Лариска, возвратившись с кофе. – Подумаешь: Франция, Америка… А заболеешь – стакан воды подать некому. – Это да… – согласилась я. – Французы послушают твой концерт, похлопают и разойдутся каждый к себе домой. А ты – в пустую гостиницу. Очень интересно! Лариска села к столу и снова разлила вино по стаканам. – За что? – За рараку! – сказала я. Вошла девочка, протянула Лариске тетрадку. – Я тебе покажу галантерею! – заорала Лариска напряженным басом. – Только об этом и думаешь! Никуда не пойдешь! Она хлестнула девочку тетрадкой по уху, смяв тетрадь. Девочка втянула голову, дрожала ресницами и не отрываясь смотрела на меня. Ей было тяжко терпеть унижение при посторонних. На балконе проснулся и закряхтел ребенок, не то засмеялся, не то заплакал. – Я пойду, – сказала я и встала. Лариска отшвырнула старшую дочку и вышла со мной в прихожую. Два красных пятна расцвели на ее щеках. – Будешь за границей, привези мне парик, – попросила Лариска. – Причесаться некогда с этими паразитами! Больше мы не виделись. Через восемь месяцев я уехала в Австралию. В Австралии все было абсолютно так же, как и в других странах: сцена – моя рабочая площадка. Приподнятые лица. Преобладающие цвета – черно-белые. Хрустальная люстра, сверкающая всеми огнями, существующими в спектре. Я сначала все это вижу, потом не вижу. Сосредоточиваюсь на клавишах и жду, когда во мгле моего подсознания золотой точкой вспыхнет рарака и я разожгу от нее свой костер. Потом я обливаюсь керосином и встаю в этот костер, чтобы он горел выше и ярче. А незнакомые люди с приподнятыми лицами сидят и греются возле моего костра, притихшие и принаряженные, как дети. Австралийцы долго хлопали. Я долго кланялась. А дальше все было так, как предсказывала Лариска: австралийцы встали и разошлись по домам. А я поехала в гостиницу и легла спать. Пираты в далеких морях «Для технического проекта число единиц оборудования подсчитывают отдельно по номенклатуре и каждому типоразмеру…» Я стал думать, как перевести на английский язык «типоразмер», но в это время в мою дверь позвонили. Я отворил дверь и увидел соседку с девятого этажа по имени Тамара: Тамара сказала, что завтра в девять утра ей необходимо быть в больнице и чтобы я ее туда отвез. Мне захотелось спросить: «А почему я?» С Тамарой мы живем в одном подъезде, но встречаемся крайне редко, примерно раз в месяц возле почтового ящика. У меня квартира номер 89, а у Тамары 98, и почтальон часто бросает мою корреспонденцию в Тамарин ящик. И наоборот. Это единственное, что нас связывает, и совершенно неясно – почему в больницу с Тамарой должен ехать я, а не ее муж. – А почему я? – спросил я. Тамара задумалась, обдумывая мой вопрос, потом подняла на меня глаза и спросила: – Значит, не повезешь? Я смутился. Я понял: если я сейчас скажу «нет», Тамара повернется и уйдет, а у меня будет нехорошо на душе и я не смогу работать. Как нервный человек, я услышу Тамарины претензии, я стану мысленно на них отвечать и пропущу время, в которое я засыпаю, а потом не смогу его догнать. Я начну гулко вздыхать и думать. Причем думать не впрок, например на завтра, а задним числом. Я продумаю уже произнесенные слова и уже совершенные поступки. На все это уйдет ночь, следующий день, выброшенный из работы, плюс полкилометра нервов. А на то, чтобы отвезти Тамару в больницу и вернуться, уйдет два часа. Два часа плюс ощущение нравственного комфорта. – Пожалуйста, – сказал я. – Я отвезу. – В восемь тридцать. Внизу, – уточнила Тамара и ушла. Я совершенно не умею отказывать, если меня о чем-то просят. В медицине это называется: «гипертрофия обратной связи». Это значит: в общении с другим человеком я полностью ставлю себя на место партнера и забываю о своих интересах. Очень может быть, что в моем роду какой-нибудь далекий предок был страшный хам. И моя деликатность – это как бы компенсация природе, действующей по закону высшего равновесия. Я плачу природе долг за своего предка. Я лег спать и скоро заснул с ощущением нравственного комфорта. А Тамарин муж, должно быть, заснул возле толстой и красивой Тамары с ощущением нравственного дискомфорта и человеческой несостоятельности. Больница находилась у черта на рогах. Я притормозил машину возле вывески. – Пойдем со мной! – велела Тамара. – Я лучше тебя здесь подожду, – уклонился я. – Я боюсь. – Значит, тебе страшно, а мне нет. – А зачем ты сюда приехала? – спросил я. – Мне надо исключить, – хмуро ответила Тамара. – А в другом месте нельзя исключить? – Здесь специалисты лучше. Тамара вылезла из машины и пошла к каменной широкой лестнице. Я запер машину и поплелся следом за Тамарой, как Орфей за Эвридикой. Мы вошли в вестибюль. Тамара взяла в регистратуре какую-то карточку, потом села в какую-то очередь и посадила меня возле себя. Я хотел спросить: долго ли надо сидеть, но постеснялся такого житейского вопроса на таком, в сущности, трагическом фоне. – Почему муж с тобой не поехал? – спросил я. – А я и не хочу, чтобы он ехал. Я от него скрываю. – Почему? – Муж любит жену здоровую, брат сестру богатую… – Это если муж и брат – гады, – сказал я с убеждением. – Почему гады? Нормальные люди. Это нормально. – Если это нормально, то это ужасно… Тамара промолчала. Против меня у другой стены сидел старик. Старик громко шутил и сам смеялся своим шуткам. Его оживления никто не разделял. Люди были брошены в одиночество, как в океан, плыли в нем, хлебая волны, и не видели другого берега. Старик пытался демонстрировать силу духа. Ему не верили. Смотрели серьезно и осуждающе. Я взял Тамару за руку. Она положила голову мне на плечо. – Дура я, – сказала Тамара. – Почему? – Все свою диссертацию кропала. «Гальваномагнитный эффект в кристаллах германия». Катька – двоечница, у Левки – вторая жизнь. Я здесь. Вот тебе и эффект… – Но человек должен куда-то стремиться. – Ты правильно живешь. Никуда не лезешь. Вот ты и здоров. – Почему не лезу? – обиделся я. – Я – переводчик первой категории. Тамара хмыкнула. Ход ее мыслей был таков: технические переводчики переводят информацию с одного языка на другой. А сумма знаний остается прежней. Она же, Тамара, создает новую сумму знаний, и, значит, ее жизнь объективно дороже, чем моя. Однако моей бесполезной жизни ничто не угрожает и так далее… – Ты тоже здорова, – сказал я. – Посмотри на себя в зеркало. Вот исключишь, и пойдем домой. Можем даже бутылку выпить. – Ты понимаешь, Дима… эта наука – она застит весь свет. Ведь по-настоящему больше ни о чем не думаешь. Ничего не видишь. Утром вскочишь, съешь, что под руку подвернется, – и бежать. Вечером примчишься, перехватишь, чтобы с голоду не помереть, – и за машинку. Ешь, только чтобы загрузить в себя топливо. Ходишь, только чтобы перемещать себя во времени и пространстве. А все мысли там… Как у Мцыри, помнишь? «Я знал одной лишь думы власть, – одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…» – Только так и можно что-то сделать, – сказал я. – Это же счастье. – Может быть. Но как мы себя обворовываем… Ведь можно утром встать и – «Здравствуй, утро!» Борщ сварить, чтобы капуста хрустела. Настоящий борщ – это же симфония! Вечером придет муж: «Здравствуй, муж!» Э… Да что там. Жжем себя во имя ложной цели. А понимаешь, когда уже… Тамара закрыла глаза и прислонилась затылком к стене. Веселый старик встал и пошел в кабинет. Следующая очередь была наша. В углу по диагонали сидела влюбленная пара: старик и старуха. Постаревшие Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Но у них все было без сложностей: Татьяна написала Евгению письмо: «Я к вам пишу…» Евгений получил его, приехал и, вместо отповеди, сделал предложение. Ведь бывает и так. А теперь он заболел, а она сидела рядом и была по-своему счастлива оттого, что душа имеет приют даже в горе. А он чувствовал себя немножко виноватым за то, что сосредоточивает на себе внимание и отбирает покой у любимого человека. На шее у него висел полосатый пижонский шарф, Евгений и в 70 лет оставался верен себе. Они сидели рядышком, сплетя руки. Я подумал: «Здесь все будет хорошо. Через страдания к радости». – А вы откуда приехали? – спросила молодая женщина, сидящая через Тамару. Ее губы были накрашены в шесть слоев. Тамара не ответила. Ей не хотелось общения. А женщине, наоборот, очень хотелось поговорить, но было не с кем. – А я из Донецка. Вы знаете, этот институт самый лучший в Союзе и даже в мире, сюда очень трудно попасть. Вы по блату? – Нет, – сказал я. – Законным путем. – А у вас из-за чего? Тамаре была неприятна моя общительность, но я не могу не отвечать, когда ко мне обращаются и на меня смотрят. – А у меня из-за вредного производства, – сказала женщина. – Надо уйти с производства, – посоветовал я. – Почему? – искренне удивилась женщина. – Другие же работают. Что, я лучше их? – Но вы же заболели… – Ну и что? Они все тоже заболели, – она окинула глазами зал. – Что я, лучше их? Меня озадачила философия: «как все». Я внимательно смотрел в лицо женщины. В это время подошла Тамарина очередь. – Пойдем со мной! – Она схватила меня холодной рукой и повела в кабинет. Молодой серьезный врач что-то писал в истории болезни. Молоденькая медсестра грюкала никелированными приборами. Врач поднял на нас глаза. – У нее в носу метастаз, – сказал я. – Сейчас проверим, – пообещал врач. – Ой! Хоть один веселый больной, – обрадовалась медсестра. – А то все ходят… Э… э… – Она сделала мину, показала, как все ходят. Медсестре надоело подавленное настроение пациентов, в которое ей приходилось погружать свой день. Тамара села на стул. Я вышел из кабинета и вернулся на прежнее место. – А я, например, и не собираюсь падать духом, – сказала женщина из Донецка. – Я с мамы пример собираюсь брать. У меня знаете какая мама? Я смотрел, внимая. – Она во время войны партизанам хлеб давала, так немцы ее дом сожгли с двумя детьми маленькими. А в самом конце войны она на мину наступила, ей ногу оторвало. Так она в сорок шестом году без ноги замуж вышла и меня родила. А сейчас, когда со мной такое случилось, она сюда в Москву приехала меня морально поддерживать. Я сейчас в Третьяковскую галерею пойду… Когда еще теперь в Москву попаду… Из кабинета вышла медсестра, стала искать кого-то глазами. Увидела веселого старика и пошла к нему. – Надо еще немного полечиться, – сказала она, подходя. Старик поднялся ей навстречу. Глаза его напряглись, и лицо полностью перестало быть прежним. Такие напряженные и бессмысленные лица бывают у штангистов, когда они держат над головой непомерную тяжесть. Я не знал, что страх имеет такое же выражение. Я подошел к кабинету, заглянул в него. – Кто вас направил? – спрашивал врач у Тамары. – Районная поликлиника. – Делать им там нечего! Как будто у нас работы мало… Безобразие, в сущности… Тамара смотрела на врача влюбленным взором, и чем больше он возмущался, тем сильнее ей нравился. А врача, видимо, искренне раздражала Тамара, ее пустяковая болезнь, ее груди и живот, похожие на три подушки. Тамара чмокнула врача в щеку, чего он совершенно не желал, и выскочила в коридор. Схватила меня за руку, и мы помчались в сторону гардероба. Женщина из Донецка проводила нас глазами. Я улыбнулся ей виновато. Я был виноват в том, что уходил, а она оставалась. Мы оделись и вышли на улицу. Тамара достала два апельсина. Один – мне, другой – себе. Я стал сдирать кожуру зубами, и мой рот наполнился душистой горечью. День был пасмурный, но сочетание неба и снега на крыше – прекрасно по цвету. – Здравствуй, день! – крикнул я. – Ты чего орешь? – удивилась Тамара. – Встал и орет. Едем! Мы сели в машину. – К спекулянтке! – велела Тамара. – На улицу Вавилова. Обретя здоровье, ей захотелось красоты. Я привез Тамару на улицу Вавилова. Здесь она меня с собой не позвала. Тамара отсутствовала час или полтора, потом явилась с какой-то конструкцией на ногах, напоминающей каторжные колодки периода Смутного времени. Не хватало только звенящих волочащихся цепей. Тамара села в машину. Оглядела свое приобретение. – Что это? – спросил я. – Колотырки. Как корова на копытах, – определила Тамара. – Удобно? – Ну что ты… – А зачем купила? – А черт его знает… Модно… – Сколько? – спросил я. – Не могу сказать. Стыдно. Совестно вслух произнести. – Зачем ты поддерживаешь рублем недостойные элементы нашего общества? Это безнравственно. – Ты шутишь. А ведь это так. – Я не шучу. – Ты себе не представляешь: она со мной так разговаривает и держится, как будто это я спекулянтка, а она ученый-физик. Я всю жизнь робею перед нахалами. Я вывел машину из переулка. Выехал на главную улицу. По тротуару, полоща юбкой, шла цыганка с цыганенком на руках. На ногах у нее были фетровые боты, на плечах – плюшевая рвань. Но взгляд ее был устремлен куда-то сквозь людей и, как казалось, был объят высоким гордым помыслом. – Как бы я хотела когда-нибудь пройти вот так… – задумчиво сказала Тамара. – Ни от чего не зависеть: ни от жилья, ни от людей. – Хиппуй! – предложил я. – Хиппи – интеллигентные цыгане. – Ну да… – не согласилась Тамара. – В моем-то возрасте. Хиппуют с пятнадцати до двадцати пяти. – А тебе сколько? – спросил я. – А ты как думаешь? – Шестнадцать. – Правильно, – согласилась Тамара. – Мне всегда будет шестнадцать. Шестнадцать плюс старость. Шестнадцать плюс смерть. В библиотеку! – Зачем? – Мне надо материал собрать. – Ты же собиралась борщ варить, как симфония. – Борщ сожрут и спасибо не скажут. А мысли останутся. Какой-нибудь тощенький студент лет через сто придет в библиотеку, отыщет мою брошюрку. Изучит. Скажет: «Спасибо, Тамара!» И спасет человечество. – Почему через сто? – Может быть, и через год. Придет, а книжки нет. Поехали! «Для технического проекта число единиц оборудования подсчитывают отдельно по номенклатуре и каждому типоразмеру…» Я стал думать, как перевести на английский язык «номенклатуру» и «типоразмер». В это время раздался телефонный звонок. Мужской голос сказал, что он разводится с женой и чтобы я помог ему перевезти книги. Я спросил: – А кто это говорит? Голос сказал: – Володя. Я не знал ни одного Володи и спросил: – Какой Володя? Голос сказал, что это – мой брат. У меня действительно есть троюродный брат Володя, но мы разговариваем по телефону раз в семь лет, и я успеваю отвыкнуть от его голоса. В детстве его имя сократили: не «Вова», а «Лодя», и я не могу представить его под другим именем. – Лодя? – спросил я. – Ну да, – недовольно отозвался Лодя. Он терпеть не мог этой клички. Однажды, в том же далеком детстве, мой папа подарил ему чашку с надписью: «Дорогому Лодуське от дяди Юры». Лодя тут же грохнул чашку об пол, за что был побит родителями, не больно, но унизительно. – Ты не мог бы за мной приехать? – спросил Лодя. – Я работаю, – сказал я. Я действительно работаю. У меня задолженность в редакции двадцать четыре листа, что составляет полгода работы. Если сидеть с утра до ночи, не отвлекаясь на сон и на обед, я могу погасить задолженность за полтора месяца. Но для этого необходимо, чтобы меня никто не отвлекал. Однако я не женат, живу вне обязательств, работаю дома, и моим временем распоряжаются по собственному усмотрению. – Я развожусь, – сказал Лодя. – Мне нужна поддержка. Когда-то у Лоди была свадьба, но на свадьбу он меня не позвал. Ему это даже в голову не пришло, поскольку родственник я дальний, а народу и без того много. – Я очень занят, – сказал я. – Ну неужели ты не можешь отвлечься на полтора часа? Когда-то мы были маленькие и встречались на днях рождения. Сейчас мы выросли и практически не видимся, за исключением тех случаев, когда кто-то умирает. Когда кто-нибудь умирает – все собираются и узнают друг о друге все новости, тихо, заинтересованно переговариваясь, как ученики во время контрольной. А родственники усопшего строго оглядываются, одергивают глазами. Я, конечно, мог бы отказать Лоде. Но в отказе я усматриваю предательство детства и общих корней. Ведь я родился не сам по себе. До меня был мой папа, двоюродный брат Лодиного папы. Был мой дед, родной брат Лодиного деда. И общий прадед. В сущности, мы из одного древа. Но сегодня духовные и деловые связи сближают людей больше, чем кровные. И люди живут так, будто они родились не от древа, а сами по себе. И это в конце концов мстит одиночеством. – Ладно, – сказал я. – Приеду. – Дом с желтыми лоджиями, – напомнил Лодя. – Я буду стоять внизу. Я подъехал с Ломоносовского проспекта и остановил машину против дома с желтыми лоджиями. Лоди не было и близко. Я выключил мотор. Взял с заднего сиденья папку с рукописями и стал работать, пристроив папку на колено. …«Типоразмер» можно перевести как два слова – «тип» и «размер». А можно найти третье, которое по смыслу определяло бы «типоразмер». Я стал искать синоним. За время работы в издательстве я перевел много разнообразных книг: о том, как перевозить бруснику (мы экспортируем бруснику в Италию), как содержать крупный рогатый скот. Благодаря переводам я осведомлен во многих областях промышленности и сельского хозяйства и могу быть интересным собеседником. Но никто не говорит со мной ни о бруснике, ни о числе единиц оборудования. Всем хочется говорить о странностях любви, а в этом вопросе я вторичен и банален и похож на чеховского Ипполитыча, который утверждает, что Волга впадает в Каспийское море и что спать надо ночью, а не днем. Мои переводы уходят за границу, и я никогда не встречал ни одного своего читателя. Приехал бы какой-нибудь слаборазвитый капиталист, позвонил мне домой и спросил: – Это мистер Мазаев? – Я. – Спасибо, Мазаев. – Пожалуйста, – сказал бы я. И это все, о чем я мечтаю. Лодя, однако, не появлялся, хотя мы договорились, что он будет ждать меня внизу с узлом или с узлами, в зависимости от того, как они переделят имущество. Мне надоело сидеть. Я поднялся на четвертый этаж и позвонил в дверь. Отворила жена брата. Она была бледная, лохматая, охваченная стихией отрицательной страсти. – Скажи ему… – закричала она мне в лицо, не здороваясь. – Скажи ему, пусть он не забирает у меня дачу. Когда я ее заработаю… Я женщина! У нас ребенок! Я вошел в комнату. Лодя стоял у окна ко мне спиной, сунув кулаки в карманы. Он был толстый. И в детстве тоже был толстый, с пухлым ртом. – Отдай ей дачу, – сказал я. – Ты же не будешь там жить. – Я туда носа не покажу! Я вообще эту дачу ненавижу! Я ее сожгу, но ей не отдам! Сожгу, а не отдам! Лодя вытащил из кармана один кулак и потряс им над головой. Я никогда его не видел таким. Лодя был флегма, и мне всегда казалось, что общая температура тела у него 34 градуса, как у медведя в спячке. – Почему? – спросил я. – Потому что она профурсетка. Я пошел на кухню и, пока шел, искал синоним слову «типоразмер». Жена брата стояла посреди кухни и ждала результата переговоров. – Он не отдает, – сказал я. – Он говорит, что ты профурсетка. Жена брата посмотрела на меня глазами, сверкающими от слез. Ее лицо было красивым, одухотворенным от гнева. – Митя… – тихо сказала она. – Вот ты послушай, что было: мы собирались в гости, он сказал: «Не крась губы, тебе не идет…» А я накрасила, потому что сейчас такая мода. – Но если тебе не идет… – Но если такая мода… Я пошел к брату. – Она накрасила губы, что тут особенного? – спросил я. – Дело же не в том, накрасила она их или нет. Дело в том, что она превыше всего любит себя и свои удовольствия! А на меня ей плевать с высокой колокольни! Даже если я завтра попаду под трамвай, она вечером пойдет в кино и будет говорить знакомым, что ей очень тяжело и надо было отвлечься. Это страшный человек, Митя! Ты ее не знаешь! Это – чемпион эгоизма! Я постоял и пошел на кухню. Квартира была старая, довоенной постройки, коридоры длинные. Я устал ходить туда и обратно. – Он говорит, что ты чемпион эгоизма, – сказал я жене брата. – Просто я ему надоела, и ему надо к чему-то придраться. – На ее глазах заблестели слезы. – Я все бросила ради него. Он сломал мою жизнь. Я вздохнул и пошел в комнату. – Она ради тебя все бросила. Нехорошо. – А что у нее было, чтобы жалко было бросить? Это я бросил больных родителей! Будь проклят день, когда я ее встретил. Господи! – Лодя прижал руку к сердцу и поднял глаза к потолку, как святой Себастьян. – Если бы можно было проснуться и ничего не было. Сон. Если бы можно было вернуться туда, в пять лет назад, я за версту обежал бы тот дом, в котором я ее встретил. – Ладно, – сказал я, – я пошел! – Куда? – растерялся Лодя и перестал быть похожим на святого Себастьяна. Стал Лодей. – Как это пошел? – Вы просто любите друг друга. А я как дурак хожу туда-сюда. Я понял: у них шла борьба за власть. Лодя хотел подчинить жену. А жена отстаивала свои права на индивидуальность. – Но книги… – Лодя пошел за мной следом. – Вы помиритесь, и мне придется везти твои книги назад. Я так и буду – туда-сюда… Некогда мне. Из кухни выскочила жена брата и схватила меня за руку. Пальцы у нее были тонкие, но очень сильные. – Подожди! – крикнула она. – Пусть уходит! – крикнул Лодя и, схватив меня за другую руку, потянул к двери. Я делал шаг вправо, потом два шага влево, в зависимости от того, кто меня дергал: Лодя или его жена. Жена была сильнее, и я побоялся за свой плечевой сустав. – Больно же… – сказал я. – Пусть останется, поест! Он же два часа внизу сидел! – сказала жена. Это было справедливо, но Лодя справедливо боялся, что, если я задержусь, их зыбкие отношения примут прежний крен и тогда Лодя останется без жены, а жена без дачи. – Не нужна мне твоя дача, – сказала жена, отпуская мою руку. – Да бери, пожалуйста, – уступил Лодя. – На что она мне? Сидеть там одной, как сурок… – Ты одна не будешь. Приятелей много. – Приятелей много, а ты один. Жена смотрела на Лодю. Ее губы вспухли от слез, как весенние почки. В глазах стояло солнышко. – Прости меня, – попросила она. – Я больше не буду красить губы. – Я не могу простить. Я поклялся здоровьем нашего ребенка. Если я тебя прощу, Бог накажет… – У Бога столько дел: времена года менять. Баланс в природе поддерживать. Думаешь, ему есть время слушать твои глупые клятвы? Жена взяла Лодю за руку, и они пошли по коридору. Вошли в комнату и закрыли за собой дверь. Я хотел было выйти из квартиры, но не знал, как обращаться с замками. Я заглянул в дверной глазок. Была видна лестница и лифт, уменьшенный оптикой. Я пошел на кухню и сел на табуретку. Очень хотелось есть. На холодильнике лежала газета. Я раскрыл ее, прочитал: «Производственное объединение «Кзыл-Ту» приступило к серийному изготовлению оригинального термоса для хранения и транспортировки обеда из трех блюд…» Я вернулся к входной двери и стал энергично орудовать с замками. В какой-то счастливый момент дверь раскрылась. Лестница и лифт явились мне в реальных размерах. «Стандарт»… Тогда получится: «Подсчитано отдельно по номенклатуре и каждому стандарту». Не годится. Может быть, «индивидуальность». Но слово «индивидуальность» применяется только к одушевленному предмету и не может быть применимо к единице оборудования. Например, моя индивидуальность состоит в отсутствии всякой индивидуальности. Индивидуальность Киры – в том, что она женщина. Главное в ней – это стихия женственности, которая от нее исходит и охватывает людей, зверей и даже неодушевленные предметы. Когда она держит в руке, скажем, ложку, то это уже не просто ложка, а ложка плюс еще что-то, весьма загадочное и вкрадчивое. Все люди, которых я знаю, где-то работают, что-то делают, сеют разумное, доброе, вечное и по десять лет ходят в одном и том же пальто. Кира – ничего не сеет и одевается по завтрашней моде. У нее есть манера – опаздывать на час и на два. Но если бы Кира совсем забыла о свидании, я все равно ждал бы ее – день, два, неделю – до тех пор, пока она не вышла бы из дома, скажем, за хлебом и не наткнулась на мою машину случайно. Мимо машины прошли двое: женщина и девочка лет четырех. Глаза у женщины полны слез, а губы девочки упрямо поджаты. – Это хамство, – обиженно проговорила женщина. – Хамство, и больше ничего! – Ну и пусть! – ответила девочка. Я смотрел им вслед. О! Как бы я хотел, чтобы это была моя семья. Вернее, вместо жены – Кира. А в дочках могла бы остаться именно эта юная хамка. Из подъезда вышла Кира. Я смотрю на нее, и у меня настроение как у мальчика, которого взяли в цирк. Кира садится в машину. Спрашивает: – Хочешь яблоко? – Нет, – отказываюсь я. Потом вспоминаю душистую упругость антоновки и говорю: – Вообще-то хочу… Кира достает из сумки два яблока: одно для себя, другое, поменьше, – для меня. При всем своем нежелании жить она очень следит за своим здоровьем и не забывает о витаминах. Я поднимаю очки на лоб и начинаю есть. Она искоса следит за мной, и я вижу, что ей все во мне не нравится. – Может, пойти работать в штат? – раздумывает Кира. – Ни в коем случае! – пугаюсь я, потому что не в состоянии совместить эти два понятия: Кира и штат. Потом я думаю о том, что ежедневная служба дисциплинирует ее, и говорю: – А может, тебе действительно пойти в штат… – Ты когда-нибудь играл сам с собой в бадминтон? – Как это? – не понимаю я. – Ну вот ты бросаешь волан. Он летит и падает в траву. Ты подходишь, поднимаешь, возвращаешься на исходную точку. Опять бьешь ракеткой. Волан опять летит и падает в траву. Ты опять идешь, опять подбираешь… – К чему ты это? – К тому, что беседа – это тоже игра. Прием и подача. А ведь я одна разговариваю. – Почему? – Я спрашиваю: «Хочешь яблоко?» Ты говоришь: «Нет», потом тут же говоришь: «Да». Я спрашиваю: «Идти работать?» Ты говоришь «нет», потом тут же говоришь «да». Ты что, дурак? Я боюсь сказать «нет», а потом тут же сказать «да». – Не знаю, – говорю я, – вообще я всегда хорошо учился… – Господи… – вздыхает Кира. Я обижаюсь, но не показываю виду. Иначе она скажет: «Никогда не страдай при женщине. Вот придешь домой и страдай сколько хочешь». Она злится и срывает на мне злость за то, что я – не тот, кто ей нужен. Ей нужен совершенно другой человек, а вместо него я. Со мной ей плохо, но без меня еще хуже. Без меня ей некому будет показывать свою злость и не на ком ее срывать. У нее просто лопнет сердце. Мы едем за город. Это называется у нас «по огородам». От основного шоссе идет бетонная дорога, по которой никто не ездит и не ходит. Куда она ведет? Откуда она возникла? – Тебе надо родить, – советую я. – От кого? – От меня. – Я не хочу от тебя. Ты некрасивый. – Маленький я был очень хорошенький. Хочешь, карточку покажу? Мы съезжаем с бетонной дороги и несемся куда-то по кочкам, мимо избушек с курами и гусями. Высокий человек в серой кепке провожает нас глазами. Он видит, что нам весело, и ему хочется вместе с нами. Здесь я даю ей в руки руль и учу ее водить машину. Я учу ее уже два месяца, и она обнаруживает явные способности. Кира не собирается водить машину, и мое обучение не имеет никакой практической пользы. Просто она выходит ко мне из своей жизни в растерянности, в раздрызгах, а я ее собираю. Я даю ей в руки руль, переключаю ее внимание на движение, на скорость, на повороты, и она забывает обо всем остальном. Она крепко держит руль, глаза ее горят, она похожа на девочку, играющую в лапту. Я люблю ее вместе с ее никчемностью и хамством. Я могу отвезти ее на самое синее море и научить водным лыжам. Я могу отдышать ее, как замерзшую птицу, и в ней не будет больше хамства отчаяния, а будет корректность человека, уверенного в своем завтрашнем дне. Я говорю: – Выходи за меня замуж. – Но я не люблю тебя. Я знаю: она любит другого. Для меня это не новость, и все равно я чувствую, будто мне в грудь положили холодный брусок. Кира смотрит на меня, и ей меня жаль. – Ты понимаешь… Я люблю твое ко мне отношение, но то, что у нас с тобой, это совсем не то. – Ну да… я понимаю… Но почему вы с ним не поженитесь? – Потому что он непорядочный человек. В нем нет стремления к порядку. Он предпочитает тотальный хаос отношений. – Зачем же любить непорядочного человека? – Он, конечно, бывает низок, как свинья. Но зато он бывает высок, как никто. Я знаю его звездные часы. Это звездный человек. Ты рядом с ним все равно что губная гармошка в сравнении с органом. Я запираю машину, и мы идем в лес. Какая красивая осень – прохладная и строгая. Березы нежные, ели значительные. Я углублен в себя и не замечаю этой красоты, но она проникает через глаза, через уши независимо от меня и наполняет тишиной и смирением. Кира останавливается и смотрит мне в лицо. – Хочешь, я выйду за тебя замуж? Я молчу, ожидая подвоха. – Убей его, – серьезно говорит Кира. Я вижу, что она не шутит. – Не могу, – говорю я, тоже серьезно. – С какой стати? – Ты любишь меня? – Да. – Во имя любви. – Ты считаешь, этого достаточно? – Сто лет назад этого было вполне достаточно. – Но он мне ничего не сделал. – Он иссушил мою душу. Это тоже преступление. – Попроси кого-нибудь другого, – предлагаю я. – Другого у меня нет. Только ты. Такая преданность меня тронула. Я колебался. – А где я возьму ружье? – У милиционера, у охотника, в тире – тысяча мест. Я задумался, глядя сквозь березовые стволы. – Меня посадят в тюрьму… – торгуюсь я. – Я приеду к тебе в Сибирь. – Ты? В Сибирь? – усомнился я. – А что? Там мало людей и много свежего воздуха. Я представил себя и Киру в высоких валенках. Мы идем по сугробам, вязнем на каждом шагу, и это нам смешно. – Ну? Кира смотрит мне в самые зрачки, как бы подталкивая своим «ну» мою нерешительность. – Ладно, – вяло соглашаюсь я, поскольку не умею отказывать, когда меня о чем-то просят. Сработала гипертрофия обратной связи. Хотя, если разобраться, любовь – это и есть та самая гипертрофия, когда интересы другой стороны становятся выше, чем свои. Мой приятель Гарик говорит обо мне, что я – бассейн на Кропоткинской, который отапливает вселенную. Гарик, кстати, тоже обладает энергией, способной обогревать вселенную, но топит он за деньги или за обратные услуги. Его жизненная система формируется так: «Я – тебе, ты – мне». В сущности, это удобно и справедливо. Гарик – гений доставания. Он может достать все, что угодно: югославскую кухню «Катарина», швейную машинку «Веритас», московскую прописку, птичье молоко, живую воду, и если бы Руслану понадобилась Людмила, то ему не пришлось бы лететь по небу за Черномором, рисковать, держась за бороду. Гарик привез бы Людмилу на такси, по указанному адресу и к назначенному сроку. За деньги или за ответную услугу. Я попросил Гарика достать мне огнестрельное оружие. Гарик сказал, что от него много грохоту, и достал мне цианистый калий по большому блату. Мы вышли на кухню. Гарик стал отсыпать пол чайной ложки в чисто промытую баночку из-под вазелина. По внешнему виду цианистый калий походил на мелко толченный антрацит. Острые кристаллики отливали коричневым и поблескивали. – А это не марганцовка? – усомнился я. – Не пробовал, – сказал Гарик. – А как проверить? – Никак. «В самом деле, – подумал я, – кто будет проверять. Даже если пятьдесят процентов риска, то это тоже очень высокий процент». – А сколько с тебя взяли? Я попробовал проверить по цене. Марганцовка стоит одиннадцать копеек. Могли, правда, запросить в десятикратном размере, учитывая дефицит, но и тогда получилось бы только рубль десять. – Нисколько, – сказал Гарик. – Услуга за услугу. – А какая услуга? – Билеты в театр. – Но это же неравноценно… – Неизвестно, – заметил Гарик. – Тут спектакль и там… – А я тебе что должен? – Будешь переводить мою переписку. – С кем? – испугался я. – С частным детективом. Из Англии. – Но это мелочь… – возразил я. – Мы же друзья, – напомнил Гарик. Дружба тоже входила в прейскурант. Гарик закрыл баночку и сказал, чтобы я не вздумал ее открывать и нюхать. Еще он сказал, что цианистый калий – очень дефицитное средство и, если у меня останется, я должен вернуть все, что останется. Я положил коробочку в карман и, чтобы не тянуть с этим делом, тут же позвонил «непорядочному человеку». Трубку долго не снимали. В глубине души я мечтал, чтобы никого не оказалось дома. Но Он был дома. – Слушаю… – отозвался хрипловатый голос много курящего человека. – Здравствуйте, – поздоровался я. – Здравствуйте. – Он был вежлив, но я все же чувствовал, что Он торопится и не расположен к длительной беседе с незнакомым человеком. – Я должен с вами встретиться. У меня к вам дело. – Какое дело, простите? – Это ненадолго, – пообещал я. – Это займет у вас… – Две секунды, – подсказал Гарик, имея в виду эффективность цианистого калия. – Две секунды, – повторил я. – Хорошо, – согласился Он. – Приезжайте. Я ожидал, что мне откроет отрицательный красавец, хозяин жизни, пират в далеких морях, предпочитающий тотальный хаос скучному порядку. Но дверь отворил невысокий лысоватый и рябоватый человек. Большой головой и тонкими ногами он неуловимо напоминал кузнечика, однако в бархатном пиджачке и с печальным взором. Мне показалось, что я ошибся. – Это вы звонили? – спросил Кузнечик. – Да. Это я. – Проходите, пожалуйста. Я вошел в прихожую. Мне совершенно не хотелось его убивать. Наоборот, мне хотелось что-то для него сделать, например сварить кофе или поджарить картошку. Я просто не представлял себе, как буду выходить из создавшегося положения. – Я должен перед вами извиниться, – проговорил Кузнечик, – меня срочно вызвали на прослушивание. Я должен бежать. Так что если можно – давайте на ходу и покороче. Он смотрел мне в лицо мягко и одновременно твердо. – Я должен вас убить, – сказал я мягко и в то же время твердо, глядя на него осмысленно и с симпатией. Чтобы он не принял меня за сумасшедшего. Он задумался ненадолго, глядя в пол. Потом пошел в одну из комнат и тут же вернулся с зажигалкой в замшевом чехольчике. Положил ее в карман своего плаща. Он молчал, и это ставило меня в затруднительное положение. – Почему вы молчите? – спросил я. – А что я должен сказать? «Пожалуйста» или «Ой, не надо»… Что вы от меня ждете? – Я не знаю. Мне очень неудобно, – сознался я. Он поставил ногу на маленькую табуреточку и стал затягивать шнурки на ботинках, а я стоял рядом и смотрел, как он это делает: он выстроил сначала петлю на одном шнурке, потом на другом, а потом переплел эти петли в бантик. – Как вы странно завязываете, – удивился я. – В детстве так научили. Я читал, что из летающих тарелок выходят инопланетные жители, их называют гуманоидами. Они похожи на людей и бывают трех видов: низкие, средние и трехметровые. Может быть, это – гуманоид? Он вышел из тарелки и остался. И скучает по своей планете. Иначе чем объяснить его печальный взор? – Лично я против вас ничего не имею, – сказал я. – Может, вы сами… – Что? – Он выпрямился. – Убьете себя, – прямо сказал я. – Но мне не хочется, – прямо сказал он. – Ради Киры… – Я так и понял: откуда ветер дует. – Она плачет, – грустно сказал я. – Она всегда будет плакать. Это характер. – Может быть. Но одно дело – плакать в свои ладошки, а другое – в мужское плечо. – Я не могу подставлять плечо. Если я встану на эту стезю, у меня не будет другого занятия, как только подставлять плечо. Я – занятой человек. Я так устал… – вдруг пожаловался он. – Но она страдает. – Потому что ей больше нечем заняться. Она бездельница. – Да. Она бездельница. Но она – ВАША бездельница. Зазвонил телефон. – Снимите трубку, – попросил Кузнечик и пошел к себе в кабинет. – Я слушаю, – отозвался я. – Кто это? – спросил голос Киры. – Это я. – Я тебе через десять минут перезвоню. – Кира бросила трубку. Я тоже положил трубку. Телефон в ту же секунду зазвонил. – Я слушаю. – Это опять ты? Да что это такое, я звоню совсем в другое место, а набираю твой номер. – Ты правильно набираешь, – сказал я. – Я у него. – Дурак, – определила Кира. – И шутки твои дурацкие… Она бросила трубку. Я дождался, пока она снова зазвонила, и сказал: – Я слушаю… Кира довольно долго молчала, потом спросила: – Что ты там делаешь? – Но мы же договорились… – О чем мы договорились? – Что ты приедешь ко мне в Сибирь. – В какую Сибирь? – Ты что, забыла? – О чем? Хорош бы я был… Я бросил трубку и побежал по квартире разыскивать Кузнечика. Он стоял у себя в кабинете, торопливо перебирал какие-то бумаги. – Мне не надо вас убивать! – сообщил я. – Я очень рад за вас, – поздравил меня Кузнечик, не отрываясь от бумаг. Зазвонил телефон. – Меня нет! – крикнул Кузнечик. Я снял трубку и снова услышал Киру. – Его нет дома, – сказал я ей. – И перестань звонить каждую минуту. Кузнечик чего-то не мог найти и нервничал. – Не волнуйтесь, – сказал я. – Я с машиной. Я вас подвезу. – Да? Это очень кстати. Тогда у нас есть еще, – он посмотрел на часы, – одиннадцать минут. Кузнечик вывел меня на кухню и достал из холодильника запотевшую бутылку джина. – Мне нельзя, – сказал я. – Мне тоже. Символически… – Он разлил джин по рюмкам. Мы подняли рюмки и посмотрели друг на друга. Лицо у него было узкое и такое печальное, будто он знает что-то неизмеримо больше, чем все. – Не стоит меня убивать, – серьезно сказал он. – К чему такие хлопоты? Стар я для страстей… – Тем более надо торопиться дать счастье. – Некогда мне. У меня тысяча дел, которые никто за меня не сделает. – А это тоже дело. Может быть, даже самое важное. – Какое? – Он нахмурился, сосредоточиваясь. – Дать счастье другому человеку. Он внимательно посмотрел на меня и поставил рюмку. – Насколько я понимаю, мы соперники? – Нет, – сказал я. – Я не соперник. Она никогда не хотела меня убить. Ехали мы в молчании. Кузнечик сидел рядом, но у меня было впечатление, что его нет. Я понял: он выключился из реальности и пребывал в своих делах. – Вы где работаете? – спросил вдруг Кузнечик, возвращаясь в машину. – Я – технический переводчик. Вы, наверное, подумали, что я сумасшедший, – догадался я. – Нет. Я подумал: это мы все сумасшедшие, – он кивнул на тротуар, где текла река пешеходов. – А вы совершенно нормальный человек. Я остановил машину против большого красивого здания. Кузнечик выбрался из машины и пошел, чуть склонив свою крупную голову. Я вздохнул. Потянулся к заднему сиденью, взял папку и пристроил ее на колене. Кузнечик оглянулся и подошел к моей машине. – Что вы ждете? – спросил он. – Вас. – Убить? – Нет. Чтобы отвезти вас домой. Я жду так часто, что это превратилось у меня в безусловный рефлекс. – Не надо, – сказал Кузнечик, удивившись. – Большое спасибо. Я сам доберусь. Он улыбнулся мне, чуть приподняв лицо, трепеща ресницами. Потом повернулся и пошел – одинокий и непостижимый. Звездный мальчик. Инопланетный человек. Он делает свое дело и не входит ни в чье положение. Поэтому Кира выбрала его, а не меня. Хотя, объективно, я более красивый и положительный и предпочитаю порядок тотальному хаосу. Через месяц случилось то, что должно было в конце концов обязательно случиться. Меня выгнали с работы. Мой начальник Лебедев сказал, что у него нет другого выхода, поскольку если он не выгонит меня, то вышестоящий начальник выгонит его. А он, Лебедев, к этому морально не готов. Я сказал: – Извините, что я тратил ваши нервы. Я рассчитывал, что моя покорность смутит Лебедева и он отменит свое решение. Но Лебедев пожал плечом и сказал: – Каждый человек тратит другого человека. Это и называется жизнь. По тому, как он говорил со мной, вежливо и отстраненно, я увидел, что он уже сбросил меня со счетов. У него уже есть на примете другой переводчик, которому обещано мое место. Может быть, он уже сейчас сидит в раздевалке и ждет, когда я уйду. Я вышел от Лебедева. Перед его дверью сидела секретарша Роза. Прошлое лето я вывозил ее с семьей на дачу. – А меня выгнали, – сказал я Розе. Я мог рассчитывать на то, что Роза бросит все свои дела, выведет всех сотрудников на улицу и они пойдут перед издательством с лозунгами и транспарантами. – А за что? – спросила Роза. – За то, что я ничего не делал… – А… Организовывать забастовку Роза не побежала. Осталась сидеть на месте. – А на что ты будешь жить? – спросила она. – Что-нибудь придумаю… Роза задумалась. Ее лицо стало сомнамбулическим. Видимо, она мысленно изыскивала средства, на которые бы она существовала, если бы ее выгнали с работы. Тамара стояла возле плиты и готовила ужин: жарила яичницу с докторской колбасой. В кухню вошла ее десятилетняя дочь Катя. – Мне грустно! – воскликнула девочка. Ее голосок прозвучал пронзительно, как крик птицы. – Это нормально, – объяснила Тамара. – Человеку не может быть только весело. Если это не идиот, конечно. Катя постояла и ушла. – Тамара, – сказал я, – одолжи мне денег. – Я же при тебе купила эти колотырки. Весь аванс ушел. Я сама думала: у кого бы перехватить. Честное слово! Тамара показала мне искренне вытаращенные глаза. – Я верю, – сказал я. – Извини, пожалуйста. В кухне появился ее муж Левка. Он был заспан и одет, как беженец. Он любил спать среди дня. – Ты чего не раздеваешься? – спросил Левка. – Я на минуту. – Зачем ты ее возил? – Левка глядел на меня с брезгливым любопытством. – Она попросила, я и повез. – Лева! Ну я же тебе объясняла: мне надо было исключить! – вмешалась Тамара. – Она же истеричка. В следующий раз она тебя в морг потащит. Тоже поедешь? – Наверное, – я пожал плечами. – Зато теперь я спокойна, – сказала Тамара. – Можно было успокоиться меньшей ценой. – Это тебе всегда все удается даром, – сказала Тамара. – А я всегда плачу втридорога за все: и за туфли, и за покой. – Ты платишь, когда можно и не платить. А почему? Потому что у тебя низкая разрешающая способность мозга. Тамара внимательно посмотрела на мужа, пытаясь расшифровать сложную формулировку. – Ты дура, – расшифровал Левка. – Если бы я была дура, то я не защитила бы докторскую в тридцать пять лет. – Значит, ты умная дура. Левка достал начатую бутылку водки. – Садись с нами, – предложил он. – Спасибо, – отказался я, потому что каждый день ем яичницу с колбасой. – Ну, просто выпей. – Не могу. Мне нельзя. – А ты всегда делаешь только то, что можно? – У меня камни. – Они и не почувствуют. Левка разлил водку по чайным чашкам. Поднял свою чашку. Ждал. – Ну? Когда я чувствую волевой импульс, направленный на меня, я не могу противостоять. Я выпил и потряс головой. – Может, все-таки сядешь? – предложила Тамара. – Да нет, – сказал я. – Пойду. Когда-то, в студенческие времена, я привез из Одессы старый штурвал корабля и приделал его на балконе. С внешней стороны. Моя квартира представлялась мне кораблем, уходящим в открытое море, а сам я – пират с повязкой на глазу. Я прыгал со своего корабля на чужой, бежал, громко топоча по деревянной палубе, – отнимал. Не отдавали – убивал. Ссыпал в карман драгоценности. Целовал красивых аристократок и носил повязку на правом глазу. Я глазом платил за эту вольную жизнь, а может быть, даже надевал повязку на здоровый глаз. На сегодняшний день мой штурвал потемнел от дождей и засохшей грязи. Рядом с ним стояли пустые бутылки из-под боржома и высокая банка с олифой. Не снимая пальто, я сел к телефону и набрал номер Лоди. – У нас все в порядке. Спасибо, – отозвался Лодя. Он решил, что меня беспокоит его семейная жизнь, и благодарил меня за заботу. – Одолжи мне денег, – сказал я. – Сколько? – Сколько есть. – На сколько? – На сколько можешь. Эта неопределенность повергла Лодю в размышление. – Я могу дать тебе десять рублей на неделю, – предложил Лодя. – Меня это не устроит. – А больше у меня нет. Я молчал. Лодя воспринял мое молчание как недоверие. – Вообще у меня есть, – признался Лодя. – Но они на срочном вкладе. Если я их оттуда возьму, я потеряю проценты. Я молчал. Слушал. – А вообще, если честно, проси у меня все, что хочешь. Я могу сделать тебе выгодный обмен, машину без очереди. А денег я не занимаю. Жадный я до денег. – Спасибо, – сказал я, имея в виду машину без очереди. – Ну, звони! – Лодя торопился окончить неприятный для себя разговор. Я включил телевизор и стал его смотреть. Холодная водка блуждала по моим сосудам, и мне было холодно. Когда я раньше смотрел телевизор – я помнил, что меня ждет работа, и мучился угрызениями совести. Эти угрызения делали все передачи особенно интересными, и я смотрел от начала до конца, что бы мне ни показывали. Сегодня я мог сидеть перед телевизором со спокойной совестью. Шла передача о том, как готовят капитанов дальнего плавания. Каждому поступающему задают тесты. Ответы запускают в машину, а машина точно определяет – годится человек в капитаны или нет. Зазвонил телефон. Я снял трубку. – Кто это? – спросил звонкий голос, не то детский, не то женский. – А кого вам надо? – А это кто? – настаивал голос. – Дмитрий Мазаев. – Ты дурак! – азартно крикнул голос, и его владелец бросил трубку, чтобы я ничего не успел ответить. Чтобы последнее слово осталось за ним. А ведь правда, понял я про себя. Я дурак. Дурак, как всякая биологическая особь, бывает разных родов и видов. Есть дураки умные, как Тамара, есть – торжественные. А я – набитый дурак. В тех дураках есть хоть какой-то смысл. Во мне – никакого. Зерно, брошенное в землю, прорастет ростком только весной, когда земля вспахана и ждет этого зерна. Я же, как полоумный пахарь, бросаю свои зерна либо в сугробы, либо на асфальт. Мои зерна гибнут и никогда не возвращаются мне хлебом. Книги, которые я перевожу, идут в другие страны. Женщина, которую я люблю, каждый день уходит в свою жизнь. Я как бассейн на Кропоткинской, который обогревает вселенную. А если этот бассейн вдруг закрыть, а воду выпустить, – вселенная и не заметит. Ее климат не изменится. Невозможно, да и не надо обогревать вселенную. Надо обогреть одного человека, которому нужно это тепло. Но такого человека у меня нет. Судьба – это характер. А мой характер изменить невозможно, потому что это и есть мой типоразмер. Каков же выход? Можно отнестись к проблеме спортивно: делать утреннюю гимнастику, переходить к водным процедурам, совершать перед сном длительные прогулки, дышать по системе йогов, голодать раз в неделю. Но для того, чтобы так жить, надо очень сильно любить себя. Мне это скучно. Я вспомнил про цианистый калий. Я так и не вернул его Гарику, и он остался лежать у меня в нижнем ящике письменного стола. Я высыпал несколько кристалликов на ладонь, хотел опрокинуть в рот, но все мое существо сказало: «Нет». Тогда я пошел на кухню, отрезал кусок хлеба, помазал яблочным джемом, потряс сверху цианистым калием и начал есть. Я ел стоя, и прислушивался к себе, и машинально искал синоним к слову «типоразмер». «Модель», – нашел я. Теперь можно умереть спокойно. В дверь позвонили. Я доел до конца свой бутерброд, отряхнул руки и прислушался к себе. Во мне все было по-прежнему. Может быть, этот цианистый калий слишком долго валялся на складах. У него вышел срок годности, и он утратил свои первоначальные свойства. Я пошел в прихожую и открыл дверь. На пороге стоял Гарик. – Ты за цианистым калием? – спросил я. – У меня его нет. – А куда ты его дел? – поинтересовался Гарик. – Съел. – Черт с ним, с калием. Я тебе письмо принес. Переведешь? Мы прошли в комнату. Гарик увидел штурвал за окном. – Это что, колесо от прялки? Я не стал объяснять. Во мне что-то происходило, будто взбегали пузырьки с шампанским. Я испугался и, чтобы отвлечься, развернул письмо. Частный детектив из Англии советовал Гарику браться только за такие дела, которые совпадают с его нравственными принципами. Чтобы не было противоречий между поступками и убеждениями. – А зачем это тебе? – спросил я. – Ты хочешь сделать кому-нибудь услугу? – Если не передумаю, – сказал Гарик. – Не передумаешь. – Почему это? – обиделся Гарик. – Потому что ты любишь материальные блага. Тебе нравится иметь все. – Иметь все и не иметь ничего – одно и то же, – с убежденностью сказал Гарик. – Возможно, – согласился я. – Но лучше это утверждать, когда имеешь все. Иначе это выглядит как платформа неудачника. – Иметь все нужно только для того, чтобы плюнуть на это «все» и выйти на новый виток. – А что на новом витке? Как там живут? – Как ты… – То есть… – Любовь. В широком смысле слова: все отдавать ближнему и ничего не просить взамен. Такие люди редкость. Но они всегда были. И есть. – Предположим, что я на новом витке человеческого сознания. Но мне-то от этого что? Какая польза? – Ты долго будешь жить. Таких, как ты, природа долго держит на земле. Я закрыл глаза. Во мне с каждой минутой нарастала какая-то общая разряженность, будто меня с большой глубины поднимали на поверхность. – Кто знает, – тихо сказал я. – Если меня проверить по машине, может, я по призванию пират в далеких морях. Может, моя стихия – отбирать. А не отдают – убивать. – Но ведь и пирата могут убить. – Могут. Но когда он живет – он живет. – Неизвестно, о чем думает пират, когда он остается один. Гарик подошел к телефону и набрал номер. – Скажи моей жене, что я у тебя, – торопливо зашептал он и протянул мне трубку. Для того чтобы ее взять, я должен был подняться с кресла. – Я не могу встать, – сказал я. Гарик не стал спрашивать: «Почему?» Он поднес телефон, насколько хватило шнура, и поставил его возле меня на пол. – Гарик у меня, – сказал я, не поздоровавшись. – Скажи, что я скоро вернусь, – прошептал Гарик. – Он скоро вернется, – повторил я. Жена Гарика прислушивалась, как бы определяя процент правды в моем голосе. Гарик взял у меня трубку и повторил жене все то же самое. Привычка врать и выкручиваться превратилась у него в безусловный рефлекс. Так же как у меня – ждать. И когда Гарик говорил правду, то вроде тоже врал. Он положил трубку и вздохнул с облегчением, будто удачно проскочил сквозь опасность. – Ну ладно, я пойду, – задумчиво предположил он и действительно ушел. Я с трудом добрался до постели и лег прямо в пальто. Боль во мне росла, набирала силу и грозила сделаться непереносимой. Я стал искать позу, чтобы приспособиться к боли. Потом лег на пол и принялся кататься. Сколько прошло времени, я не помню. Но вдруг в какую-то минуту мне стало всё всё равно. Я понял, что умираю. Но и это мне тоже было все равно. Человек не может смириться с мыслью о смерти, и поэтому мудрая природа опускает на него безразличие. Как самозащиту. В литературе я читал, что перед смертью человек мысленным взором обегает свою жизнь. Я ее позабыл. Мне казалось, будто я плыву в океане на узком деревянном плоту. Мой плот чуть покачивается на волнах. Его все дальше относит от берега. Я открыл глаза и увидел посреди комнаты Киру. Я не удивился, как она здесь возникла. Мне было все равно. Но я не хотел, чтобы она видела, как я умираю. Собаки, кстати, тоже предпочитают делать это без свидетелей. Я усилием воли сосредоточил в себе память. Я как бы привстал с плота. Спросил: – Как ты вошла? – Не заперто было, – ответила Кира. – А ты почему на полу? – Умираю, – сказал я отчужденно, будто речь шла о ком-то постороннем. – А я замуж выхожу, – сообщила Кира и села возле меня на пол. – Ты рад? – Да. – Или нет? Я устал неимоверно, мне хотелось снова опуститься на свой плот. Но я сосредоточился и сказал: – Я рад за тебя. Ты молодец. – Это ты молодец. Ты возвел меня в ранг королевы, и я сама стала иначе к себе относиться. А ведь другие относятся к человеку так, как он сам к себе относится. Правда? Я закрыл глаза, и мой плот стал съезжать с волны, как с горы. Он все съезжал и съезжал… Но что-то держало меня, будто за волосы. Вопрос Киры. Она что-то спрашивала, и я не мог выпасть из времени, пока не отвечу на ее вопрос. – Поэтому я и не работаю, – проговорила Кира откуда-то издалека. – Королевы ведь не работают? – Не работают, – повторил я последние услышанные слова. – Или что-то делают? – усомнилась Кира. – Что-то делают, – повторил я. Кира могла разозлиться и сказать, что разговаривает сама с собой, но мне было все равно. – Что с тобой? – заметила Кира. – Умираю… – Да брось ты… – Налей мне в ванну горячую воду, – попросил я, чтобы отослать ее от себя. Она побежала в ванную и запела. Я слышал плеск воды и ее голос. Потом она вошла и спросила: – Тебе как лучше, чтобы я ушла или осталась? Мне хотелось, чтобы она ушла, но сказать это было невежливо. – Как хочешь… – Тогда я пойду. Кира хлопнула дверью и побежала вниз по лестнице. Я лежал и какое-то время слышал ее шаги. Слабая тень сожаления качнулась во мне, оттягивая меня от равнодушия. Я закрыл глаза. Меня снова потянуло в глубину океана, но я снова не мог в него погрузиться. Мне опять что-то мешало. Телефон. Он звонил беспрестанно, как будто испортился контакт. Я протянул руку, нащупал телефон и взял трубку. Я поднес ее к уху и услышал голос Тамары. Мы жили в одном подъезде, и Тамарин голос звучал так громко, как будто она стояла здесь же и кричала мне в ухо. Она кричала, чтобы я повез ее завтра по всем фирменным магазинам: «Ванда», «Власта», «Лейпциг» и «Ядран». Соленая волна накрыла меня с головой. Я выплюнул воду и сказал: – Но ведь «Лейпциг» и «Власта» через дорогу. – Ага… – заорала Тамара, будто я подкинул сухой хворост в ее костер. – «Ванда» – в центре. А «Ядран» – на выезде из Москвы. На полпути к Ленинграду. Тамара молчала. Ждала. Я должен был ей что-то ответить. – Ладно, – ответил я. – Если не умру… Я положил трубку. Отдыхал. Боль куда-то ушла. Я ощущал ее как воспоминание о боли. Может быть, цианистый калий в сочетании с яблочным джемом дает какое-то нейтральное соединение. А скорее всего Гарика просто надули. Система «я – тебе, ты – мне» оказалась ненадежной. Я закрыл глаза и поплыл в обыкновенный сон. Меня по-прежнему чуть покачивало на волнах, но мой плот шел к берегу. Я уже знал, что не умру. Иначе кто же повезет Тамару по магазинам… Плохое настроение Районный детский врач Виктор Петрович – молодой человек с внешностью разночинца – сидел ссутулившись и прослушивал очередную пациентку. Он передвигал стетоскоп по ее голой спинке, говорил: «Дыши… не дыши…», потом замолкал, глядя куда-то в угол. Мать стояла здесь же, в кабинете, держа в руках детские одежки, с тревогой смотрела на врача, пытаясь определить по его лицу дальнейшую судьбу своей дочери. Но по лицу ничего понять было невозможно. У Виктора Петровича было такое выражение, будто ему десять минут назад позвонила жена и сказала, чтобы он больше не приходил домой. Либо только что вызвал главный врач детской поликлиники и потребовал, чтобы Виктор Петрович написал заявление об уходе. Девочка послушно дышала или не дышала, с восторгом косилась на мать. Она была тщеславным ребенком и любила находиться в центре событий. Виктор Петрович выдернул из ушей костяшки стетоскопа и сказал медсестре: – Пишите рецепт. Медсестра сидела по другую сторону стола в белом халате и красной мохеровой шапке. Казалось, будто она не на работе, а просто зашла посидеть. Шла мимо и зашла. – Как зовут? – спросила медсестра. – Меня? – переспросила мать. – Лариса. – При чем тут вы? – обиделась медсестра. – Маша Прохорова, – вмешалась девочка. – Одевайтесь, – велела медсестра. Лариса торопливо стала натягивать платье на Машу. Платье не шло, потому что волосы намотались на пуговицы. Лариса спешила. Маша кряхтела. Виктор Петрович ждал с вежливым отвращением. – Следующий! – вызвала сестра. Вошла следующая пара: бабушка и внучек. Оба принаряжены, с радостными, торжественными лицами, будто пришли в гости и не сомневаются, что им очень рады. – Раздевайтесь! – предложил Виктор Петрович, обреченно глядя в окно. Лариса и Маша справились наконец с платьем, забрали рецепт и вышли из кабинета. Трехлетняя Дашка сидела на стуле и честно поджидала. Увидев своих, она слезла со стула и вложила свою руку в руку матери. Лариса взяла Дашку за одну руку, Машу – за другую и повела их вниз по лестнице. Маша шла возле стены, а Дашка – по другую сторону, везла руку по перилам, сгребая в ладонь все существующие в районе микробы. – Убери руку, – приказала Лариса. – Почему? – спросила Дашка. – Потому что потому, все кончается на «у», – ответила Лариса. Такой ответ был непедагогичным, но Лариса знала свою дочь: отсутствие логики действовало на нее гипнотически. Так и сейчас: она сняла с перил руку и даже сунула ее за спину. Маше наоборот – все нужно было объяснять подробно, выделяя причины и следствия и их взаимосвязь. Когда наконец добрались до раздевалки, то выяснилось, что пропал номерок. Стали искать в сумке и по карманам, не желая верить и не мирясь с пропажей. Потом еще раз прошуровали все отделения сумки, все карманы и кармашки. Номерка не было нигде. – Потеряли, – созналась Лариса, виновато глядя на гардеробщицу в синем халате. – Ищите! – постановила гардеробщица и, считая аудиенцию законченной, ушла в глубь своего царства. Лариса взяла дочерей за руки, и все трое побрели обратно, напряженно глядя в пол, прочесывая глазами каждый сантиметр сиреневато-бежевого паркета. В районе уборной Даша нашла большую черную пуговицу с четырьмя дырками, а в кабинете Виктора Петровича – блестящий фантик из-под конфеты «Чародейка». Эти трофеи они принесли гардеробщице, но не заинтересовали ее. – Не нашли, – сказала Лариса, и ее лицо стало жалостливым и виноватым. А девчонки смотрели нахально и весело, будто ничего и не случилось. – Вот так и будут все терять, – обиделась гардеробщица. – А я отвечай! – Я заплачу! – обрадовалась Лариса. – Сколько стоит номерок? – Рубль, – официально объявила гардеробщица. Лариса помнила, что, отправляясь в поликлинику, не взяла с собой денег. Но рубль мог оказаться в сумке. Она снова прошуровала глазами и пальцами все отделения. Ей попались четыре монеты по 15 копеек, три – по десять, пятак и еще пять копеечных монет. В это время к гардеробу подошла пожилая дама с ленточкой в волосах. Волосы сзади и с боков были забраны под эту ленточку в аккуратный валик. Такую прическу носили перед самой войной, и дама осталась верна этой моде. О ней нельзя было сказать: бабушка. Именно – дама. Брови у нее были подрисованы черным карандашом. Причем линии – естественная и искусственная – имели разное направление. Своя бровь шла вниз, а рисованная вверх. Дама подозрительно оглядела Ларису, ее брюки, подпоясанные ремнем, дремучую челку до середины зрачков. Потом посмотрела на детей – тоже в брюках и с челками, и в ее глазах выразилось беспокойство за современную молодежь и за будущее всей планеты, которую придется передавать в руки таких вот. Так же, наверное, чувствовал себя Леонардо да Винчи в глубокой старости, когда не видел вокруг себя ни одного достойного ученика, кому можно было бы передать свои кисти. По законам времени, по биологическим законам, Лариса с детьми должна была жить после нее и вместо нее и от этого не нравилась еще больше. Дама с брезгливым недоверием посмотрела на Ларису, а потом на гардеробщицу, как бы делясь с ней своими сомнениями. Лариса тоже покосилась на даму и приказала детям подвинуться, чтобы не загромождать собой пространство. Все было вполне вежливо и пристойно, но извечный конфликт поколений серой тенью пролетел над гардеробом. Лариса еще раз пересчитала копейки и протянула гардеробщице тяжелую горсть. Этот жест последовал сразу после обмена взглядами, и гардеробщице было неловко принять деньги из неуважаемой руки. – Не возьму я твои деньги, – строго сказала гардеробщица. – Почему? – растерялась Лариса, держа протянутую руку на весу. – А зачем они мне? Мне номерок нужен, а не деньги. Дама тем временем оделась и ушла, но гардеробщице было уже неудобно отменять принятое решение. – А кому же мне их отдать? – спросила Лариса. – Отнеси сестре-хозяйке… Лариса сомкнула пальцы, сжала мелочь в ладони и пошла в конец коридора. Дети побрели следом, держась поодаль, как чеховские нахлебники. На белой двери висела табличка: «Сестра-хозяйка». Лариса постучала и, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет. Сестра-хозяйка в белом халате и белом колпаке, похожая на булочницу, рылась в ящике своего стола, видимо что-то разыскивая, и была очень сосредоточена на этом занятии. – Простите, мы потеряли номерок, – сказала Лариса. – Ну и что? – Сестра-хозяйка отвлеклась от своего ящика. – Вот. – Лариса разжала ладонь и показала монеты – желтые и светлые, большие и маленькие – почти все образцы, имеющиеся в денежном обращении. – Ну и что? – не поняла сестра-хозяйка. – Деньги, – объяснила Лариса. – А я при чем? – В гардеробе сказали, что я могу вам отдать. – Почему мне? – неприятно удивилась сестра-хозяйка. В ней была задета щепетильность малооплачиваемого человека. – А кому? – Где потеряли, там и отдайте. Сестра-хозяйка снова стала искать в ящике то, что ей было нужно. – Извините, – смущенно проговорила Лариса и вышла из кабинета. Закрыла за собой дверь. – Я кушать хочу, – пожаловалась Даша. – А я пить… – поддержала Маша. – Кто держал номерок? – с раздражением спросила Лариса. – Она. – Даша показала на сестру. – Не я, – отреклась Маша. – И это дети… – горько заключила Лариса. – Раззявы. Халды. Почему у других дети никода не простужаются и ничего не теряют? Вот сдам вас на пятидневку. Даша и Маша выслушали. Поверили. На их души опустилось горе. – Не ходите за мной! – приказала Лариса. – Стойте здесь. На этом месте. Она ускорила шаг и пошла к гардеробу. Возле барьера уже выстроилась порядочная очередь, и гардеробщица орудовала в поте лица. – Сестра не взяла, – сказала ей Лариса через головы. Гардеробщица промолчала. Она тащила охапку пальто, взвалив ее на свой живот. – Может, все-таки возьмете? – Лариса протянула через головы кулак с мелочью. – Не лезьте, – попросила женщина. – Тут с детьми стоят. – Я уже стояла, – объяснила Лариса. – Ни стыда, ни совести, – отозвалась другая, из середины очереди. – Им плюй в глаза, а они скажут: дождь идет. Гардеробщица продолжала молча выдавать пальто, делая вид, что не знает Ларису. Видит первый раз. Ларису оттеснили от гардероба. Она выглянула в коридор. Дети стояли там, где она их оставила, под плакатом о вреде алкоголя. Маша тихо плакала. А Даша рассматривала плакат; у нее была потрясающая способность: моментально приспосабливаться к новым обстоятельствам и ни о чем не сожалеть. – Что ты ревешь? – спросила Лариса, подходя. – Ну, что ты ревешь? Маша нырнула головой, вытянула губы и зарыдала еще вдохновеннее, поскольку было кому показать свое горе. Маша плакала абсолютно так же, как тетя Рита. У них в роду была дальняя родственница, старая дева, окончившая свою жизнь в доме для престарелых. Так вот, когда тетя Рита плакала, у нее складывались губы и дрожали брови – абсолютно так же, как у Маши. Вернее, у Маши так же, как у тети Риты, и было непонятно: через какие тайные пути передались природе эти сочетания хромосом… – Давай мириться, – предложила Лариса и присела перед Машей. Та навалилась на мать своим тяжелым тельцем и сладко обрыдала ее лицо, горячо дыша в щеку. – Ну всё, – сказала Лариса, целуя мокрое личико. – Всё? Маша кивнула, продолжая источать слезы, но не горькие, как прежде, а легкие и просветленные. Брови и щеки были в красных нервных пятнах. Даша стояла рядом как истукан, с интересом рассматривая нарисованного неаккуратного дядьку с красным носом. «Вся в Прохоровых, – подумала Лариса. – Прохоровская порода». Из кабинета вышла сестра-хозяйка. – Простите… – начала Лариса, но сестра-хозяйка прошла мимо, как проходит генерал мимо новобранца. Потом она вернулась и заперла кабинет, и ее широкая спина как бы говорила: «Ходят тут… еще пропадет что-нибудь…» – А куда мне обратиться? – спросила Лариса, глядя в недоступную спину. – Обратитесь к своему лечащему врачу, – ответила сестра-хозяйка заученными интонациями. Видимо, все мамаши обращались к ней с медицинскими вопросами, и она всех отсылала к своему лечащему врачу. Виктор Петрович передвигал стетоскоп по детской спинке, говорил: «Дыши. Не дыши». Потом вытащил из ушей костяшки стетоскопа и посмотрел на вошедшую Ларису. – Ну что? – спросила мама мальчика, беря в плен глаза Виктора Петровича. – То же самое, – ответил Виктор Петрович, осторожно выводя свои глаза из плена ее зрачков. – А что может быть другое? Женщина промолчала. Надежда в ее сознании не мирилась со здравым смыслом, а Виктор Петрович стоял на стороне здравого смысла. – А если не делать операцию? – тихо спросила женщина. – Но ведь мы уже говорили об этом, – мягко напомнил Виктор Петрович. – Что я могу сказать нового? Я могу повторить только то, что уже говорил. Женщина молчала. Она стояла со спокойным лицом, но Лариса видела, что это спокойствие опустошения, когда все вычерпано изнутри, осталась только оболочка. В кабинете установилась неподвижная душная тишина. – Вам что? – Виктор Петрович посмотрел на Ларису. – Ничего… Лариса вышла в коридор. Вокруг ходили люди, но Лариса не замечала. Она существовала в капсуле чужого несчастья, как косточка в виноградине, и не могла двинуться с места. Очередь разошлась. В гардеробе было пусто. Гардеробщица сидела на табуретке и вязала на спицах. Сестра-хозяйка стояла перед ней, облокотившись о барьер, и смотрела на ее руки. – Значит, пятьдесят две петли. Запомнила? – спросила гардеробщица. – Пятьдесят два раза считать? – спросила сестра-хозяйка. Теперь ее не поняла гардеробщица, и обе некоторое время напряженно смотрели друг на друга. – Пятьдесят две лицевых и пятьдесят две изнаночных или всего пятьдесят две? – выясняла сестра-хозяйка и в это время увидела Ларису с детьми. – О! Тащатся… Фудзиямы… Почему «фудзиямы», Лариса не поняла. Может быть, от их темных волос и темных глаз отдаленно веяло Востоком. – Я кушать хочу, – напомнила Даша. – И я, – поддержала Маша. – Я вас очень прошу: дайте нам пальто. Пожалуйста. Я больше не могу… – тихо пожаловалась Лариса. – Никто вас и не держит, – удивилась сестра-хозяйка. – Давайте номерок и идите домой. Она обладала властью над Ларисой и, должно быть, испытывала некоторое тщеславие и не хотела с этим расставаться. – Вы же знаете, что номера нет. Нам что теперь, раздетыми идти? – А как мы найдем ваши пальто? – поинтересовалась сестра-хозяйка. – Я сама найду. – Ты-то найдешь… – неопределенно сказала гардеробщица, намекая на то, что Лариса может прихватить с вешалки чужие вещи, охраняемые непотерянными номерками. – Вы мне не верите? – А почему мы должны кому-то верить, а кому-то не верить? – спросила сестра-хозяйка, и это было резонно. До тех пор, пока в обществе существуют воры, – существуют номерки и гардеробщики. Воры, по всей вероятности, необходимы в общем вареве жизни – для того чтобы люди умели отличить Добро от Зла, ценить одно и противостоять другому. Воры существовали еще при рабовладельческом обществе и ничем не отличались от обычных людей – до тех пор, пока что-нибудь не крали. – Но что же делать? – растерялась Лариса. – Не ночевать же тут… – Зачем ночевать? Ночевать не надо. – Сестра-хозяйка забрала у гардеробщицы клубок и спицы. – Всего пятьдесят две или всего сто четыре? – вернулась она к прежней теме. – Почему сто четыре? Пятьдесят две. Вяжи вот такой кусок, – гардеробщица развела пальцы – большой и указательный – на всю ширину. – А потом, как петли скидывать, я тебе закончу. Тут главное – макушка. Сестра-хозяйка воткнула спицы в клубок. – Которые пальто останутся, отдашь без номерка, – распорядилась она и пошла. – Как останутся? – не поняла Лариса. – Будем закрывать, все пальто разберут, а ваши небось останутся. – А когда закрывать? – В восемь часов. – Значит, я до восьми должна стоять и ждать? В этот момент сестра-хозяйка проходила мимо Ларисы. Лариса испугалась, что она сейчас уйдет и ничего нельзя будет изменить. Гардеробщица, как более низкий чин, не посмеет ослушаться и отменить распоряжение. – Подождите! – Лариса схватила сестру-хозяйку за рукав. Сестра-хозяйка вздрогнула и выдернула руку. Тогда Лариса схватила сильнее, чтобы удержать во что бы то ни стало, несмотря ни на что. Хотя бы ценой собственной жизни. А далее произошло то, что бывает во время опытов по физике в физическом кабинете, когда между двумя сближенными шарами сверкает разряд. Грянул гром, сверкнула молния, и Лариса вдруг почувствовала, что летит в угол к аптечному ларьку, скользя по паркету на напряженных ногах. Далее она запомнила себя сверху мягкого тела сестры-хозяйки, а потом оказалась внизу, ощущая лопатками жесткий линолеум, в глазах все было белым от халата. Монеты, желтые и серебряные, со звоном раскатились по всему гардеробу. Аптекарша выглянула из ларька и сказала: – Надо милиционера позвать. Пусть ей пятнадцать суток дадут. Маша и Даша дружно заревели, широко разинув рты, и так зашлись, что даже посинели. Гардеробщица испугалась, что дети не продохнут и погибнут от кислородной недостаточности. Она метнулась к темным гроздьям пальто и, вернувшись, бросила на барьер две белые болгарские шубки и перекрашенную дубленку Ларисы. Мамаши с детьми подходили к гардеробу, но боялись ступить в опасную зону. Успех был переменным. Сестра-хозяйка превосходила массой, а Лариса – темпераментом. Несколько добровольцев бросились в середину сражения и растащили женщин по разным углам, как на ринге. Они стояли, и тяжело дышали, и не могли слова молвить. – Хулиганка, – сказала аптекарша. – Это что ж, – поддержала сестра из регистратуры, – если каждый будет приходить и бить персонал, что же от нас останется… Гардеробщица тем временем торопливо одевала Машу и Дашу. Застегнула на шубках все пуговицы, надела пуховые башлыки, затянула шарфики, чтобы дети не простудились и не пришли опять со своей мамой. Лариса высвободилась из рук добровольцев. Взяла свою дубленку и пошла к дверям, одеваясь на ходу, теряя из рукавов перчатки и платок. Кто-то подобрал и отдал ей. Дети молча поплелись следом, в одинаковых шубках и пуховых башлыках. На улице выпал снег. Земля была белая, нарядная. Небо – мглистое и тоже белое. Раньше, десять лет назад, на этом месте стояла деревня с кудрявыми палисадниками, вишневыми деревьями. Сейчас здесь выстроили новый район, но снег и небо остались деревенскими. На тротуаре стоял старик и смотрел себе под ноги. Лариса тоже посмотрела ему под ноги, там валялся огрызок яблока. Старик поднял голову и сказал: – Знаете, я съел яблоко, а в середине червяк. Я вот уже полчаса стою и за ним наблюдаю. Какое все-таки удивительное существо – червяк… Лариса кивнула рассеянно и пошла дальше. И вдруг остановилась, пытаясь понять: как она, молодая женщина из хорошей семьи, кандидат наук, мать двоих детей, понимающая толк в литературе и музыке, – вдруг только что разодралась, как хулиган на перемене, и ее чуть не сдали в милицию. Приехал бы милиционер, отвез в отделение и спросил: – Ты что дерешься? – Скучно мне, – сказала бы Лариса. – Скучно… Была юность. Прошла. Была любовь к Прохорову. Прохоров остался, а любовь прошла. Все прошло, а жить еще долго. И до того времени, когда можно будет просто созерцать червяка, как этот старик, должно пройти еще по крайней мере тридцать лет. Тридцать лет, в которых каждый день – как одинаковая тугая капля, которая будет падать на темя через одинаковые промежутки. Пойти, в сущности, некуда. А было бы куда – не в чем. Мода все время меняется, и для того, чтобы соответствовать, надо на это жизнь класть. А было бы в чем и было куда – все равно скучно. Душа неприкаянная, как детдомовское дитя… Милиционер спросил бы: – А пятнадцать суток дам, не скучно будет? – Все равно… – Ладно, – скажет милиционер. – Привыкнешь. – Не привыкну. – Привыкнешь. Куда денешься… Лариса нырнула головой. Брови ее задрожали, и она ощутила на своем лице выражение тети Риты. Дети медленно тащились следом, притихшие, удрученные. Дорога под снегом обледенела. Девочки то и дело скользили, но не падали, а только сталкивались плечами. В три часа закончилась смена, и сестра-хозяйка вышла на бетонное кольцо. С трех начинался прием грудников, вся площадь перед поликлиникой была сплошь заставлена детскими колясками. Подошла еще одна мамаша с коляской, стала доставать своего человечка. Человечек был в комбинезоне, весь круглый, как шарик, с круглым личиком. Под поясок комбинезона попала пеленка, покрывающая матрасик коляски и потащилась, как шлейф за царевичем. Надо было отделить этот шлейф, но руки заняты, и женщина как можно выше понесла своего царевича на вытянутых руках. Пеленка отделилась и опала, но женщина не опускала руки. Она держала ребенка над головой, смеялась и жмурилась в его личико, глупела и слепла от счастья. А тот висел в воздухе, безвольно свесив ручки и ножки, и ничего не выражал: ни страха, ни радости. Ему было надежно в материнских руках и привычно в материнской любви. Так было с первого дня его жизни, и он не представлял, что может быть по-другому. Сестра-хозяйка загляделась на эту пару. Думала: если бы у нее был такой вот теплый круглый человечек – она ничего бы больше для себя не просила и никогда никому не сказала бы ни одного грубого слова. А эта… – вспомнила Ларису, – шкрыдла… двоих имеет. А дерется… Было не холодно, но ветер все же задувал в ажурные дырки платка. Рядом с поликлиникой стоял кинотеатр «Витязь», и мужественный витязь из листового железа просматривал с фасада вверенный ему микрорайон. Cкажи мне что-нибудь на твоем языке Я – никакая. Меня никогда не заметишь в толпе, а заметишь – не оглянешься. Меня можно не заметить, даже когда я одна. В пионерском лагере я всегда была рядовой пионеркой, меня не выбирали даже в санитарки. В хоре я всегда стояла в последнем ряду, и мой голос лежал на самом дне многоголосья. На танцах я всегда забивалась в угол и смотрела оттуда, как лучшие мальчики танцуют с лучшими девочками. Моя мачеха мечтает, чтобы я вышла замуж за первого встречного. А мой папа именно этого и боится. Мы с мачехой почти ровесницы. Она обожает моего отца, его недостатки, его прошлое и меня, так как я вхожу в это прошлое. Она говорит: лучше выйти замуж и развестись, чем жить без страстей. Она не понимает, как это можно жить без любви. В данную секунду своего существования я стою возле окна и выбираю первого встречного. Вот идет сантехник ЖЭКа дядя Коля, тащит за собой трос. Жизнь этого человека делится на пятидневки. Пять дней подряд дядя Коля пьет водку, и тогда в нем распечатывается яркая, незаурядная личность. Он философствует, тоскует, радуется, протестует, легко перемещаясь из состояния умиления в состояние озлобления. Следующие пять дней дядя Коля лежит безмолвный, носом в потолок. Ничего не ест, организм не принимает. На его лице взрастает бурная щетина и проступают приметы начинающегося старика. Следующую, третью, пятидневку дядя Коля ходит тихий и виноватый. Берется за любую работу, и любая работа горит в его золотых руках. И в эти дни трудно себе представить, что дядя Коля может быть другим. Проходит еще пять дней, и дядя Коля вдруг становится ко всему безразличен, в его глазах томится мечта, и он снова совершенно нечаянно напивается, и все начинается сначала, в той же последовательности. Сейчас дядя Коля пребывает в третьей пятидневке, тащит за собой трос и, гонимый комплексом вины, готов отремонтировать весь микрорайон. Дядя Коля скрылся за угол. Некоторое время на улице пусто. Вот из третьего подъезда выходит с портфелем мой сосед и современник. Мы не представлены друг другу, я не знаю, как его зовут. Про себя я называю его «функционер», потому что он выполняет в жизни общества какую-то функцию. У него светлая нарядная «Волга» и провинциально-значительное выражение лица. Этот подходит в женихи больше, чем дядя Коля. За него можно было бы выйти замуж и развестись, но у него уже есть жена Рая. Они иногда выходят во двор и садятся на лавочку подышать свежим воздухом. Он смотрит вправо. Рая влево, вдвоем они напоминают эмблему двуглавого орла с головами, повернутыми в разные стороны. И нет такой силы в природе, которая бы заставила их посмотреть друг на друга или хотя бы в одну сторону. От них веет такой убедительной скукой, что эта скука достигает седьмого этажа, проникает через стекло и касается моего лица. Все-таки дядя Коля лучше. С ним не соскучишься. Моя мачеха любит говорить: «Это не та лошадь, на которую можно ставить». Если, следуя поговорке, представить: моя жизнь – ипподром, я – игрок, а лошадь – госпожа удача, то получается, что сегодня по кругу бегают только чужие бракованные лошади. Однажды мы с мачехой бежали по улице, торопились в кино, а посреди дороги полулежал районный алкоголик – но не дядя Коля, а другой. Он пытался подняться, но валился на бок. Снова пытался и снова падал и сквозь мрак своего сознания не мог понять: что ему мешает? Люди шли мимо и обходили этого человека, как предмет. Я посмотрела на мачеху и сказала: – Если бы мы не торопились, мы бы отвели его домой. Правда? – Ну конечно, – сказала мачеха. Мы оглянулись, и угрызения совести коснулись нашей души. – Вот, – сказала мачеха. – Никогда не попадай под ситуацию. – Чего? – не поняла я. – Бывает, что человек выше ситуации, а бывает ситуация выше человека. Никогда не позволяй ситуации стать выше себя. На мой подоконник сел белый голубь. Это голубь-детеныш, похожий на сильно переросшего воробья. Я медленно приоткрываю окно, обжигаюсь зимним воздухом, жду, что голубь испугается и улетит, но он сидит и не шелохнется. Потом повернул голову и смотрит мне в самые зрачки. К дому подкатил синий «Москвич», и оттуда вылез брат Софки Медведевой Александр Медведев в синей дубленке и в лисьей шапке. Он живет на Арбате, а его родители в нашем доме, поэтому я его иногда вижу. Александр – эстрадный певец. Он постоянно выступает по телевизору, скачет с микрофоном в своих умопомрачительных сюртучках, и все девушки млеют перед экраном. Бывают дни, когда он поет по радио, по телевизору, выступает в печатной дискуссии насчет современной эстрадной песни, и тогда кажется, что весь мир занят только одним человеком. Александр, должно быть, устает от такой нагрузки и время от времени приезжает к родителям, чтобы припасть к своим корням и зарядиться для дальнейшей жизни. Однажды, полгода назад, я зашла к Софке что-то взять у нее или, наоборот, что-то отдать. Дверь отворил Александр. Он посмотрел на меня и сказал: «Простите, я не могу подать вам руку, она у меня в водке, я ставлю компресс собаке». Я ушла тогда, спустилась пешком до третьего этажа, остановилась возле лестничного окна и долго не могла двинуться с места. Мне показалось, что мимо меня, как бригантина в парусах, прошла неведомая мне прекрасная жизнь, а я осталась стоять одна на необитаемом острове. На другой день я пришла в ателье и сказала, что видела Александра Медведева. – Ну как? – спросили девчонки. – У него руки в водке были, – безразлично сказала я. – А он что, водку руками черпает? – спросил Игорь Корнеев. Это была ревность. Голубь прошелся по карнизу, а Александр Медведев присел на корточки и рассматривает в колесе какую-то гаечку. Я стою у окна в низенькой светелке с низенькими потолками, а юный белый голубь чертит надо мной крылом. Сейчас Александр выпрямится и уйдет. Я выдергиваю из шкафа шубу моей мачехи и ныряю в нежный мех. Это не шуба, а манто. В нем нет застежки, оно просто запахивается и придерживается рукой. Рука должна быть в высокой перчатке, потому что рукав чуть ниже локтя. Мачеха говорит, что это манто нужно ей исключительно для самоутверждения, потому что для тепла и удобства у нее есть старое драповое пальто. Мех обнимает меня, я хорошею в ту же самую секунду и чувствую себя не портнихой детского ателье, а женой местного миллионера Алекса. Я небрежно запахиваю манто и бегу вниз. Сначала по лестнице. Потом по улице. Я бегу мимо Александра и смотрю перед собой. Он поворачивает голову и смотрит на меня. Он – на меня, а я перед собой. – Привет! Ты чего не здороваешься? Он говорит мне «ты», потому что я подруга и ровесница его сестры, представитель какой-то второстепенной для него жизни. Я останавливаюсь и медленным движением поворачиваю голову в его сторону, смотрю с усталым недоумением: дескать, много тут вас ходит, эстрадных певцов. Со всеми здоровайся, больше ни на что времени не останется. Он поднялся, подошел ко мне – элегантный, иноземный. Александр и Софка – полукровки. Отец у них русский, а мать испанка. Росита. Ее вывезли из Испании в тридцать шестом году, и она тут жила и росла, чтобы однажды встретить русского парня и в звездный час зачать сына. Александр и Софка очень похожи между собой, одни и те же черты. Но в женском лице эти черты сложились неинтересно, а Александр красавец: лицо нежно-смуглое, глаза будто нарисованы, каждая ресничка читается. Он смотрит на меня, будто что-то вычисляет, потом вдруг говорит: – У меня к тебе просьба. Пообещай, что выполнишь. – А какая просьба? – Ну вот… Уже торгуешься. – Мало ли чего ты попросишь. Я набиваю себе цену, хотя готова на все. Если бы Александр попросил украсть или убить, я согласилась бы в ту же секунду, хотя на другой день, возможно, и раскаялась. – Ты не можешь сегодня пойти со мной в ресторан? – А что я там должна делать? – Ничего. Сидеть, слушать музыку. – Ты приглашаешь меня ужинать? – Понимаешь… – неуверенно сказал Александр. – Мне очень нравится одна женщина. Она будет с мужем. – Ясно, – поняла я. – Что тебе ясно? – насторожился Александр. – Этот муж должен думать, что я твоя девушка. – Тебе не обидно? – Пусть думает, – сказала я. В косметике самое главное – тщательность. Наш мастер по детскому платью говорит: есть три степени мастерства. Первая – когда платье сшито очень просто от бедности фантазии и плохого исполнения. Вторая степень – все очень сложно, потому что портной многое может и ему охота себя показать. И третья степень, когда все просто от ясности рисунка и совершенства мастерства. Я сижу перед зеркалом и работаю над собой по третьей степени мастерства. Косметика у меня французская. Вкус у меня безупречный. Самое слабое звено – лицо. У меня нет своего лица. Вообще лицо есть, но черты не связаны одной темой и как бы взяты с нескольких лиц. Глаза – от одного лица, нос – от другого, рот – от третьего. Я тяжело вздыхаю и, не веря в успех, принимаюсь за дело. Сначала я полчаса наращиваю ресницы, потом беру иголку и начинаю отделять их одну от другой, и на это тоже уходит полчаса. Мое лицо похоже на квартиру во время ремонта, когда все разворочено и кажется, что теперь всегда будет так. Далее я беру норковую кисточку, прорисовываю контур, и мало-помалу глаз начинает прорастать на лице, меняет форму и даже выражение, и я предчувствую, что такой глаз может составить честь любому лицу. Когда девушка не старается нравиться – она и не нравится. Когда она старается и делает это заметно – тоже не нравится. Остается, стало быть, третье: надо стараться «не стараться». Все девчонки из нашего ателье делятся на «душистов» и «хорошистов». Родоначальник этой классификации – знаменитый физик Ландау. Мы подхватили это движение, обогатили его терминологией, «хорошистов» называем «мордоманами». «Мордоманы» – это те, для которых главное в человеке внешность. Его внешнее выражение. А «душисты» предпочитают в человеке глубокую душу. Я – ни то ни другое. Мне нравятся те, кому нравлюсь я. Если я когда-нибудь кому-нибудь понравлюсь, то такой человек покажется мне и умным и красивым. Каждый человек в конечном счете любит себя. Себя в себе и себя в другом. И в этом нет ничего предосудительного. Чем лучше человек относится к себе, тем лучше он относится к другим. Помимо «душистов» и «мордоманов», мы делимся на «софистов» и «игоревистов». Основоположник «игоревизма» – Игорь Корнеев. Игорь специализируется на детской верхней одежде, но больше всего на свете он любит ходить в походы, спать в палатках, варить уху в закопченном котелке. Ничего плохого в этом нет. Но в походы Игорь надевает истлевшие ковбойки, палатка у него в паутине и ящерицах, а котелок и железные кружки имеют такой вид, будто кто-то, балуясь, вил из них веревки. «Игоревизм» – это внешнее упрощенчество за счет внутреннего раскрепощения. Вариант хиппи. Но хиппи неряшливы специально, а Игорь – нечаянно. Он просто не замечает, на чем он ест и спит. Как кошка или собака. Как, должно быть, не обращал внимания неандерталец. А все достижения человечества за тысячи лет оставили его глубоко равнодушным. «Софизм» берет начало от Софки Медведевой. Однажды у Софки случился приступ аппендицита. Она легла на диван и стала слушать в себе боль. Боль час от часу становилась сильней, в какой-то момент сделалась невыносимой, а потом стала тупой, и сама Софка тоже сделалась тупой и поплыла в полубреду-полубеспамятстве. Оказывается, у нее лопнул аппендикс. В медицине это называется перитонит. Когда я пришла к ней в больницу, то спросила: – А почему ты сразу не вызвала врача? – А он бы прямо в ботинках прошел, – ответила Софка. Она представила себе, что врач, не снимая ботинок, а может, даже не вытерев ноги, двинется прямо в комнату. Потом он пойдет в ванную мыть руки, и на мыле останутся грязные потеки. Далее, врач понесет мокрые руки к полотенцу и капнет на кафельный пол. Подтирать сразу же при нем будет неудобно, капли засохнут на полу кружками, потом их придется отскребать. Врач вытрет руки о полотенце и сдвинет полотенце со своего места. Да лучше Софка умрет, чем вытерпит такое наплевательство к ее величеству Чистоте. И действительно чуть не умерла. В квартире у Софки – стерильная чистота, как в операционной. Каждого человека, пришедшего к ним, она воспринимает не как личность, индивидуальный экземпляр в природе, а как источник грязи. Когда Софка подшивает платье, то похоже, будто полоска подшитой материи не прикреплена нитками, а держится сама собой, силой собственного притяжения. Наш мастер ставит Софку в пример и говорит, чтобы мы у нее учились. Но «софизм» – это черта характера, с которой человек должен родиться, и научиться этому невозможно… Может быть, в роду у Софки со стороны матери были испанские цыгане, которые кочевали веками, как «игоревисты», и «софизм» формировался долго, из поколения в поколение, а полностью выразился в Софке. А еще может быть, что сочетание русской и испанской крови дает такой неожиданный результат. Либо – это своеобразное проявление таланта. Александр – певец, а Софка – гений эстетического комфорта. А еще может быть… Что касается меня, то я занимаю центристскую позицию между «софизмом» и «игоревизмом». Для меня важно не где я, а с кем. Только человек может наполнить человека. Только о человека можно поджечь свою кровь. Мое лицо тем временем готово. Я выгляжу так, будто вчера вернулась с побережья Крыма и Кавказа. Мои ресницы царапают противоположную стену. Волосы лежат сплошным полотном и блестят. Я смотрю на себя и медленно говорю: – Пенелопа… Мельпомена… Кто такие эти тетки, я точно не знаю. Кажется, Мельпомена – покровительница муз, а Пенелопа – верная жена странствующего Одиссея. Дело не в том, когда они жили и были ли они вообще. Дело в их именах – длинных, странных, диковатых, как мое лицо, не объединенное общей темой, как мое настроение. – Пенелопа… Мельпомена… Потом я вздыхаю и думаю попроще. «Господи! – думаю я. – Ну нельзя же быть такой хорошей. Надо же быть хоть немножко плохой». Ресторан считался китайским, но музыка в нем была европейская. На помосте собрались шесть патлатых музыкантов. Впечатление, что они не работают, а веселятся в собственное удовольствие и сообщают это удовольствие всем вокруг. – Лови кайф, – сказал Александр. – Что? – Мне показалось, что он говорит по-испански. – Слушай, – перевел он, – и старайся получить удовольствие. Я не умею «стараться получать удовольствие», но на всякий случай согласно киваю головой. Возле меня локоть Александра и его профиль с аккуратным ушком. Я смотрю на него, как на предмет обожания Софки, и от этого чувства мне нежно и грустно. – Как тебя зовут? Он наклоняется ко мне. У него такое выражение, будто я сломала ногу и что-то у него прошу. А он наклонился с величайшим состраданием к моему несчастью, вниманием к просьбе и готовностью тут же ее исполнить. Видимо, ему неловко, что он позвал меня в соучастницы, отсюда этот взгляд. – Как тебя зовут по-испански? – Алехандро. – А сокращенно? – Сача. В испанском языке нет буквы «ш». В самом деле, а почему он меня позвал? Я достаточно знакома, чтобы ко мне можно было обратиться за подобным одолжением. И достаточно незнакома, чтобы это стояло между нами в дальнейшем. – Скажи мне что-нибудь на твоем языке. Он задумался, что бы такое сказать. Потом заговорил. В его речи действительно не было ни одной буквы «ш». Слова сыпались, отскакивали от зубов. Казалось, что они формируются не в глубине гортани, а где-то между губами и зубами. Я посмотрела в его лицо и увидела, что его речь похожа на его щеки и глаза. – Что ты сказал? Переведи. Подошел официант. Александр заказал почти все меню сверху донизу. Я поняла – он широкий человек. А в широких людях много умещается. И хорошего, и плохого. Наконец появились он и она. Она – высокая блондинка, вьющаяся и улыбчивая, вся в летящем шелке волос. Уголки губ и глаз приподняты кверху и будто бы готовы взлететь. Он славный, но немножко задрипанный. Из «игоревистов». Она кивнула мне со счастливым выражением, а потом точно с таким же выражением уставилась на Александра. – Познакомьтесь, – она представила своего мужа. Александр представил меня. Все сунули друг другу ладошки и перечислили имена: Лиля, Славик, Александр, Вероника. – Имя Вероника произносится с ударением на «о», – поправил меня Славик. – От города Верона. – А ты откуда знаешь? – Лиля с удивлением уставилась на мужа. Он на нее, и они некоторое время рассматривали друг друга. Чувствовалось, что процесс взаимного узнавания у них еще не завершился. Когда Лиля произносила слова, то ее губы смыкались на согласных с наивным и трогательным выражением. А глаза были раскрыты только для добра и удивления. В ней было что-то завораживающее, я смотрела на нее, как змея на дудку заклинателя. – Вы учитесь? – спросила Лиля. – Я портниха, – ответила я. Далее я должна была поинтересоваться родом ее деятельности, но я не стала спрашивать. – А меня вызвали на конкурс «Алло, мы ищем таланты». Я должна была спросить насчет талантов, но воздержалась. А вдруг не нашли… – У меня был неудачный репертуар, – сказала Лиля. – Просто ты не умеешь петь, – сказал муж. – Конечно. Ты никогда не находишь во мне никаких достоинств. Тебе любая лучше, чем я. – Ну почему же? – возразил Александр, хотя это должен был сказать муж. – Эта, из Казани, и вовсе петь не умеет. Истеричка, да и все, – обиженно сказала Лиля. – Просто у нее был подходящий репертуар. – Она понравилась всему жюри, – дипломатично сказал Александр. Подошел официант, заставил весь стол яствами. Александр положил мне на тарелку китайскую закуску: зеленые яйца, стухшие каким-то особенным, китайским образом, и к ним водяных червей. – Сплошные калории, – объяснил он. Славик разлил водку по рюмкам. Все подняли рюмки и сдвинули взгляды: летящие глаза Лили, испанские глаза Алехандро, неприкаянные мои глаза и равнодушные Славика, под пеплом вежливой скуки. – За знакомство, – определила Лиля. Все молча выпили. На вкус тухлое яйцо оказалось именно тухлым яйцом, и ничем иным. А черви в соевом соусе пахли сыростью. Александр стал рассказывать Славику о жюри, о конкурсе, о талантах и о взаимосвязи этих трех категорий. Он говорил увлеченно, слегка подобострастно, как бы оправдываясь за неуспех Лили. Славик слушал, его лицо было внимательным и деликатным. Он, казалось, отодвигал подобострастие Александра и даже суть вопроса о конкурсе. Оставлял только суть самого Александра и был вежливо снисходителен к этой сути. Лиля смотрела по сторонам с наивным и рассеянным выражением. Я сидела и честно выполняла свою роль крыши. Человек, которого берут для вида, называется «крыша»… Я – крыша Александра. Славик – крыша Лили. Вернее, не крыша – а зонтик. Она держит его при себе на случай дождя или жары. А когда хорошая погода, то складывает и прячет в сумку. Лиля бегает по жизни с зонтиком и ищет себе дом. Подошел какой-то хмырь и позвал ее танцевать. Она поднялась из-за стола, но не сразу, а сначала потянулась, задвигала талией, как бы вывинчивая ее из бедер. Потом отделилась от стула и пошла. Все мужчины в зале перестали жевать, смотрели на Лилю и посылали ей вослед и навстречу мощные флюиды. Воздух был плотный от флюидов, и Лиля шла медленно, разводя флюиды руками, плечами, коленями. Ее движения были замедленные и гибкие, как у кошки. Славик безучастно смотрел ей вслед, а Александр положил руку на спинку моего стула, как бы говоря: у тебя – твое, а у меня – мое, и твоего мне не надо. Музыканты обрадовались и застучали как бешеные. Все запрыгали, и Хмырь запрыгал, а Лиля стояла неподвижно, с опущенным глазами, как бы вбирая в себя ритм. Потом ритм вошел в нее и стал главнее, чем она сама. Лиля вскинула руки над головой во всю длину, как бы показывая все свое божье тело и одновременно извиняясь: ну простите, что я так хороша, уж так вышло. Она некоторое время вздрагивала на своих длинных ногах, потом перечеркнула в себе какую-то грань и пошла, гонимая вдохновением. Если рассматривать танец как самовыражение, то танец Лили можно было прочитать так: я все беру у тебя, жизнь. Я все у тебя беру и все отдаю. Ничего не придерживаю. Я все прощаю и за все мщу. Я пойду по лежачим и сама согласна стать жертвой и услышать ботинок на своем лице… – Ну, завелась, – сказал Славик обычным тоном, без восхищения и без раздражения. Видно, ему это божье тело и божье вдохновение успели десять раз надоесть. – Она очень красивая, – сказала я. – Да? – удивился Славик. – Там, где мы живем, другая эстетика. – А где вы живете? – В Муромской области. Село Карачарово. – Действительно? – не поверила я. – Ну конечно. – Славик улыбнулся. Улыбка у него была какая-то неокончательная. – А кем вы работаете? – Врач, – сказал Славик. – А Лилька лаборантка. Я был для нее большое начальство. – А что делает лаборантка? – спросила я. – Анализы. – Какие? – Кровь. Моча и прочее. – Лиля имеет дело с мочой? – искренне удивилась я. – На это надо смотреть как на материал, – сказал Славик. Подошла Лиля, сопровождаемая Хмырем. Из нее били фонтанчики счастья, а уголки глаз и губ норовили взлететь с лица. – Душно, – радостно пожаловалась Лиля. – Ничего. Положительные эмоции – это тот же кислород. Они ускоряют окислительные процессы. Я посмотрела на Александра и догадалась: все радости жизни и явления природы не существуют для него самостоятельно, сами по себе, а выполняют служебную роль и служат непосредственно ему, Александру. Музыка – кайф. Еда – калории. Радость – положительные эмоции. И мне вдруг захотелось в палатку к Игорю Корнееву. Сидеть себе, возведя глаза к звездам, и гладить на коленях нежную малахитовую ящерицу. Александр разлил водку по рюмкам. – Отсюда ты начнешь завоевывать Москву, – объявил он Лиле. – А зачем ее завоевывать? – спросил Славик. – А что еще делать? – поинтересовался Александр. – Мало ли дел? – Ты рассуждаешь как старик, – определила Лиля. – Старики мудрее молодых, – сказал Славик. – Старики старше молодых, – сказал Александр. – Я буду старым тогда, когда я буду старым. А сейчас мне тридцать лет, и я никогда не умру. – Как это? – спросила я. – Не захочу. – Все равно умрешь. – Нет. Я вызову все резервные силы организма и останусь. Я с мистическим любопытством посмотрела на Александра. – Выпьем! – напомнил Александр. Все выпили прозрачную пронзительную водку и сосредоточились на еде. – Когда Леонардо да Винчи нанимался на работу к какому-то вельможе, он ему написал: «Я умею строить самолеты и рисовать лучше всех», – поведал Александр. – Тогда не было самолетов, – уточнил Славик. – Все равно. Летательные аппараты. Не в этом суть. Леонардо трезво понимал свое место. И каждый человек должен трезво понимать свое место, и это не имеет отношения ни к скромности, ни к хвастовству. Лиля слушала, впитывала в себя Александра синими тревожными глазами. – Я пою лучше многих, но буду петь лучше всех. – С Леонардо Александр перешел на себя. – А если явится тот, кто будет петь лучше меня, я оставлю эстраду и стану делать что-то другое. – Летательные аппараты, – сказала я. – Да. Летательные аппараты. Я изобрету самолет, который не будет разбиваться. Он, правда, не сможет сесть, но и не упадет. И мне человечество поставит памятник. – А зачем вам памятник? – спросил Славик. – А вам не хочется? – Памятник? Нет, не хочется. Я исповедую маленькие радости каждого дня. – Потому что тебе недоступно большее, – отозвалась Лиля. – Может быть, – не обиделся Славик. – Я однажды был за границей. Там ныряльщики деньги зарабатывали, ныряли со скалы в залив. Надо было не просто прыгнуть и лететь, а в полете обогнуть выступ. Понимаешь? – Он обернул ко мне оживленное лицо. – Не просто лететь вниз, а управлять телом, чтобы не ахнуться о выступ. Так что вы думаете? Я тоже залез и прыгнул. И обогнул. Меня, правда, в тот же день посадили в самолет и отправили обратно. Я посмотрела на Александра и по его лицу поняла, что он сейчас там, на вершине скалы. – А знаете, почему я прыгнул? – Любопытство к своим возможностям, – сказала я. – Потому что вокруг было много народу, – сказал Славик. – Верно, – подтвердил Александр. – Я очень завишу от чужого мнения. Я мог бы даже умереть на народе. Пусть меня поставят на лобное место и отсекут голову, только чтобы была полная площадь народу. Подошел официант и стал убирать со стола пустые тарелки. Александр задержался на нем глазами, и я догадалась: он не хотел, чтобы официант отходил. Ему хотелось, чтобы он остался и послушал. Мы были для него – не только Лиля, Славик и я. Мы были – аудитория. И чем она шире, тем лучше. Александра было так много, что ему хотелось поделиться собой с другими. А я – никакая. Мне и делиться нечем. Я, правда, могу собрать изношенные вещи и поставить на них заплатки в форме листика или сердечка. Лиля и Славик отправились танцевать. Славик и сидел и танцевал потому, что он попал под ситуацию. Крыша – соучастие в предательстве. Славик оказался соучастником собственного предательства. – А ты действительно можешь изобрести летательный аппарат? – спросила я. – Могу, – просто ответил Александр. – Я все могу, за что ни возьмусь. Я даже штопаю лучше, чем Софка. У меня незаметно – где штопка, а где здоровая ткань. – А почему ты такой? – Потому что мне интересно жить. Лиля и Славик вернулись посреди танца. Выяснилось, что Славик не взял у квартирной хозяйки ключи и теперь та не сможет лечь спать. Либо уже легла и ей придется вставать и отпирать двери. Лиля молча глядела перед собой. В ее глазах остановилась затравленность. Есть люди – кошки, а есть люди – собаки. Кошки привыкают к дому, собаки – к людям. Лиля была не кошка и не собака, какой-то другой зверек, неведомый мне. – Я никогда ни перед кем не унижалась, – проговорила Лиля, глядя на меня. – Я даже не знаю, что это такое. – Лиля внезапно замолчала, будто выключили звук. – Я очень гордый человек. – Лиля снова замолчала. – Но квартирная хозяйка для меня священная корова, которой все позволено. Ей можно все, а мне ничего. Я ему сразу сказала: возьми ключи! Лиля резко замолчала, и я увидела, что она плачет. Плачет яростно и трудно, скрываясь за словами и неподвижным лицом. Она плакала потому, что провалилась на конкурсе и теперь должна будет вернуться в орбиту маленьких радостей. Рассматривать под микроскопом мочу и считать, что это материал. А ей так хотелось бы нырять со скалы вниз головой у всех на виду. Мне захотелось ей сказать: «Не разобьешься, так устанешь. А когда человек устает, ему плевать: смотрят на него или нет». Принесли горячее, трепанг в соусе. Это блюдо не имело вкуса, напоминало неподсоленный рисовый отвар. Должно быть, трепанг был неправильно приготовлен, либо переморожен, либо то и другое. – Не переживайте, – сказала я Лиле. – И не бойтесь квартирных хозяек. Самое главное – это не зависеть от чужого мнения. Музыканты на помосте красиво сходили с ума. Певец, длинноволосый и изящный, как женщина, вздрагивал и выкрикивал песню, будто давал сигналы из какой-то своей страны. – Пойдем! – Александр позвал меня танцевать. Я глядела на темную колышущуюся массу, где все были заражены микробом веселья. Веселье казалось мне неестественным, воспаленным, как перед общим несчастьем. Перед войной или перед чумой. Пока мы продвигались между столиками, певец замолчал, а потом запел медленную песню. Музыканты притихли и стали томные. Александр обнял меня, закрыл глаза, прижался щекой к моей щеке, как бы спасаясь от войны, от чумы. Я глаз не закрывала. Наоборот, я раскрыла их пошире и увидела, что он не меня обнял. И мне вдруг показалось, что все танцуют не с теми. Все разъединены и только притворяются веселыми. Вокруг меня двигались в обнимку предатели и соучастники. А музыка текла из страны «Возмездие». Я сделала шаг назад и вывела свои плечи из-под его ладоней. Александр очнулся и посмотрел на меня. – Я сейчас, – сказала я и пошла. – Тебя проводить? – спросил Александр. – Нет. Я сама. Я вышла в гардероб и спохватилась, что мой номерок остался у Александра. Если я сейчас вернусь и попрошу номерок, то он удивится и спросит: – А почему ты уходишь? – Вы мне надоели, – скажу я. – Но почему? – Я – не лошадь. Я – Пенелопа. – Ничего не понимаю, – скажет Александр. – Потому что мы говорим на разных языках. Гардеробщик смотрел на меня и ждал. – До свидания, – попрощалась я и пошла к дверям. Я вышла на улицу. Вокруг меня была красивая зима, которая существовала сама по себе, независимо от Александра и от других, очень талантливых людей. Снег не падал, а как бы стоял и чуть покачивался в воздухе… Надо мной, как извечная верная крыша, – небо. И казалось, кто-то большой и добрый видел меня и учитывал. Моя кружевная кофточка перестала сохранять тепло, и температура моего тела сравнялась с температурой воздуха. Я вдохнула поглубже и побежала по улице, прорезая собой холод, чувствуя радостную силу в ногах. Редкие прохожие останавливались и смотрели на меня с недоумением – наверное, думали, что я от кого-то спасаюсь или за кем-то гонюсь. Я действительно и убегала, и гналась. Приду завтра в ателье, скажу девчонкам: – Я была в ресторане с Александром Медведевым и ела трепанга. Александр Медведев был не со мной. Я скажу: – Вчера ужинала в китайском ресторане и ела трепанга. Трепанг был не трепанг. Тогда что я делала в китайском ресторане? Японский зонтик Возле магазина с названием «Универсам» пролегла длинная очередь. Люди стояли друг за дружкой, сохраняя определенный интервал. Каждый существовал по стойке «вольно». Я остановился и размечтался: если, например, толкнуть самого крайнего в спину, он упал бы на предыдущего, тот на последующего, и вся очередь в течение минуты легла бы ниц с таким звоном, будто кто провел пальцем по гребенке. Потом я подумал: зачем толкать людей ниц, а самому возвышаться над поверженными? Зачем возвышаться над людьми, когда можно жить с ними одной жизнью? Я перешел дорогу и встал в хвост очереди. Передо мной спина в дубленке и затылок в ондатровой шапке. Поразительное дело: дубленку днем с огнем не сыскать, а вся Москва в дубленках. Лично я ношу кролик под котик и ратиновое пальто, которое я пошил в 1958 году. Ратин – материал прочный. В нем можно проходить всю жизнь. За те годы, что я его ношу, он уже успел выйти из моды и снова в нее войти. – А что дают? Я обернулся. Передо мной стояла девушка в дубленке. «В самом деле, – подумал я, – а за чем я встал?» – Простите, – вежливо сказал я, – сейчас узнаем. Я постучал в предыдущую спину, как в дверь. Ондатровый затылок повернулся и показал мне свой черный носатый профиль. В профиль мужик походил на безнравственную ворону. – Скажите, пожалуйста, а что дают? – Японские зонтики. – Японские зонтики, – перевел я девушке. – Я слышу, – невежливо ответила девушка. Понятно, что слышит. Не глухая. Но ведь могла бы и скрыть. Могла бы сказать: «Большое спасибо». Тогда бы я спросил: «А это хорошо?» «Что именно – хорошо?» «Японские зонтики». «Это очень удобно. Их можно складывать и прятать в сумку». Поскольку я с сумками не хожу, я бы спросил: «А в карман можно?» «Смотря в какой карман», – сказала бы девушка. Это было бы началом нашей беседы, которая могла продолжаться год, и три, и всю жизнь. Но девушка не захотела беседовать со мной даже трех минут, потому что я не в дубленке, а в ратиновом пальто с узкими лацканами. Одежда – это внешнее решение человека. Мое внешнее решение зависит, к сожалению, не от меня, а от обстоятельств и совершенно не совпадает с моим внутренним «я». Эти два «я» постоянно пребывают в антагонизме и делают меня несвободным. Лишают индивидуальности. Говорят, что миллионеры на Западе очень бедно одеваются. Рокфеллер, например, мог бы надеть мое ратиновое пальто и пойти по своим делам. И никто бы не удивился. Когда человек может позволить себе все, что угодно, он может позволить себе роскошь ходить в старом пальто. А я еще не настолько богат, чтоб не ценить денег. Не настолько мудр, чтобы перестать искать смысл бытия. Не настолько стар, чтобы радоваться жизни как таковой. И не настолько молод, чтобы радоваться без причин, подчиняясь биологическому оптимизму. Я нахожусь на середине жизни, в самом трагическом возрасте, когда страсти еще не отшумели, но усталость уже грянула в сердце. Мои «я» рвут друг друга в клочья, я не уверен в себе и других, и поэтому больше всего я люблю стоять в длинных очередях. Быть за спинами и быть как все. Вот и сейчас я стою в хвосте длинной надежной очереди. Я спокоен и прав. Ведь не могут же столько людей ошибаться одновременно. Не могут ведь они свое время и терпение расходовать на ложную цель. Мимо меня вдоль очереди прошла японка в европейской одежде. Она держала над собой зонт производства московской фабрики. Зонт был черный, крепкий, на внушительной деревянной ручке с пластмассовым набалдашником. Я сделал шаг в сторону и случился на пути японки. – Здравствуйте, – приветливо поздоровался я. – Добрый день. Я втайне рассчитывал, что японка склонится в низком почтительном поклоне, настолько низком, что я увижу ее стройный затылок. Настоящая японка воспитана в духе преклонения перед мужчиной, каким бы он ни был, и это единственно правильное воспитание. Мужчине совершенно не нужна чужая индивидуальность. Он всегда ищет в женщине подтверждения своей индивидуальности. – Добрый день, – ответила японка на чистейшем русском языке. Кланяться она и не думала. Японка была испорчена цивилизацией. Глядела на меня своими дивными глазами и думала не о преклонении, а черт знает о чем. О мировой экономике. – А почему вы не носите японский зонтик? – спросил я. – Наши зонтики не рассчитаны на ваши климатические условия, – ответила японка и пошла своей дорогой, мелко перебирая ногами, будто она была не в брюках, а в кимоно. Я встал обратно в очередь, и в меня проник микроб сиротства. Я усомнился: нужен ли мне японский зонтик, не пригодный для наших климатических условий? Прав ли я, подчиняясь инстинкту моды? Может, имеет смысл преодолеть инстинкт и выйти из очереди? В мои размышления вторглась продавщица. – Вам синий или красный? – спросила она. – Что? – очнулся я. Продавщица сунула мне синий зонт и коробку. – А это что? – Нагрузка, – объяснила продавщица. – Итальянские платформы. – А зачем они мне? – Для заземления. Японские зонты идут в комплекте. Мне не нужны были ни зонт, ни платформы, но было обидно уходить ни с чем. – Я возьму только зонт, – объявил я. Очередь глухо вздохнула за моей спиной и вытеснила меня своим поступательным движением. Я отошел в сторону, раскрыл зонт и вдруг почувствовал, что меня тянет вверх. Я уперся ногами в землю, но мои туфли, видимо, оказались слишком легкими, и я взлетел. Ощущение полета было довольно знакомым и даже привычным. Я помнил его по детским снам. Синий купол зонта устойчиво опирался на воздушную подушку, я летел, держась за воздух, и не боялся упасть. Сначала я шел довольно низко, метра два над землей, и очень рассчитывал, что кто-нибудь из очереди ухватит меня за ноги и прекратит мое вознесение. Но меня никто не схватил, возможно, боялся, что я оторву его от земли и унесу на своих ногах в небо. «Как стоять, так всем вместе, – подумал я, – а как лететь, так мне одному». Я вспомнил, что в тяжелую минуту сомнений я не бросил очередь. А когда я полетел – никто даже головы не поднял. А почему? Потому что зонт нужен всем, а я не нужен никому. И в самом деле: в сумку меня не сложишь, ни на что путное не обменяешь. Ни красоты от меня, ни пользы. Одни неудобства. Меня надо кормить. Со мной надо разговаривать. Меня надо понимать. Зонтик тем временем набирал высоту. Я испугался, что меня может вынести на воздушную трассу, и тогда меня собьет самолет. Ударит винтом. Пролетая над девятиэтажным домом, я ухватился свободной рукой за телевизионную антенну и, побарахтавшись в воздухе, встал на крышу. Нажал на ручке зонтика выступ. Зонтик обмяк, уронил свой синий купол. Я повесил его на антенну, а сам сел на крышу и свесил ноги. Город хорошо просматривался сверху. И вдруг я обратил внимание, что очередь стала какой-то другой. Сначала я не мог сообразить: в чем дело. Но, вглядевшись, понял: люди и вещи поменялись местами. Вещи вытянулись в длинную очередь и выбирают себе людей. А люди сидят в картонных коробках, в какие пакуют телевизоры, и, высунув головы, дышат свежим воздухом. – Мне, пожалуйста, шикарного очкарика, – попросила канадская дубленка. – Одну минуточку… Продавщица походила между коробками и привела с собой очкарика с висячими усами. Дубленка протянула продавщице деньги, и они ушли. – Нам вот того толстого дядечку, – попросили американские джинсы. – Я не пойду. – Из коробки поднялся толстый дядечка в сатиновых шароварах. – У меня пятьдесят шестой размер, а они – сорок четвертый. – Действительно, – согласилась продавщица. – Он вам велик… – Но мы же стояли, – возмутились джинсы. – Что же получается: мы зря стояли? Следом за джинсами маялся нейлоновый парик. А за ним переминались с ноги на ногу зимние австрийские платформы. – Меня! – шептала платформам хорошенькая блондинка. – Меня! – поправляла усатая брюнетка и подскакивала в своей коробочке. «А кто выберет меня, – думал я, рассматривая вещи. – Нужен ли я кому?» И вдруг я увидел в очереди свое ратиновое пальто. За те семнадцать лет, что я его носил, оно приняло формы моего тела: так же ссутулены плечи, так же оттянуты локти. Как оно постарело! В нескольких местах ратин протерся до прозрачности марли. Изнутри на подкладке были дыры величиной с обеденную тарелку. Я посмотрел на свое пальто и понял: если я его не возьму, с ним никто не пойдет. Так и будет стоять здесь, сунув потертые рукава в потертые карманы. На антенну села перелетная птичка. Сначала она выбросила вперед ножки, как шасси, а уж потом, почувствовав устойчивость, опустила крылышки. – Отдыхаешь? – спросила птичка. – А твое какое дело? – А я в Африку лечу, – не обиделась птичка. – Хочешь, полетим вместе. – А чего я там забыл? – Как хочешь… – снова не обиделась птичка. Она вздыбила крылышки, затрепетала ими, оторвала себя от антенны и полетела легко и витиевато, будто писала в воздухе свой автограф. Я огляделся по сторонам. На крыше было не прибрано. Валялись кирпичи, битые стекла, какая-то строительная ветошь. Должно быть, строители, положив последнюю плиту, забыли или не захотели за собой подмести. Я взял кирпич потяжелее, сунул его за пояс для увеличения веса. Потом снял с антенны зонтик и раскрыл его над собой. Зонтик плавно смахнул меня с крыши и понес по наклонной к магазину. Я нашел пустую просторную коробку и сел в нее. Стал ждать свое пальто. На коробке была нарисована синяя рюмочка и написано: «Осторожно. Верх. Не кантовать». Тайна земли Елена Андреевна Журавлева, а за глаза «Косая Алена», проснулась утром оттого, что ей все надоело. Проснувшись, она полежала некоторое время с открытыми глазами, укрепляясь в своем ощущении. Укрепившись окончательно, решила, что есть смысл оформить ощущение в слова, а слова высказать вслух. По телефону. Николаев позвонит в девять. Она снимет трубку и скажет: «Знаешь что? Я устала. Мне все надоело. Я больше ничего не хочу». Обычно он звонит ровно в девять. Это его время. Он звонит и говорит: – Привет. Она отвечает: – Привет. Он говорит: – Ну пока. Она отвечает: – Пока. И весь разговор. Всего четыре слова. По два с каждой стороны. «Привет» и «пока». Но это не так мало, как кажется на первый взгляд. На самом деле этот разговор гораздо длиннее, чем четыре слова. На самом деле он таков: – Я есть у тебя. Привет. – И я есть у тебя. – Но у меня дела. Я пойду к делам. Пока. – Я уважаю твои дела. Для настоящего мужчины дело важнее женщины. Но после всех дел ты придешь ко мне. Я подожду. Пока. Вот что значат всего четыре слова – по два с каждой стороны. Сегодня все будет иначе. Сегодня он скажет: «Привет». Она ответит: «Я устала. Мне все надоело. Я больше ничего не хочу». Он удивится: «Но почему?» Она скажет: «К чему вопросы…» Круглый будильник допотопной конструкции показывал девять часов тринадцать минут. Потом девять часов четырнадцать минут. Через сорок шесть минут он показывал ровно десять. Николаев не звонил. Это было против всех правил и привычек. Это было так же, как если бы солнце встало на час позже или не взошло вообще. Алена глядела то на будильник, то на телефон и испытывала какое-то общее недоумение. Она боялась, что недоумение размоет ее планы и, вместо того, чтобы сказать заготовленную фразу, она заорет в трубку: «Ты чего не звонишь? Я стою, жду, как идиотка…» Хорошо было бы пойти на кухню, вскипятить чайник, но Алена боялась, что шум падающей воды сожрет остальные звуки, и в том числе телефонный звонок. Алена стояла над телефоном. Потом ей надоело стоять, и она села в кресло. Время остановилось вокруг Алены. А может быть, это остановилась сама Алена, а время продолжало медленно обтекать ее босые ноги и нежное лицо. Алена была похожа на американскую актрису Одри Хепберн. Если бы Одри косила на правый глаз, то была бы просто копией Елены Андреевны Журавлевой, учительницы пения в начальных классах. Пение – предмет не обязательный, и на этом уроке дети, как правило, самоутверждаются в глазах родного коллектива и в собственных глазах. Сознательные ученики, в лице старосты и звеньевых, пытаются навести порядок, и очень часто это начинание перерастает в гражданскую войну: сознательные бьют хулиганов и наоборот. В этих случаях Алена норовит спрятаться за пианино, потому что не знает, к какой стороне примкнуть, и боится быть избитой обеими сторонами. Алена смотрела на телефон, но видела памятью свой урок в 4-м «А». Круглоглазый и круглоголовый Афанасьев прокукарекал два раза. Просто так, чтобы сообщить общий легкомысленный тон начавшемуся уроку. Староста Звонарева – толстая, рано оформившаяся Звонарева – взяла свой портфель и стукнула Афанасьева по круглому лицу. Афанасьев ударился затылком о радиатор парового отопления, и у него, как в мультфильме, прямо у всех на глазах взросла высокая шишка. Это было со стороны Звонаревой явным превышением власти. В недрах класса, как в вулкане перед извержением, заурчал гул. Алена в первую секунду оцепенела от ужаса, а уже во вторую секунду громко и с патетикой закричала: – История знает две тайны смерти: смерть царевича Дмитрия и смерть композитора Моцарта! И первая и вторая смерти давно перестали быть тайной. А может, никогда и не были таковой. Известно, что царевич был убит людьми Годунова, а Моцарт умер своей смертью от туберкулеза. Но Алене необходимо было переключить внимание детей со Звонаревой на коварство Годунова, на чье угодно коварство. И если бы для этого понадобилось выдумать еще одну тайну, Алена выдумала бы ее сама и, не задумываясь, выдала за подлинное историческое событие. Класс забыл про Звонареву, Звонарева забыла про Афанасьева, а Афанасьев забыл про свою шишку. Все разинули рты и слушали про завистливого Сальери, беспечного солнечного Моцарта. На Моцарта и Сальери ушло двадцать минут. Оставалось еще двадцать. Надо было разучивать новую песню. В плане стояла детская песенка «Мы сидеть не станем дома». Но детям не интересен учебный репертуар, который не обновляется десятилетиями. Дети поют то, что поют взрослые. Алена не рискнула отпускать их внимание и объявила популярную песню: «Зачем вы, девушки, красивых любите…» Продиктовала слова. С чувством сыграла вступление, и весь класс затянул с суровым вдохновением: «Ромашки спрятались, поникли лютики…» Афанасьев выводил громче всех, напрягая, вытягивая шею. Слух у него был замечательный. В соседнем девятом классе шла контрольная по алгебре. Никто не мог сосредоточиться на формулах. Все сидели, слушали и уносились мыслями в неведомые дали. Учителя выглядывали из учительской. Им тоже хотелось петь хорошую песню под хороший аккомпанемент. В один из дней Алена решила – не идти больше на поводу у двенадцатилетних людей, а взять их в ежовые рукавицы. Взять и держать. Именно с этим настроением Алена явилась на следующий урок, сосредоточив в себе всю волю, всю принципиальность и благородную свирепость. Но дети почему-то все равно ее не боялись. Они сидели тихо, но смотрели скептически, и, когда Алена крикнула, кто-то засмеялся. Видимо, была в ней какая-то неубедительность, дряблая воля, которая сразу ощущается детьми и собаками. Собаки кусались при первой же возможности. Дети не слушались. И Николаев тоже совершенно не слушался и не боялся, а относился к ее любви как к необязательному предмету. Будильник показывал без четверти одиннадцать. Хотелось есть. Алена вспомнила, как он вчера уходил. Она смотрела в его лицо, а он куда-то вверх. У него были желтоватые белки и острое, очень неприятное выражение лица. Алена подошла к телефону и набрала номер Николаева. В конце концов – почему она ждет его звонка? Ведь можно же позвонить самой. Позвонить и все сказать. В трубке запел скорбный длинный гудок. Сначала один. За ним другой. Эти гудки шли из его кабинета. Там стоял его стол и было его жизненное пространство – семь квадратных метров, выделенных из общего жизненного пространства. Трубку долго не снимали. Алена ждала и видела его лицо. – Вас слушают, – неожиданно отозвался незнакомый голос. Видимо, кто-то посторонний вошел в его кабинет. – Можно Николаева? – спросила Алена, удивляясь чужому голосу. – Он на совещании у директора. Что ему передать? – Ничего не надо. Спасибо. Можно, конечно, передать через постороннего человека: «Я устала. Мне надоело. Я больше ничего не хочу». Но честно ли это будет по отношению к их прежней любви? Всегда бывают интересны начала отношений и безразличны концы. И все-таки их история заслуживает другого конца. Надо уважать свое чувство, пусть даже ушедшее. Нельзя передавать главные слова через третьих лиц. Надо сказать самой. И не по телефону, а лично. Прийти к нему на работу красивой и независимой. Еще более красивой и более независимой, чем в начале любви. Прийти и все сказать. А потом повернуться и уйти. И, как поется в какой-то новой песне, он сможет окликнуть. Но не сможет вернуть. Учреждение, в котором работал Николаев, называлось: НИИФЗ – Научно-исследовательский институт физики Земли. В нем работали младшие и старшие научные сотрудники, писали кандидатские и докторские диссертации. Смысл их деятельности состоял в том, чтобы вырвать у Земли еще одну тайну, такую же, к примеру, как электричество. А через десятки лет будет невозможно представить себе жизнь без того открытия, которое готовит сегодня НИИФЗ. Трудно сказать, что это будет. Может быть, откроют новый закон времени. Можно будет планировать время, и каждый человек сможет назначить себе любую продолжительность жизни. Либо по сорок-пятьдесят лет оставаться в одном возрасте – в том, в котором ему больше всего нравится. Но на сегодняшний день институт никак не мог отнять у Земли ее главную тайну и только копил всевозможные материалы на всевозможные темы, а сотрудники оформляли все это в диссертации. Должен был явиться гений и все осмыслить. Свести хаос в одну определенную идею. Но гения пока не было. То ли он еще не родился. То ли родился, но еще не подрос. А может, подрос, и окончил институт, и уже стоит в отделе кадров, чтобы наняться на работу. А может, он уже давно работает в родном коллективе, но не проявляет инициативы, и директор созвал совещание, чтобы выделить гения из своей среды. А может, это Николаев? Хотя маловероятно. Для Николаева наука – это повод для самоутверждения в глазах других людей. То же самое, что уроки пения для Афанасьева. Афанасьев может спеть лучше всех в классе только для того, чтобы все развели руками и сказали: «Надо же…» А просто так петь ради искусства – ему не интересно. Ему интереснее покукарекать. У Алены есть знакомый Вова – сосед четырех лет. Алена при встрече присаживается перед ним на корточки, гладит его по волосам и приговаривает: «Вова умный, Вова красивый, Вова лучше всех». А Вова смотрит ей в самые зрачки и не мигает. И даже реснички не дрогнут. Если же ему вдруг сказать: «Вова плохой», он тут же поверит, тут же обидится и зарыдает горькими слезами. Примерно те же взаимоотношения у нее с Николаевым: Алена гладит его по лицу и говорит: «Ты – мой любимый. Ты единственный. Ты – лучше всех». Николаев тоже смотрит ей в глаза, и на его лице – выражение глубокого внимания. Алена была искренна в те минуты. Но если бы она пустилась на прямую грубую лесть, Николаев не заметил бы подмены. Эта потребность в подтверждении происходила от неуверенности в себе. При внешнем комплексе превосходства, он все же ощущал комплекс неполноценности. Он себе не доверял. И уверенность Алены была ему просто необходима для удельного веса. Чтобы не всплыть на воде. Чтобы не взлететь от ветра с поверхности земли. Было начало третьего. Совещание у директора все еще продолжалось. Перед его дверью сидела воспитанная секретарша – женщина с остановившимся возрастом. Ей можно было дать тридцать, и сорок, и пятьдесят. Секретарша с тщательно скрываемым неодобрением посмотрела на Алену и спросила: – Что вы хотите? – Мне нужен Николаев, – ответила Алена и села в независимой позе, закинув ногу на ногу. Алена боялась, что Николаев после совещания может сразу уйти, не заглянув в кабинет. Тогда придется приезжать в другой день. А ей удобна только среда, когда в школе нет пения. Три выходных дня в неделю плюс три месяца летних каникул, не считая весенних и зимних, входили в преимущества ее неблагодарной, малооплачиваемой специальности. В приемную то и дело заглядывали научные сотрудники и сотрудницы. Алена делила всех людей на мужчин и женщин. Женщин она делила на тех, кто с бровями и без бровей. Последняя мода советовала женщинам щипать брови и тем самым открывать глаза. Открытый глаз лучше виден окружающим и больше видит вокруг себя, чем тот, что занавешен широкими бровями. И даже если женщина, торопясь по делам, проскочит мимо своего счастья, то счастье само увидит ее глаза и придержит за локоть. Мужчин Алена тоже делила на две группы. Первая – с открытым поиском. Они открыто ищут свое счастье и смысл жизни. Им интересны и тайны Земли, и тайны любви. Как правило, эти мужчины не находят ни того ни другого. Чтобы найти что-то одно, нельзя отвлекаться на другое. Но есть и такие, которые успевают и преуспевают и тут и там. Именно их пытаются выделить из общей массы девушки с выщипанными бровями. Вторая категория мужчин – без поиска. То ли они все для себя нашли, то ли ничего и не искали. Эти, как правило, не исповедуют никакой моды. Их не интересует свое внешнее решение. В приемную заглядывали женщины с бровями и мужчины без поиска. Они с некоторым удивлением взглядывали на Алену, а потом на секретаршу, как бы спрашивая: «А это что?» Именно не «кто», а «что». Алена выглядела так, будто явилась не в научно-исследовательский институт в рабочее время, а в ночной бар, который бывает открыт во время кинофестивалей. На ней были черные атласные брюки-юбка и серебряная майка, под которой отчасти угадывалось, а отчасти просматривалось ее молодое нежное тело. Она явилась из вечера, а это был день. Она явилась из праздника, а были будни. И еще она подозревала, что, с точки зрения окружающих, явилась не из высокого праздника, а из бездумья и шабаша, на который ходят ведьмы и черти. И не всякий туда пойдет. В какую-то минуту Алене захотелось подняться и уйти, но в этот момент растворилась дверь и из кабинета директора вышли люди. Почти все они были без поиска либо с тщательно скрываемым поиском. В середине мини-толпы шел грузный человек с чуть просторными и чуть приспущенными штанами. Алена была убеждена, что люди произошли не поголовно от обезьян, а каждый от своего зверя. Алена – от кошки. Николаев – конь, но не крупный, а пони. Возможно, и осел. Этот, в середине толпы, происходил от льва. У него было тяжелое царственное лицо. Каждая черта в нем была тяжела и значительна. Алена догадалась, что это директор. Директор молчал, но внимание всех людей было направлено в его сторону, как стрелка компаса к северу. Какой-то человек что-то говорил Директору, суетясь словами и интонацией. Директор слушал, и по его лицу было заметно, что ему это не интересно. У Директора было такое выражение, будто ему тоже все надоело. Но не сегодня, как Алене, а лет двадцать назад. И с тех пор каждый день. Это было застарелое хроническое «надоело». Что ему надоело? Работа? Нет. Он, похоже, любил и понимал свое дело. Мужчине дело не надоедает. Жизнь? Нет. После пятидесяти люди понимают и ценят жизнь. Может быть, он мучает женщину и мучается сам? А может быть, он мучит двух женщин и мучится вдвойне. Директор слушал человека, который что-то пришептывал и приплевывал ему на ухо – доказывал, что он тот самый гений, которого ищут-ищут не найдут. Директор, должно быть, слышал это не раз. Ему хотелось сказать: «Да замолчите вы, надоело». Но перебивать было неудобно. Он слушал терпеливо, и глаза его были свинцовые… Алена поднялась со стула. Переходила глазами от одной головы к другой. Николаева не было. Она сначала почувствовала, что его нет, а потом уж увидела, что его действительно нет. Пропустить его она не могла. Значит, его нет и не было. Алена протиснулась к Директору и спросила: – А где Николаев? Директор посмотрел на Алену, будто она была движущийся предмет. Не «кто», а «что». – Какой Николаев? – не понял Директор. – Из отдела технической информации, – подсказали за спиной. – А… Николаев, – вспомнил Директор. – А в самом деле, где Николаев? Почему его нет? – Может, забыл? – предположил тот, что нашептывал. – Ну, нет… – сказал другой. – Почему же нет? – оживился Директор. – Вполне мог и забыть. Молодой человек, а никакой ответственности. Никакого тщеславия! – На себя лучше посмотрите, – обиделась Алена. – В каком смысле? – Директор посмотрел на Алену. В его глазах обозначилось любопытство. – Он схему три месяца чертил, а вы ее потеряли. – Какую схему? – Ну не схему… Чертеж… Он с утра до вечера над ним сидел, только про него и говорил. Всю голову своим чертежом заморочил. А вы потеряли. – Я? – Ну не вы. Кто-то из ваших. Тоже начальник. – Как же так? – А я откуда знаю? Наверное, положил куда-то, а куда – забыл. Может, в такси оставил, пьяный был… – А почему я об этом ничего не знаю? Где Николаев? – Я первая спросила. Директор оглядел присутствующих. – Я его сегодня не видел, – сказал один. – Может, заболел? – предположил другой. – Заболел… – задумчиво догадалась Алена. – У него хроническая пневмония. Он вообще простудливый. – А вы ему кто? – спросил Директор. – Я ему никто, – вспомнила Алена. – С сегодняшнего дня… А то, что он диссертацию не пишет, так это даже честнее. Сейчас все пишут, как летописцы. Всеобщая грамотность. Палкой кинешь, в кандидата попадешь. Директор смотрел на Алену без раздражения, как лев на кошку. Может быть, почувствовал их родственность, ведь в конце концов – лев тоже кошка. – Ну, я пойду, – предупредила Алена и действительно пошла, отодвигая от деловых людей свой праздничный облик. Перед тем как скрыться за дверью, обернулась и тщательно попрощалась с секретаршей. Телефона у Николаева не было. Он жил в новом районе, и телефон здесь планировали на 1979 год. Дверь отворила мамаша Николаева. Это была кокетливая старуха. Вечная женщина. Алена про себя называла ее «жабка» – уменьшительно от слова «жаба». Жаба – грубо. А жабка – как раз. Николаев был связан со своей мамой таким образом, будто ему при рождении забыли обрезать пуповину, и у них до сих пор общее кровообращение. Николаеву шел тридцать второй год, но он был пристегнут к жабкиной юбке большой английской булавкой. Таких мальчишек в своем отрочестве Алена дразнила «мамсик». У них во дворе жил такой. У него, наверное, было какое-то имя, но его никто не знал. Все звали его «мамсик». Иногда Николаев устраивал бунт и исчезал. Жабка не волновалась. Она знала: ее бре-ке-кекс вернется в болото, она накормит его червями и личинками и сама приведет ему Дюймовочку. Так оно и бывало! Однажды жабка сказала Алене: «У меня в вашем возрасте уже было двое детей». Алена ее поняла. Она хотела сказать: «Выходите замуж, обзаводитесь семьей, а не теряйте времени возле моего сына. Все равно у вас с ним ничего не получится». Алена и жабка не нравились друг другу. Без причин. Просто не совпадали электрические поля. А может быть, была причина: Николаев. У них был один объект любви, и каждой хотелось владеть им безраздельно. – Здравствуйте, – поздоровалась Алена. – Добрый день, – отозвалась жабка, несколько удивившись появлению Алены и ее боевому оперению. – А Саша дома? – спросила Алена. – Саша на работе, – ответила жабка очень вежливо и даже как бы сострадая, что Алена до сих пор не обзавелась семьей, а бесперспективно бегает за ее сыном. – Его на работе нет. Я только что оттуда. – Не знаю. Во всяком случае, мне он сказал, что он ушел на работу. Алене захотелось сказать: «жаба». Но она справилась с желанием и сказала: – До свидания. Алена спустилась пешком до первого этажа. Вышла на улицу. Двор перед домом был засажен зеленью. Высокая костистая старуха широко шагала, как послушник, тащила за собой шланг. Алена остановилась в раздумье. Николаев пошел на работу и не пришел на работу. Значит, что-то случилось. Может быть, он попал под машину? Она подняла голову, разыскивая глазами окна Николаева. Жабка маячила в окне, и даже отсюда были видны ее остановившиеся, встревоженные глаза. Видимо, ход ее мыслей был тот же, что и у Алены. Определенные ситуации рождают определенный штамп мышления. – Вера Петровна! – позвала Алена. Жабка тут же высунулась в окно. – А вы не знаете, где бюро несчастных случаев? Жабка тут же исчезла, может быть, рухнула в обморок. Алена подождала немножко, потом пошла, в раздумье, к автобусной остановке. Если Николаев попал под машину, то его скорее всего отвезли в Склифосовского. Можно выпросить халат и войти к нему в палату. Войти и осторожно лечь возле него на кровать. Николаев будет лежать в ее флюидах, как в теплой ванне, и ему не будет больно. И не будет страшно. Она подвинет губы к его уху, тихо спросит: – Ты меня слышишь? Он сомкнет и разомкнет ресницы, как бы кивнет ресницами. – Я устала, – прошепчет Алена. – Мне надоело. Я больше ничего не хочу. Он опустит ресницы на щеки. От угла глаза к уху двинется некрупная, непрозрачная слеза. Николаев пошел на работу и не пришел на работу. Может быть, с ним действительно что-то случилось. А может быть, и другое. Вернее, другая. Алена остановилась, парализованная догадкой. Она вспомнила, как однажды, в начале их любви, Николаев не пошел на работу. Алена была тогда для него важнее всех тайн Земли. Он не боялся бесчестья, которое падет на голову прогульщика, не побоялся бы любого возмездия. Он тогда не пошел на работу, и они отправились в кино. Из кино в кафе. Потом бродили по улицам, сцепив руки. То же самое и сегодня. Те же поступки. Те же слова. А в сущности, почему он должен придумывать какие-то новые слова и совершать другие поступки? Меняется объект любви, а человек остается тем же. И так же выражает свои чувства. Он и Другая сидят сейчас в кино, в том же самом кинотеатре, локоть к локтю. Плечом к плечу. Он смотрит на экран. Она – на него. Он оборачивается и чуть кивает в сторону экрана, дескать, туда смотри. Но она смотрит на него. И он тоже смотрит на нее, и в темноте мерцают его глаза. Кто знает, о чем человек думает в последние секунды своей жизни? Этого еще никто не рассказал. Но вполне может быть, что в последние секунды Алена увидит его мерцающие в полумраке сильные глаза. Лучше бы он действительно попал под машину и был сейчас по ту сторону времени, чем здесь. С Другой. …Они посмотрели кино и зашли в кафе. Он жует с сомкнутыми губами, и не отрываясь смотрит на Другую, и не понимает, как он был влюблен в кого-то, кроме нее. Она красивее Алены, моложе, элегантнее и нравится жабке. Николаев развлекает ее по знакомой программе: сначала детство, в котором он не «мамсик», а полуголодный шантрапа. Потом Институт физики Земли, в котором он не показушник, а вольнодумец и борец. Директор пытается понять его, но Николаев не умещается в рамки чужого понимания. Его никто, никто не может понять… Другая проводит тонкой ладошкой по его щеке и говорит: «Я тебя понимаю. Ты лучше всех. Ты – единственный». Николаев снимает ее ладошку со щеки и целует каждый палец. А она склоняет лицо и целует его руки – тоже каждый палец… Она конечно же знает об Алене и называет ее «твоя певичка». Он смущенно молчит, как бы извиняясь за прошлое и зачеркивая его своим молчанием. – Ваш билет, – проговорили сверху над ухом Алены. Алена очнулась. Над ней стояли две женщины, а сама она сидела в автобусе. Алена не помнила, как она оказалась в автобусе, и не понимала, что от нее хотят незнакомые женщины. Она подняла на них глаза, полные горя. Потом встала со своего места и пошла, ни на кого не глядя. Женщины, оробев, посторонились и пропустили Алену. – Нахалка, – сказал кто-то за спиной. – Молодая, а бессовестная. Алена вышла на остановке, которая называлась Фестивальная улица. Что это за улица? Как она сюда заехала? Должно быть, села не в ту сторону. Или не на тот автобус. А скорее всего: то и другое. Возле фонарного столба лежала убитая дворняга. Ее, наверное, сбила машина и кто-то оттащил в сторону. К столбу. Собака была большая, белая и грязная. Алена увидела собаку как макет своей будущей жизни. Те двое сидели в кафе. В тепле. Ели и пили. Они – там. А она – тут, на другом конце города. Отверженная, голодная, к тому же еще нахалка и бессовестная в общественном мнении. А жизнь тем временем шла своим чередом. На смену дню плыл вечер. Облака стояли величественные и равнодушные ко всему, что делалось на Земле. Что такое одна судьба в общем вареве мироздания? Уцелевшие собаки бежали трусцой в поисках пищи и ласки. Что делать? Как постоять за себя? Можно выброситься при нем из окна. Будет он ее помнить. Не забудет, даже если и захочет. Она, мертвая, станет между ними и разлучит. Впрочем, зачем убивать себя, если можно убить его. Алена услышала вдруг резкий холод. Она задохнулась. Потом с нее ручьями пошла вода. Мимо проехала поливальная машина. Шофер, высунувшись, что-то кричал. Похоже, сердился. Машина проехала. Алена осталась стоять возле автобусной остановки. Волосы ее обвисли. Ресницы текли по лицу черными дорожками. Брюки облепили ноги. Вода натекла в туфли. Николаев и Другая сейчас гуляют по городу и вполне могут завернуть на Фестивальную улицу. Они пройдут мимо Алены, держась за руки, спаянные радостным чувством. Николаев узнает Алену, поздоровается: «Привет». Она ответит: «Привет». Потом он скажет: «Пока». Она ответит: «Пока». Они пройдут мимо. Через несколько шагов та обернется, коротко и цепко обежит Алену глазами. Это ему надоело. Это он больше ничего не хочет. А она бегает за ним по всему городу, чтобы сказать восемь слов. Алена пережила унижение – такое сильное, будто встреча произошла на самом деле. Это унижение переплавилось каким-то образом в новое, гордое чувство, и это новое чувство не позволило ей стоять на месте. Алена пошла по Фестивальной улице. Идти в мокрых туфлях было неудобно. Она сняла их, взяла в руку и пошла босая по теплому асфальту. Встречные люди оборачивались и смотрели на Алену с удивлением и завистью. Им тоже хотелось снять с себя душную обувь и пойти, как в детстве, легко и полетно. Но все они были не свободны в силу разных причин. Каждый от чего-то зависел. Лифт в доме не работал. Он не работал именно потому, что в Алене закончились последние силы. Если бы она хорошо себя чувствовала, то лифт, конечно же, был бы в полной исправности. Алена уже давно заметила подобные совпадения в своей жизни и даже вывела из них закон, который назвала «закон подлости». Закон сработал, и Алена пешком отправилась на одиннадцатый этаж. Ей казалось, она передвигается не на ногах, а на клапанах своего сердца. На десятом этаже Алена остановилась. Еще один лестничный марш, еще одно усилие, и она сможет отгородиться от мира. От людей и облаков. От автобусов и собак. Она, как в пустой гулкий храм, войдет в свое несчастье и никого туда не пустит. Сейчас, в данную минуту, ей не хотелось ничего. Но когда придет пора что-то почувствовать, ей не захочется ни умирать, ни убивать. Ей захочется просто выжить. …Николаев сидел перед ее дверью на ступеньках и, похоже, дремал. Увидев Алену, он поднял голову. Поднялся со ступенек. Смотрел не мигая. Глаза у него были как у коня. У пони. Но, в конце концов, у пони, у коня и даже у осла – одинаковые глаза. Рост разный, а глаза одни. Во всем его облике было что-то хрупкое, безрадостное, как в траурной бабочке. От него исходил мрачный шарм. Алена сглотнула волнение, чтобы не стояло у горла. Волнение немножко отодвинулось, но тут же снова подошло к горлу. Мешало дышать. – Я тебя с двенадцати часов ищу, – сказала Алена. – А я тебя с двенадцати часов жду, – сказал Николаев. – Знаешь что? – Знаю… Они качнулись друг к другу. Обнялись. Замерли. Алена обнимала его так, будто это ее сын, вскормленный и выстраданный, который пришел к ней из опасности и опять должен уйти в опасность. Она обнимала его, будто это был дивный ковбой в широкой шляпе. И не было такой силы, которая могла бы развести их по разным жизненным пространствам. Алена вздохнула прерывисто – так вздыхает наплакавшийся ребенок. Так вздыхает пересохшая земля после дождя. Было ясно все, кроме одного: почему она, Елена Андреевна Журавлева, такая красивая, положительная, способная к устойчивому чувству, – почему изо всего мужского населения страны она выбрала именно Николаева – «мамсика» и показушника, к тому же одного с ней роста? Это была одна из тайн Земли, которую никто никогда не разгадает. Да и не надо. Вечером Николаев уходил. Алена ждала: он скажет еще что-то, кроме «пока». Смотрела в его лицо, а он – куда-то вверх. У него были желтоватые белки и выражение, которое она не любила. Потом он сказал: – Пока. И ушел. Лифт не работал. Николаев сбегал по лестнице, и некоторое время был слышен ритмический рисунок его шагов. Утром Алена проснулась с ощущением, что ей все надоело. Стечение обстоятельств Работник четыреста восемьдесят третьего почтового отделения Клавдия Ивановна Прохоренко, а точнее, тетя Клава-почтовичка, дождалась конца рабочего дня и пошла в гастроном. Гастроном был в том же доме, что и почта, только с другой стороны, а с третьей и четвертой сторон размещались: химчистка, комбинат бытового обслуживания, столовая и парикмахерская с косметическим кабинетом. Такие удобства воздвигли рядом с общежитием для студентов-иностранцев, чтобы не бегали туда-сюда по всему городу, а все у них было под рукой: и почта, и парикмахерская. Тетя Клава вошла в гастроном. Студенты в пестрых одеждах бродили, как озябшие заморские птицы, и, глядя на дымно-курчавые головы негров, тетя Клава думала: «На что им парикмахерская? Их хоть причесывай, хоть не причесывай…» Мясной отдел был беден в конце дня. Импортные куры в красивых целлофановых пакетах выглядели такими каменно промерзшими, будто их забили до нашей эры и хранили до сегодняшнего дня в районе вечной мерзлоты. Тетя Клава обвела прилавок скучным взором и поехала на базар. Базар всегда волновал ее, как когда-то в молодости волновала танцплощадка: возможностью выбора и ожиданием удачи, счастливого случая. И сейчас, входя под своды Черемушкинского рынка, тетя Клава испытала забытое теснение в груди. Базар встретил ее щедрой осенью, хотя за порогом стояла грязная авитаминозная весна. Сразу при входе начинались цветы. Они существовали в ведрах с водой, совершенно обособленные от своих заземленных хозяев. Поговаривали, что цветы эти поморожены, что лукавые хозяева смачивают их в специальном растворе, и цветы вянут в ту же секунду, как только их приносишь домой. Может, это и было правдой. Но, глядя на пионы и розы, на их хрупкую живую нежность, трудно было себе представить, что эта красота кончится, иссякнет когда-нибудь. Мяса на базаре не было. Видимо, колхозники все продали с утра, сдали весы и уехали к себе в деревню. Тетя Клава долго бродила среди прилавков без дела, потом купила кулек тыквенных семечек и направилась к выходу. У самых дверей ей повстречалась высокая худая баба в расстегнутом ватнике. Из-под ватника, вытянув шею, выглядывал цыпленок. Он был грязный, облезлый, походил на маленького спившегося орла. – Сколько стоит этот гусь? – спросила тетя Клава и сняла с губ шелуху от тыквенных семечек. Баба внимательно оглядела тетю Клаву от шапки, украшенной лисьим хвостом, до туфель на микропоре и сказала: – Сами вы, гражданка, гусь… В автобусе все места оказались заняты. Тетя Клава строго оглядела пассажиров, ожидая поймать чей-нибудь виновато бегающий взгляд. Но пассажиры сосредоточенно читали газеты или, глядя в запыленные окна, просматривали в уме свою жизнь. Тетя Клава встала поустойчивее и тоже стала смотреть перед собой с независимым видом. В ее напряженных глазах отчетливо читалась гордость, настоянная на обиде. Обида была не в том, что все сидят, а тетя Клава стоит. Это мелочь. Обидно было, что тетя Клава стоит единственная во всем автобусе. Только ей и не хватило места. И так было всегда. Наверное, Господь Бог задумал тетю Клаву как неудачницу и все пятьдесят лет, которые она жила на свете, не позволял ей отвлекаться от своего первоначального замысла. Если тетя Клава влюблялась, обязательно не в того, хотя «тот» мог стоять рядом. Если болела – обязательно с осложнениями. Если стояла за чем-нибудь в очереди, то это «что-то» кончалось прямо перед ней. И если бы когда-нибудь реваншисты развязали атомную войну и скинули на город атомную бомбу, то эта бомба попала бы прямо в макушку тети Клавы. В автобус вбежали парень и девушка и стали подле тети Клавы. Этим было все равно, есть места или нет. Парень тут же взгромоздил правую руку на плечо девушки, и его острый локоть нацелился прямо в ухо тети Клавы. Такая бесцеремонность неприятно волновала. Было напряженное ожидание, как перед анализом крови, когда тебе должны ткнуть иголкой в палец. Автобус свернул и чуть накренился, и молодой человек тоже накренился вместе с автобусом, и его локоть плавно лег на голову тети Клавы. – Нельзя ли поосторожнее? – с готовностью, будто только этого и ждала, спросила тетя Клава. Парень мельком посмотрел на нее, сказал «извините» и отодвинулся. Девушка тоже мельком посмотрела на тетю Клаву, и в ее быстром доброжелательном взгляде можно было уловить: «Неужели не скучно быть такой толстой и носить такую шляпу?» Тетя Клава пришла домой, вытащила цыпленка из сумки. Его лапы были перевязаны красной сатиновой тряпочкой. Она развязала узел, размотала тряпку и поставила цыпленка на ноги. Он свалился на бок. Тетя Клава снова поставила его, но он снова лег, безучастно смотрел над собой круглым оранжевым глазом. Тетя Клава постояла над цыпленком и пошла звонить подруге Зинаиде. Зинаида тоже была почтовичка, сидела на коммунальных услугах. У нее в жизни были две противоположные страсти: любовь и ненависть. Любовь к дочери и ненависть к зятю. Когда зять ходил по квартире, Зинаида тихо плакала от безысходной, изнуряющей ее ненависти. Это чувство постоянно жило в ней и кричало живыми голосами. Они пытались было разъехаться и даже разменяли свою квартиру на две комнаты в разных районах. Но, потеряв возможность ненавидеть зятя, Зинаида ощутила в душе опустошение, дыру, как след от прошедшей навылет пули. Жить с этой дырой она не могла, и снова переехала к дочери, и продолжала любить и ненавидеть уже на меньшей площади. – Зин, ты? – спросила тетя Клава, заслышав знакомый голос. – Сыр без хлеба жрет! – заорала Зинаида. – Я ему говорю: «Вы чего ж хлеба-то не берете?» А он: «Не хочу поправляться». Это, знаешь, и дурак будет все хорошее без хлеба жрать! – Да… – формально посочувствовала тетя Клава. – Слушай, я на базаре куренка купила, а он больной… – Почем брала? – Рубль. – Конечно, больной, – сказала Зинаида. Видимо, ход ее мыслей был таков: цыпленок – это маленькая курица, которая скоро вырастет и будет стоить много дороже, и человеку нет смысла отдавать за рубль то, что стоит пять… Больной же цыпленок не стоит ничего, и вполне резонно получить рубль за то, что вообще не имеет цены. – Они небось дуру по всему базару искали, – добавила Зинаида. Тетя Клава вспомнила хмурую бабу в ватнике. Она, возможно, простояла с утра целый день, пока дождалась единственную во всем городе дуру, и в тети-Клавину чашу терпения упала еще одна тугая капля. – А разве куры болеют? – на всякий случай усомнилась тетя Клава. – А как же? У них и печень бывает увеличена. – А лекарства им дают? – Какие курам лекарства? Под нож и в суп. Ты только не вздумай варить, – предупредила Зинаида. – Черт с ним, с рублем… – А куда я его дену? – Выкинь, да и все! – Так он же живой. Женщины замолчали, потом Зинаида сказала: – Вчера вышел из ванной, сел в кресло, начал ногти на ногах стричь. Так ногти, веришь, по всей комнате летят и в ковре застревают. А кто будет выковыривать? Я ему говорю: «Вы бы газетку подстелили…» – Я пойду, – задумчиво сказала тетя Клава. – Меня ждут… Цыпленок лежал, покорный судьбе, полуприкрыв глаза прозрачной пленкой. Тетя Клава достала с полки трехлитровую банку с рисом, отсыпала немножко в горсть, приподняла голову цыпленка и осторожно утопила ее в своей ладошке. Ощутила остро-тупой клюв, легкую тяжесть головы, услышала чуть проступающее тепло длинной вялой шеи. Цыпленок оставался безучастным, даже не приоткрыл глаз. «Не жрет», – констатировала тетя Клава, и на ее душу опустилась печаль, и ей самой, как цыпленку, захотелось прилечь и прикрыть глаза. Тетя Клава посмотрела за окно. Там гуляли старухи с детьми. Погода была промозглая. Старухи стояли спиной к ветру, втянув головы в плечи, неподвижные, как пингвины, а дети носились и вопили, распираемые радостью жизни, и было похоже, что у старух одна погода, а у детей другая. Дети расположены ближе к земле, и там другой климат. Тетя Клава перевела глаза на скорбный профиль цыпленка и вспомнила, что куры любят дождевых червей. Она взяла с плиты пустую консервную банку, в которую бросала обгоревшие спички, нашла алюминиевую ложку, надела куртку и пошла на улицу. На улице тетя Клава немножко постояла с бабками, деля их беседу, потом, как бы между прочим, отделилась от общества, завернула за угол дома и, оглядевшись по сторонам, достала из-под куртки ложку и банку. Тетя Клава для устойчивости поставила ноги на ширину плеч, наклонилась, крякнув, и стала энергично скрести ложкой землю. Земля была жесткая, спрессованная холодом, корнями не пробудившейся еще травы. Через минуту у тети Клавы перед глазами поплыли геометрические фигуры, она была не приспособлена стоять долго вниз головой. Тетя Клава распрямилась и сквозь мерцающие фигуры увидела реальную восьмилетнюю Ленку Звонареву. – Субботник? – спросила Ленка, кивнув на свежевырытую лунку в земле. – Червей копаю, – оробело отозвалась тетя Клава. – Рыб кормить? Тетя Клава промолчала, не хотела приоткрывать Ленке свою душу. – А мы рыбам готовый корм покупаем, – похвастала Ленка. – В зоомагазине. До закрытия зоомагазина оставалось меньше часа, поэтому тетя Клава ринулась туда на такси. Что-то заклинило в системе постоянного невезения, отказал какой-то клапан, и тете Клаве беспрерывно счастливо везло в этот вечер: и магазин оказался открыт, и корм не кончился перед самым носом, и машина летела над асфальтом, как самолет, и шофер сидел не отчужденный усталостью от малых тети-Клавиных забот, а был мудрый и доброжелательный, как сообщник. Правда, вся эта экскурсия в оба конца обошлась тете Клаве во столько же, сколько стоит здоровая взрослая курица. Но тетя Клава не вспомнила об этом. Она летела над асфальтом, заботливо придерживая на коленях два пакета: в одном копошились мелкие розовые гады, а в другом лежал какой-то прах, похожий на сухих расчлененных мух. Прошла неделя. Цыпленок выздоровел и бегал по квартире, царапая паркет своими загнутыми когтями. Тетя Клава вымыла его в ванной с польским шампунем без слез со смешным детским названием «Миракулюм». Зинаида предупредила запоздало, что кур купать нельзя, они от этого дохнут. Тетя Клава не спала всю ночь, то и дело поднимая с подушки голову, вглядываясь в угол, где комочком сгустившейся темноты дремал цыпленок. Он сидел, уткнув голову в грудку, цепко обкогтив спинку стула. Это был насест. Утром стало очевидно, что цыпленок от купанья не сдох, а стал очень красивый. Его перья сверкали белизной, лапы были нежно-желтые, а красный гребень пламенел над оранжевым глазом, у которого было какое-то неблагодарное склочное выражение. У петуха появились свои привычки, продиктованные, видимо, куриным инстинктом, потому что научить этому тетя Клава его никак не могла. В четыре часа утра он кукарекал, возвещая новый день. Кукарекал не браво, а ржавым, скрипучим сигналом, но и этого было достаточно, чтобы тетя Клава просыпалась, а потом лежала в бессоннице, глядя, как на полу вытягивается тень от рамы. Она боялась, как бы петух не побеспокоил соседей за стеной, и стала надевать ему на клюв резиночку от аптечного пузырька, и снимала только во время еды. Форточку тетя Клава не открывала, боялась, что цыпленок улетит, как журавль, в небо либо выберется на балкон и там его поймает соседская кошка Люся. Люся свободно разгуливала по балкону, а иногда вставала на задние лапы и, уткнувшись мордой в балконную дверь, разглядывала мебель своими прекрасными грешными глазами. По вечерам тетя Клава с петухом усаживались перед телевизором и смотрели все передачи подряд с таким вниманием, будто им надо было отзыв в газету писать. Тетя Клава сидела в кресле, а петух лежал у нее на коленях и, вытянув шею, смотрел на экран. Наверное, его гипнотизировали движущиеся серо-белые пятна. Больше всего они любили смотреть фигурное катание на первенство Европы. Иногда телевизионный оператор переводил свою камеру на зрителей, и тогда были видны болельщики: веселые старики в значках, тщательно причесанные старухи, изысканно-патлатые красавицы… Как всегда, звонила Зинаида, выводила пасти свою тоску. – А мой вчера знаешь когда домой явился? – зловеще спросила Зинаида. – Пока маленький, ничего… – обеспокоенно ответила тетя Клава. – А вырастет, боюсь – затоскует… – Кто? – не поняла Зинаида. – Петух. – Да пошла ты к черту со своим петухом! – А ты со своим зятем, – ответила тетя Клава и положила трубку. Жизнь текла размеренно, уютно-скучно. Случались плохие настроения, которые чередовались с хорошими без видимых причин, а просто для баланса психики организма. На работе, в четыреста восемьдесят третьем отделении, тетя Клава вдруг отказалась распространять лотерейные билеты. Заведующий отделением Корягин воспринял новое поведение тети Клавы как признаки усталости. Он вызвал ее в кабинет и предложил бесплатную путевку в санаторий в Ялту. Хорошо было бы догнать лето, постоять у самого синего моря, поглядеть на белые корабли, на волосатые пальмы. Хорошо было бы отгулять весной, чтобы дать возможность товарищам пойти в отпуск летом. – Я не могу, – отказалась тетя Клава, глядя в надежные глаза Корягина. – Почему? – У меня дома некормленый… – тетя Клава хотела сказать «цыпленок», но не сказала. Корягин мог подумать, что она занялась натуральным хозяйством и из жадности разводит кур. – Кто некормленный? – обидно удивился Корягин. – Петя… – А он что, сам не может разогреть?.. Тетя Клава промолчала. – Он моложе вас? – догадался Корягин. Тетя Клава задумалась: у кур другой век, а значит, и другой расчет возраста. – Не знаю, – сказала она. – Может, моложе, а может, ровесники. Тетя Клава вернулась в отдел. Зинаида сидела на телефоне, игнорируя очередь, скопившуюся у ее окошка. Ее зятя увезли в больницу с язвой желудка. Врачи утверждают, что язва образуется исключительно на нервной почве. Зинаида подозревала, что эту почву она вспахала собственными руками, и теперь ее мучили угрызения совести. Она каждые полчаса звонила домой и спрашивала: «Ну, как наш папочка?» Мимо окон пестрым табором прошли студенты-японцы в красивых курточках, похожие на елочные игрушки из вечного детства. Прошли светловолосые девушки, похожие на русских. А возможно, и русские… Как-то вечером раздался телефонный звонок. Тетя Клава была уверена, что это Зинаида со своим зятем, но звонил друг молодости по имени Эдик. Вообще-то он был Индустрий, но это имя оказалось очень громоздким, непрактичным для каждого дня. В трубке шуршало и потрескивало, голос доносился откуда-то издалека, и тете Клаве казалось, что Эдик звонит с того света, его голос пробивается сквозь миры. – Ты что делаешь? – кричал Эдик так, будто они расстались только вчера, а не тридцать четыре года назад. – Я? – удивилась тетя Клава. – Телевизор смотрю. – Приезжай ко мне в гостиницу «Юность», – пригласил Эдик. Тетя Клава представила себе, как пойдет по гостинице в своем немодном бостоновом пальто, а дежурная по этажу спросит: «Вы к кому?» – Лучше приезжайте ко мне, – пригласила тетя Клава. Первый раз она увидела Эдика перед войной, на физкультурном параде. Эдик бегал с рупором и командовал физкультурниками, а они его слушались. Он был одет в белую рубашку, белые брюки и белую кепку – весь белый, вездесущий, овеянный обаянием власти. Тетя Клава увидела его, обомлела и уже не могла разомлеть обратно. Она целый год бегала за Эдиком, а он от нее с той же скоростью, и расстояние между ними не сокращалось ни на сантиметр. И даже когда он обнимал ее и каждая клеточка пела от близости, тетя Клава все равно слышала эту дистанцию. А в один прекрасный день Эдик сильно вырвался вперед и исчез. Тетя Клава осталась без него с таким чувством, будто у нее холодная пуля в животе: ни дыхнуть, ни согнуться, ни разогнуться. Потом пуля как-то рассосалась, можно было жить дальше. Тетя Клава вздохнула и поставила на огонь картошку. Хотела было переодеться, но посмотрела на себя в зеркало и передумала, только сильно напудрилась пудрой «Лебедь», так что нос стал меловым, а стекла очков пыльными. В дверь позвонили. Тетя Клава отворила. На пороге стоял человек с портфелем в перекошенном пальто – должно быть, пуговицы были пришиты неправильно. На голове была зеленая велюровая шляпа, поля ее шли волнами, как на молодых портретах Максима Горького. Тетя Клава не узнала Эдика, но поняла, что это он, потому что больше некому. Они довольно долго, молча, смотрели друг на друга, потом Эдик прогудел разочарованно: – У-у-y, какая ты стала! Тетя Клава смутилась и немножко расстроилась. Ей в глубине души казалось, что она меняется мало. Меньше, чем другие. Эдик прошел, снял пальто и шляпу. Он оказался лысым, в модной водолазке из синтетики. – А еще говорила, что ты в Москве живешь, – упрекнул Эдик. – Очень хороший район, – заступилась тетя Клава. – Здесь даже иностранцы живут, из Африки. – В Африке и не к тому привыкли. Там у них вообще пустыня Сахара. Прошли в комнату. На подоконнике на своих высоких нежно-желтых ногах стоял петух и смотрел в окно. На вошедших он не оглянулся – видимо, его что-то сильно заинтересовало. – А у вас что, готовых кур не продают? – удивился Эдик. – Продают, – сказала тетя Клава. Перешли в кухню. Там было теснее, уютнее. Эдик расстегнул портфель, достал оттуда водку и миноги. Миног было ровно две штуки, одна для Эдика, другая для тети Клавы. Тетя Клава поставила на стол все, что случилось у нее в доме: соленья с базара, холодную баранину с чесноком, рыбные котлеты, которые при некотором воображении можно было принять за куриные. Картошку она слила, потом подсушила на огне, бросила туда большой кусок масла, толченый чеснок и потрясла сверху промолотыми сухарями. Выпили по рюмке. – У-у-у! Какая ты стала! – снова сказал Эдик, отфыркиваясь. Может, он решил, что тетя Клава не расслышала первый раз. Ей захотелось сказать: «На себя посмотри!» – но смолчала, положила ему на тарелку кусок мяса в красновато-золотистом желе. – А ты хорошо живешь! – похвалил Эдик. – А вы как? – Публицистом стал. Я по издательским делам в Москву приехал. Эдик поставил портфель на колени, вытащил оттуда брошюру с черной бумажной обложкой. На обложке белыми буквами было написано: «Участок добрых воспоминаний». – А это что за участок? – спросила тетя Клава. – Кладбище, – сказал Эдик и стал есть. Тетя Клава из вежливости подержала брошюру в руках. – Все на ярмарку, – проговорил Эдик. – А я с ярмарки. – С какой ярмарки? – не поняла тетя Клава. Ей почему-то представился Черемушкинский базар. – Жизнь прошла, – сказал Эдик. – И ничего хорошего не было… – Все-таки что-то было. – А помнишь, как ты меня любила? – неожиданно спросил Эдик. – Нет, – отреклась тетя Клава. – Не помню. – А я помню. Меня больше никто так не любил. – А жена у вас есть? – спросила тетя Клава. Эдик рассказал, что похоронил жену, и заплакал. Тетя Клава посмотрела на его рот, сложенный горькой подковкой, как у ребенка, и заплакала сама. И в кухню на цыпочках пробралась тихая уютная печаль. – Хочешь, поженимся? – вдруг предложил Эдик. – А зачем? – наивно удивилась тетя Клава. – Стариться будем вместе. – Но я уже не люблю тебя, – извинилась тетя Клава. – Так я же не любить зову, а стариться, – объяснил Эдик. – Тоже мне невеста… В кухню вошел петух. Видимо, ему надоело стоять на подоконнике. Петух затрепетал крыльями и взлетел, рассчитывая сесть на спинку стула, на свой привычный насест. Но стул оказался занят гостем. Петух взлетел чуть повыше и сел на плечо Эдика. Эдик дернул плечом, петух свалился на тарелки. Эдик брезгливо взял его за крыло двумя пальцами и швырнул в угол кухни. А дальше все развивалось очень быстро и одновременно очень медленно. Петух полежал в углу кухни какое-то очень короткое время, секунды три или четыре, потом подхватился и, вытянув шею, очень быстро перебирая ногами, устремился к Эдику и клюнул его в ногу, под колено. Эдик брыкнул ногой, петух отлетел на прежнее место, и у него снова появилась необходимая дистанция для разбега. – У меня тромбофлебит! Он проклюнет мне вену! – воскликнул Эдик и, продолжая сидеть, затанцевал ногами, чтобы уменьшить вероятность попадания. Тетя Клава метнулась в прихожую, сорвала с вешалки свое пальто, чтобы накинуть на петуха или на Эдика, в зависимости от расстановки сил. Когда тетя Клава вернулась на кухню, то застала следующее зрелище: петух взлетел до уровня лица, а Эдик болтал перед собой руками, будто учился плавать по-собачьи. Они дрались, как два врага, и белые перья, элегантно планируя, летали по кухне. Тетя Клава ринулась в эпицентр борьбы и выскочила обратно, прижимая к себе петуха. Он гортанно клокотал в недрах пальто и порывался обратно в бой. Эдик без сил осел на стул. – Невоспитанная тварь, – простонал он. – Вы сами первый начали, – заступилась тетя Клава. Эдик обиделся, встал и вышел в прихожую. Он натянул пальто, затолкал пуговицы в большие расхлябанные петли, накрыл голову шляпой и ушел. – Жених! – с пренебрежением сказала тетя Клава в закрытую дверь. – Писатель! Она выпустила петуха на пол, потом подошла к окну и раскрыла форточку, чтобы проветрить дом. За окном было черно. Ветер давил на стекла. Был такой ветродуй, как в шторм в открытом море. Говорили, что в Юго-Западном районе встречаются два ветра – южный и западный, и роза ветров проходит как раз над их кварталом. Тетя Клава представила себе, как Эдик идет, придерживая шляпу, рассекая лбом ветер. Вспомнила его серьезные намерения по отношению к ней, и ей стало его немножко жалко. На краешке стола лежали забытые им очки в простой темной оправе. Тетя Клава схватила их и побежала из дому. Догнала Эдика на остановке, когда он уже влезал в автобус, сунула ему в карман очки. – Когда мы с тобой встретимся? – крикнул Эдик. – Где? Тетя Клава внимательно посмотрела на шляпу, которая венчала его голову взамен прежней белой кепки. – На участке добрых воспоминаний! – крикнула тетя Клава и побежала обратно, подгоняемая попутным ветром, получая от бега забытое удовольствие. Когда тетя Клава вернулась домой, петух ее не встретил. Форточка покачивалась и скрипела. На подоконнике, белое на белом, лежало легкое перышко. Тетя Клава почувствовала, как все замерло, остановилось в ней, все органы как бы прекратили свою привычную работу. Она отомкнула шпингалеты, рванула на себя балконную дверь. Посыпалась труха, обнажилась серая пыльная вата. Тетя Клава вышла на балкон, посмотрела сначала вверх, потом вниз. Петуха не было нигде. Был виден пустырь под куполом неба и четыре дома, четыре одинаковые высокие башни. Последний дом выстроили за зиму, пока балкон был закрыт. Тетя Клава перебралась на соседний балкон и постучала в окно. Долго ничего не было видно, потом шторы разомкнулись, как кулисы, и за стеклом возникли соседи тети Клавы, студенты-молодожены. Они стояли голова к голове, как перед фотообъективом, и смотрели на выступающую из мрака фигуру тети Клавы со вздыбленными от ветра волосами. – Что случилось? – спросил молодой человек и отворил балкон. Одной рукой он придерживал балконную дверь, а другой прикрывал ноги тюлевой занавеской, и это одеяние делало его похожим на индуса. – У вас кошка дома? – спросила тетя Клава. – Она спит, – сказала девушка. – А что случилось? – У меня цыпленок пропал, – сказала тетя Клава. Сквозь беспечность и эгоизм молодости они каким-то образом расслышали, что у тети Клавы все остановилось внутри. – Украли! – посочувствовала девушка. – Нет. Сам ушел. Вырос и улетел. – А где вы его взяли? – спросил «индус». – На базаре купила. – Так вы подите на базар и купите себе другого цыпленка, – предложила девушка. – Но ведь это будет уже другой цыпленок. – Ну и что? Он заменит вам прежнего. – Никого никем нельзя заменить, – сказала тетя Клава. – Даже одного петуха другим… Дул тугой сильный ветер. Над головой тети Клавы медленно и мощно кружила роза ветров. Четыре дома, как пилигримы, шли один за другим по краю пустыря. Шла собака по роялю – Сидоров! – Я? – Ты, кто же еще? Сидоров медленно поднялся, на его лице остановились недоумение и недоверчивое выражение. – Иди к доске, – пригласил Евгений. – Зачем? – Отвечать урок. – Так вы же меня вчера вызывали, поставили «удовлетворительно»… Сидоров произнес не «посредственно», а «удовлетворительно». Видимо, к своей тройке он относился с большой преданностью и уважением. – Ну и что же, что вызывал, – строго сказал Евгений. – Меня и сегодня интересуют твои знания. – А что, здесь, кроме меня, никого больше нет, что ли? – Поторгуйся еще… Сидоров отделился от своей парты и пошел к доске, сильно сутулясь и кренясь на одну сторону. Повернулся лицом к классу. Постоял, возведя глаза к потолку. – Я слушаю, – красивым басом произнес Евгений. – «Узник». Пушкин. Нет… Пушкин. «Узник». – Александр Сергеевич, – подсказал Евгений. – Я знаю. – Сидоров отверг подсказку. – Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в сырой темнице… – В темнице сырой, – поправил Евгений. – Я так и говорю… – Продолжай… – Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный на воле орел молодой. – Вскормленный в неволе. – Я так и говорю. Евгений промолчал. – Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный, – Сидоров чуть споткнулся, соображая, где вскормленный, – в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом… – Кто машет крылом? – Товарищ. – Какой товарищ? – Ну, орел… – Правильно, – сказал Евгений. – Дальше. – Вы все время перебиваете, я так не могу. – Начни с начала. – Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом… Сидоров прочно замолчал. – Ты выучил? – Я учил. – Выучил или нет? – спросил Евгений и в этот момент почувствовал, как его сильно стукнули по спине возле шеи. Он повел плечами и оглянулся. …Не было ни класса, ни Сидорова. Была комната с нежными сиреневато-розовыми обоями, мягкий, даже на глаз мягкий, диван – такие стоят в гостиных у миллионеров. А посреди комнаты стояла Касьянова с сиреневой челкой, в сизых джинсах и в тельняшке. – Ты где? – спросила Касьянова, ее глаза цепко читали его лицо. – На уроке, – сказал Евгений. – Почему? – Вчера Сидоров еле-еле двойку на тройку исправил. А сегодня я его опять спросил. – Двойки, тройки… А я? – И ты, – сказал Евгений, глядя в ее тревожные глаза. – Ты любишь меня? – Да. Евгений не мог представить себе, что Касьяновой когда-то не было в его жизни или когда-нибудь не будет. Такое же чувство он испытывал к дочери: было невероятно, что шесть лет назад ее не существовало в природе, и невероятно, что когда-нибудь, далеко после его жизни, окончится и ее жизнь. – Если ты любишь меня, тогда зачем мы каждый день расстаемся? – Но ведь мы каждый день встречаемся, – вывернулся Евгений, и она увидела, что он вывернулся. Касьянова очень хорошо знала его лицо и душу и умела по лицу читать все движения его души, и ей невозможно было соврать. Такое постоянное соглядатайство было даже неудобно. – Что ты хочешь? – спросил Евгений. – Я хочу твою жизнь. В обмен на свою. – Я сказал: со временем. – Ты говоришь «со временем» только для того, чтобы ничего не решать сейчас. – Не изводи меня. Я устал. Евгений затрепетал веками и прикрыл глаза для того, чтобы уйти из-под прицела ее зрачков. Она увидела его раздражение и трусоватость, и к горлу, как тошнота, подступила безысходность. Показалось, что вокруг сердца образовался вакуум, оно стало быстро расширяться, напряглось до предела и вот-вот лопнет с характерным треском, как воздушный шар. Касьянова повернулась и осторожно, чтобы не лопнуло сердце, вышла из комнаты. Евгений видел, как нетвердо она ступает и какой мальчишеский карман на ее джинсах с картинкой и кнопками. Комната опустела. Евгений моментально соскучился и потащился за ней следом на кухню. В детстве мать часто брала его с собой в магазин, но внутрь не пускала. Она не хотела, чтобы ребенок существовал в сутолоке, дышал микробами, и оставляла его на улице возле дверей. Он всегда оставался возле дверей и ждал, но в глубине души был уверен, что мать не вернется за ним, а уйдет другим ходом. Он ждал, и у него гудело под ложечкой от ужаса и вселенской тоски. И даже сейчас, через тридцать лет, он помнит это гудящее одиночество. Что-то отдаленно похожее Евгений испытывал, когда подолгу оставался без Касьяновой. Касьянова стояла над кастрюлей и таращила глаза, удерживая слезы. Причин для страданий, как казалось Евгению, у нее не было, а страдала она по-настоящему. Он подошел и погладил ее по волосам. Гладил, как собака, округлым движением, и рука была как лапа – округлая и тяжелая. – Как мне убить тебя? – спросила Касьянова, доверчиво глядя ему в лицо. – Отравить. – Меня посадят в тюрьму, – не согласилась Касьянова. – Тогда дай мне яд, я сам отравлюсь. Приду домой и отравлюсь. – Ты струсишь. Или передумаешь. Я тебя знаю. Ты трусливый и нерешительный. – И не жалко тебе меня? – обиделся Евгений. – Нет. Не жалко. – Почему? – Потому что я надорвалась. Я все чаще ненавижу тебя. Евгений смотрел на нее, приопустив ресницы. У него было возвышенное и вдохновенное выражение, будто он вышел в степь. – Не веришь, – увидела Касьянова. – А зря. Евгений отошел к окну, стал смотреть на улицу. Смеркалось. Снегу намело высоко. От автобуса к дому шла узкая протоптанная тропинка с высокими берегами. Идти по ней было неудобно, надо было ставить ногу одна перед другой, как канатоходец. По тропинке пробирались люди, балансируя обеими руками. Им навстречу светили желтые окна, на каждого по окну. От сиреневого снега, от желтых огней в доме напротив исходила нежность. За спиной страдала Касьянова и хотела его отравить, и это тоже было очень нужно и хорошо. Когда Евгений прибежал в школу, уроки уже начались. Было торжественно тихо и гулко, как в храме. Евгений стащил свою дубленку отечественного пошива, повесил ее в шкаф и в это время увидел директора школы Ларису Петровну. Дети сокращали ее имя, как учреждение, звали Ларпет, или фамильярно – Ларпетка. Ларпетка вышла из кабинета, повернула ключ на два оборота и оставила его торчать в двери, а сама направилась в сторону раздевалки. В тех случаях, когда Евгений опаздывал и встречал кого-то из коллег, он обычно делал два широких шага в сторону, шаг назад, оказывался между дверью и шкафом и ощущал спиной холод стены, крытой масляной краской. Сегодня он проделал те же «па»: два шага в сторону, шаг назад, и ощутил спиной не холод стены, а тепло чьего-то живота. Скосив глаза, он опознал Сидорова, который тоже опоздал и тоже прятался. Ларпетка торопливо прошагала мимо, четкая очередь ее шагов прошила коридор. Евгений стоял, привалившись к Сидорову, ощущая на шее его дыхание, потом выглянул из укрытия. В коридоре было пусто и спокойно. Евгений вышел из-за шкафа, одернул пиджак. – Ты почему опаздываешь? – строго спросил он у Сидорова. – Я ехал в троллейбусе, а он столкнулся с автобусом, и мне пришлось идти пешком, – ответил Сидоров, с преданностью глядя на своего учителя. – На самом деле? – заинтересовался Евгений. – Ну конечно… – А кто виноват? – Автобус виноват… Потому что троллейбус привязан к проводам, а автобус бегает как хочет. Евгений неодобрительно покачал головой и двинулся по коридору к своему классу. Сидоров шел следом, чуть поодаль. Когда подошли к двери, Евгений приостановился и попросил: – Давай я войду первым, а ты немножко позже. – А не спросите? – Поторгуйся еще… Евгений вошел в класс. Дети, неровно и разнообразно стуча и громыхая, стали подниматься со своих мест. – Садитесь! – махнул рукой Евгений, не дожидаясь, когда они встанут и выстроятся. Ученики стали садиться, так же громыхая, двигая столами и стульями, и казалось – этому не будет конца. Евгений пережидал, стоя у стола, страстно мечтая о каникулах. – Сочинение на свободную тему! – Он подошел к доске, взял мел и стал писать поверх потеков. 1. Мой любимый герой. 2. Как бы я хотел прожить свою жизнь. – А мы уже писали «Мой любимый герой», – нежным голоском сообщила староста Кузнецова. Евгений решил не настаивать на промахе. Взял сухую пыльную тряпку, стер написанное. Подумал и написал: «Что бы я делал, если бы у меня был миллион». Медленно растворилась дверь, и появился Сидоров. – Можно? – покорно-вкрадчиво спросил он. – Садись! – коротко сказал Евгений, не глядя на него и тем самым отказываясь от соучастия. Сидоров осторожно, на цыпочках стал пробираться на место. Евгений положил мел и отошел к окну. За его спиной дышал, жил пестрый гул. Евгений различал все оттенки и обертоны этого гула, как хороший механик слышит работу мотора. Евгений заранее знал: про миллион никто писать не будет, потому что не знают официальной позиции Евгения на этот счет и не знают на самом деле – что делать с такими деньгами. Почти все будут писать про то, как они хотят прожить свою жизнь: чтобы путь их был и далек и долог, и нельзя повернуть назад. И все у них будет, как в песнях Пахмутовой: «Я уехала в знойные степи, ты ушел на разведку в тайгу». А почему бы не вместе в степи, а потом вместе в тайге? А иногда очень хорошо бывает повернуть назад. Хорошо и даже принципиально. За окном стояло серо-зеленое голое дерево. Оно все было усеяно маленькими серыми птичками. Птички смотрели в одну сторону и свистали во все горло, наверное, разучивали новую песню. – …останови машину! – приказала Касьянова. – Ладно. Брось свои штучки, – не повиновался Евгений. Касьянова дернула за ручку и распахнула машину на полном ходу. Стало сразу темно, холодно и как-то невероятно. Казалось, будто в машину влетела большая птица и бьет крылами. Евгений, нарушив все правила, перестроился в правый ряд, прижал машину к тротуару. Касьянова наклонилась, стала стягивать с ног теплые сапоги-«аляски», сначала один, потом другой. Сбросила и выскочила из машины на снег в одних чулках. Было тридцать четыре градуса мороза, и даже дети не ходили в школу. Евгений оторопел, медленно поехал за ней на машине. Она шла босая. Он что-то кричал ей. На них оборачивались люди. Он не помнил, почему они тогда поссорились. Шла кампания, которую Евгений называл «перетягивание каната». …Евгений лег на землю, на душные душистые иголки, и, подложив ладони под затылок, стал смотреть в небо. Ему хотелось плакать, он чувствовал себя одураченным. Касьянова сидела на другом конце поляны и смотрела на него, жалея. – Если ты ревнуешь, если ты мне не веришь, подойди ко мне и загляни мне в глаза. Евгений молчал. В носу свербило. Глаза и губы набухли отчаянием. – Ты посмотришь в мои глаза, и тебе все сразу станет ясно. – Очень надо… – пробормотал Евгений. – Если не хочешь, я сама к тебе подойду. Над ним вместо белого неба нависло ее лицо, и он услышал ее дыхание, легкое, как у ребенка, и увидел ее глаза. Увидел вдруг, что они не карие, как он предполагал, а светлые: по зеленому полю кофейные лучики. Ее зрачки постояли над его правым глазом, потом чуть переместились, постояли над левым. Она не могла смотреть сразу в оба глаза, и он тоже, естественно, не мог, и их зрачки метались друг над другом. И эти несколько секунд были Правдой. Высшим смыслом существования. Он подставлял свое лицо под ее дыхание, как под теплый дождь, и не мог надышаться. Смотрел и не мог насмотреться. И небо вдруг потянуло его к себе. Евгений раскинул руки по траве, ощущая земное притяжение и зов неба. Зазвенел звонок. Евгений вздрогнул, обернулся к классу. На его столе, в уголке, аккуратной стопочкой лежали собранные тетради с сочинениями. Дети сидели, смирно успокоив руки, глядели на своего учителя. – Запишите план на завтра. Евгений подошел к столу, раскрыл учебник, стал диктовать: – «Первое. Какое стремление выражено поэтом в стихотворении. Второе. Как подчеркнуто это стремление изображением томящегося в неволе орла…» – А мы это уже записывали! – радостно крикнул Сидоров. – Что за манера кричать с места? – упрекнул Евгений. – Если хочешь что-нибудь сказать, надо поднять руку. Сидоров поднял руку. – Урок окончен, – сказал Евгений. – На дом: закрепление пройденного материала. Все вопросы в следующий раз… Анюта бегала во дворе среди подруг. Евгений увидел ее еще издали. Она была выше всех на голову, в свои пять лет выглядела школьницей. На ней была пуховая шапка, вдоль лица развешаны волосы. Ей всегда мешали волосы, и она гримасничала, отгоняла их мимикой. Это вошло у нее в привычку, и, даже когда волосы были тщательно убраны, ее личико нервно ходило. Анюта увидела знакомую машину и кинулась к ней с гиком и криком, как индеец на военной тропе. Евгений вышел из машины. Анюта повисла на его плечах и подогнула ноги. У нее были круглые глаза, круглый детский нос, круглый рот и даже зубы у нее были круглые. Веселый божок, сошедший на землю. – Что ты мне принес? – деловито осведомился божок. Анюта привыкла взимать с отца дань, хотя любила его бескорыстно. Евгений достал с заднего сиденья коробку, протянул. Она живо развязала веревочку и извлекла из коробки немецкую куклу в клетчатом платье и пластмассовых ботиночках. – А у меня уже есть точно такая же, мне папа Дима подарил… Анюта посмотрела на отца круглыми глазами, что-то постигла своей маленькой женской душой. – Ну ничего, – успокоила она. – Будут двойняшки, как Юлька с Ленкой. Так даже лучше, вдвоем расти веселее, и не будут такими эгоистами. Евгений отвел с ее лица волосы, услышал под пальцами нежную беззащитность ее щеки. – Как живешь? – Нормально, – сказала Анюта. – А ты? – И я нормально. Она уже приспособилась за два года, что у нее не один отец, как у всех, а два. И привыкла не задавать вопросов. Анюта рассматривала куклу. – А как ты думаешь, ей можно мыть голову? Евгений честно задумался. В эти короткие свидания ему хотелось быть максимально полезным своей дочери. – Я думаю, можно, – решил он. Анюта оглянулась на детей. Ей не терпелось показать им новую куклу и было неловко отбежать от отца. – Хочешь, покатаемся? – предложил Евгений. – Лучше поиграем. – Считай, – сказал Евгений. – Шла собака по роялю, наступила на мозоль, – начала Анюта, распределяя считалку не по словам, а по слогам, и ее ручка в варежке сновала как челнок. – И от боли закричала: до, ре, ми, фа, соль… На слове «соль» она притормозила руку на полпути и вернула ее к себе, ткнула в свою шубку. Ей не хотелось искать, а хотелось прятаться. Евгений сделал вид, что не заметил ее мелкого жульничества, и закрыл лицо руками. Сосчитал в уме до тридцати и громко предупредил: – Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, я иду искать совсем. Евгений отвел руки от лица. Анюта стояла возле него и, сощурившись, будто от ветра, смотрела в глубину двора. Евгений проследил направление ее взгляда и увидел папу Диму с собакой на поводке. Он был в спортивном костюме – весь вытянутый, изящный, как артист пантомимы. Рука, держащая поводок, была капризно отведена, и собака была длинноногая и тоже очень изящная. Евгений посмотрел, и его затошнило от такого количества изящества. Собака дернула поводок и залаяла в их сторону. – Чилимушка, – нежно проговорила Анюта. – Иди к ним, если хочешь, – сказал Евгений, скрывая ревность. – Ты когда придешь? – спросила Анюта. – Я тебе позвоню, – сказал Евгений. – И я тебе позвоню. Анюта побежала к собаке, выкидывая ноги в стороны. Евгений видел, как собака подпрыгнула и облизала Анюте все лицо. Он сел в машину, попятил ее немного, потом развернул и поехал знакомыми переулками. Как изменился их район… Когда они впервые поехали с женой смотреть свой будущий дом и вышли из метро – увидели лошадь, запряженную в телегу, а в телеге мужика в тулупе. А за этой жанровой картинкой стелился туман над деревней Беляево с Шариками и Жучками за косыми заборами. И на этом фоне одиноко, как указующий перст, тянулся в небо блочный дом. С тех пор прошло семь лет. И сейчас, когда выходишь из метро, попадаешь в белый город, и народу здесь живет не меньше, чем в каком-нибудь маленьком государстве. И тогда понимаешь, что семь лет – это очень много в жизни одного человека. А что сделал он за семь лет? Он разрушил все, что выстроил до этого, и теперь должен начинать жизнь с нуля. Возле «Дома мебели» стояла Касьянова и встречала знакомое рыльце бежавшего «жигуленка». Увидев Евгения в раме ветрового стекла, она замахала ему рукой, как во время первомайской демонстрации, и устремилась навстречу. Глаза ее на улице были яркие, как аквамарины, а дубленка солнечная и пестрая, расшитая шелком, как у гуцулов. Она отворила дверцу и рухнула рядом на сиденье, и в машине сразу стало светлее и запахло дорогими духами. – Ну, как живешь? – спросил Евгений, ревнуя ее, по обыкновению, ко всему и вся. Ему было оскорбительно, что Касьянова стояла посреди дороги на пересечении чужих взглядов. – Плохо! – счастливо улыбаясь, ответила Касьянова. И это значило, что сегодня опять начнутся выяснения отношений: они снова поссорятся, снова помирятся, – будет полная программа страстей. Пошел снег. Мокрые снежинки разбивались о ветровое стекло, расплющивались и сползали вниз неровными струйками. Щетки задвигались размеренно, ритмично, как дыхание. Евгений смотрел перед собой и видел, как собака Чилим взгромоздила лапы на плечи Анюты и облизала ей все лицо. Анюта подставила куклу, чтобы Чилим поздоровался и с ней, но собака только обнюхала чуждый ей запах. Касьянова спросила о чем-то. Евгений не ответил. Он вспомнил, как купал Анюту в ванне. Взбивал шампунь в ее волосах, а потом промывал под душем. Анюта захлебывалась, задыхалась и очень пугалась, но не плакала, а требовала, чтобы ей вытирали глаза сухим полотенцем. Потом Евгений вытаскивал ее из ванны, сажал себе на колено и закутывал в махровую простыню. Анюта взирала с высоты на ванну, на островки серой пены и говорила всегда одно и то же: «Была вода чистая, стала грязная. Была Анюта грязная, стала чистая». Он выносил ее из духоты ванной, и всякий раз ему казалось, что в квартире резко холодно и ребенок непременно простудится. Потом усаживались на диван. Жена приносила маленькие ножницы, расческу, чистую пижаму. Присаживалась рядом, чтобы присутствовать при нехитром ритуале, и ее голубые глаза плавились от счастья. Почему они все это разорили, разрушили? Может быть, Евгений не умел себе в чем-то отказать, а жена не умела что-то перетерпеть? Может, они вдвоем не умели терпеть? Посреди дороги валялась темная тряпка. Середина ее была припаяна к асфальту, а края нервно трепетали. – Кошка! – Касьянова закрыла лицо руками. – Это тряпка, – сказал Евгений. Касьянова поверила и вернула руки на колени, но долгое время сидела молча, как бы в объятиях чужой трагедии. – Где ты сейчас был? – тихо спросила Касьянова. – Дома, – не сразу ответил Евгений. – А что ты там делал? – Купал Анюту. – А со мной ты когда-нибудь бываешь? – Я был с тобой на работе. – А почему ты не можешь быть там, где ты есть? Дома – дома, на работе – на работе. А со мной – значит, со мной? Евгений глядел на дорогу. Ленинский проспект лежал широко и роскошно. Щетки сметали разбившиеся снежинки, как время – бесполезные мысли. – Что ты хочешь? – переспросил Евгений. – Я хочу знать, почему ты не бываешь там, где бываешь? – Я не умею жить в моменте, – не сразу ответил Евгений. – Значит, ты никогда не бываешь счастлив. – Почти никогда. – Жаль, – сказала Касьянова. – Меня? – И себя тоже. Себя больше. Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо. – Останови машину, – попросила Касьянова. Евгений опасливо покосился на ее сапоги. Касьянова поймала его взгляд. – Не беспокойся, – сказала она. – Я уйду от тебя в обуви. Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала: – Я больше не хочу тебя убить. – Почему? – обиделся Евгений. – Потому что ты сам себя убьешь. Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни. Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение. Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку. Евгений резко включил зажигание. «Жигуленок» фыркнул и рванул вперед, лавируя среди других машин. Выехал на Садовое кольцо – шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы. Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов. Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулем, и милиционер отвез его домой. Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдет день, самое большее два, и они помирятся и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих. Он еще не знал, что сегодня она ушла от него навсегда и он останется один, как ребенок, брошенный возле магазина. И пройдет не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня. Рабочий момент Всеволод Соловьев стоял посреди школьного двора и играл с мальчишками в городки. Он сосредоточился глазами на конце вытянутой палки, мысленно провел прямую от конца палки до горки городков, потом медленно замахнулся, продолжая держать глазами эту невидимую прямую, и в этот момент перед ним, как из-под земли, возникла высокая тетя с кожаными ногами. – Как тебя зовут, мальчик? – спросила тетя. Всеволод Соловьев опустил палку и молчал. В нем медленно опадала готовность к броску. – Ты меня слышишь? – спросила тетя. – Севка, – подсказал Павлик Харламов. – А сколько ему лет? – спросила тетя у Павлика. – Девять, – сказал сам Севка. – Прекрасно! – обрадовалась тетя. Наверное, она обрадовалась тому, что Севка заговорил. – Ты хочешь сниматься в кино? – Можно, – не сразу согласился Севка. – Только сначала я должен спросить разрешения у родителей. – Обязательно спросим, – пообещала тетя и достала из сумки замызганный блокнотик с выпадающими листками. – У тебя дома есть телефон? – Сто двадцать девять десять пятьдесят пять, – без запинки продиктовал Севка. – Мы тебе сегодня позвоним. Тетя сунула блокнотик обратно в сумку, повернулась и пошла, перебирая кожаными ногами. За школьным забором стояла светлая машина, на ней синими буквами было написано: «Киносъемочная». Мальчишки перестали играть в городки, молча уставились на Севку, ища на его лице признаки избранности. Но Севка стоял, как стоял: тот же треугольный нос, те же глаза в ржавых ресницах. Чекрыгина из пятого «Б» коротко вскрикнула и помчалась за тетей, запуталась у нее под ногами. – А я? – спросила Чекрыгина. – А ты девочка, – объяснила тетя. Села в машину и уехала. На другой день после происшедших событий Севка сидел на кухне и ел рыбный суп, вылавливая светлые колечки разваренного лука, брезгливо развешивал их по краям тарелки. Он ел и слушал, как мама разговаривала по телефону, сообщала всем знакомым и малознакомым о превратностях Севкиной судьбы. Она говорила одно и то же, меняя только имена людей, к которым обращалась, и отвечали ей тоже совершенно одинаково. Видимо, сначала маме говорили «поздравляем», потому что она отвечала «спасибо». Потом желали «ни пуха ни пера», потому что мама отвечала «идите к черту». А потом, видимо, принимались завидовать, потому что мама успокаивала: «Ну, это еще не точно, это только кинопроба». Обзвонив всех по первому кругу, мама пришла на кухню, села против Севки и стала смотреть, как он ест. Севка ел, опустив лицо в тарелку. На голове у него было две макушки – значит, две жены. Мама смотрела на эти две макушки, два водоворотика, вокруг которых вихрились золотистые Севкины волосы. Потом сказала: – А я всегда знала, что в тебе что-то есть… – Да? – Севка поднял голову. – Я очень рада, что ты мой сын. – И я тоже очень рад, что ты моя мама, – ответил Севка, и они посмотрели друг на друга, глаза в глаза, честно и преданно, как два товарища. В дверях зашуршал ключ. Это из магазина вернулась Севкина бабушка, мамина мама. – А нашего Севку в кино зовут, – сказала мама. – На главную роль. Севка ожидал, что бабушка ответит то же, что и все: поздравляю, ни пуха ни пера, а потом начнет завидовать – почему именно Севке, а не ей выпал такой случай в жизни. Но бабушка произнесла совершенно другую, очень странную фразу: – Ломаете ребенку жизнь собственными руками. – Почему? – удивилась мама. – Потому что дети должны жить как дети, а не играть в игры взрослых. – Ты ничего не понимаешь! – сказал ей Севка. – Почему это бабушка ничего не понимает? – строго одернула мама, хотя считала абсолютно так же, как Севка. – Потому что она родилась в одна тысяча девятьсот тринадцатом году. У нее дореволюционное самосознание, – объяснил Севка. Через два часа с работы вернулся Севкин папа. Он долго раздевался, потом долго мыл руки в ванной, потом сел в кресло и взял газету. – Спроси: есть ли у нас новости? – предложила мама. – Есть ли у вас новости? – спросил папа. – Есть! – сказала мама и поежилась от счастливого нетерпения. Папа открыл газету и стал читать статью с подзаголовком «Конфликтная ситуация». – Теперь спроси: «А какая же это новость, хотел бы я знать». – А какая же это новость, хотел бы я знать? – повторил папа. – Севку пригласили на кинопробу. На главную роль! – А… – сказал папа. – Тогда дай поесть. – Ты не рад? – удивилась мама. – А чему радоваться? Думаешь, они одного Севку пригласили? У них таких, как он, – тысяча. Или две. Мама посмотрела на папу долгим, каким-то дальним взором и сказала: – Какой же ты, Павел, зануда. Даже обрадоваться не умеешь. – Утвердят, тогда и будем радоваться. А то сейчас радоваться – потом огорчаться. Нашла себе работу… – Вот и хорошо, – сказала мама. – Буду радоваться, потом огорчаться. Это и есть жизнь. Севка не стал слушать разговор до конца, взял велосипед и отправился на улицу. Шел проливной дождь. Дети, как куры, нахохлившись, стояли в подъезде. Когда появился Севка с велосипедом, все на него поглядели, и Севка почувствовал неловкость. Эта неловкость помешала ему остаться в подъезде, и он вышел прямо на тротуар, будто тяжелый дождь не имел к нему никакого отношения. Велосипед был большой, не по росту, доставшийся в наследство от выросшего родственника. Севка перекинул правую ногу и, сообщив ей всю тяжесть тела, налег на педаль. Потом привстал и перенес тяжесть на левую ногу. Дети стояли и смотрели, как Севка поехал, виляя приподнятым тощим задом. И всем вдруг показалось: именно так и следует проводить свое свободное время – кататься на неудобном велосипеде под проливным дождем. Сначала им навстречу попался живой артист Тихонов, а следом за ним шел Пушкин – курчавый и тщедушный. Севка снова дернул маму за руку, ждал, когда она сделает ему замечание, но мама была занята. Она все время заглядывала в бумажку, останавливалась и спрашивала, как пройти в производственный корпус. Ей объясняли и показывали пальцем. Мама внимательно слушала и следила за направлением пальца, который вычерчивал в воздухе сложные геометрические фигуры. Потом кивала головой, и они с Севкой снова шли в никуда, и казалось, этому кружению не будет конца. Наконец им повстречалась очень хорошенькая девушка в расклешенных брюках и кружевной кофточке. Она взяла у мамы бумажку и отвела их с Севкой прямо по указанному в ней адресу. Потом улыбнулась и пожелала всего хорошего. – Какой милый молодой человек! – похвалила мама. Севка с удивлением посмотрел вслед и увидел, что это действительно был длинноволосый парень. Севка и мама толкнули дверь и вошли в комнату. Стены в комнате были завешаны картинками. Возле окна стоял стол с телефоном, а за столом сидела вчерашняя тетя. Севка думал, что она узнает его, вскочит и обрадуется. Но тетя посмотрела безо всякого выражения и сказала: – Посидите немножко. Режиссер занят. У него совещание. Мама села на стул. Севка вздохнул и, заробев, прижался к маминым коленям. Мама тихо дышала ему в ухо. Он слышал холодок от ее дыхания, и от этого ему становилось спокойнее и защищеннее. Когда Севка оказывался с мамой далеко от дома, он любил ее особенно сильно и чувствовал за нее ответственность. Белая дверь распахнулась, оттуда выскочил человек с красным лицом. – Пойдем! Вчерашняя тетя подошла к Севке, отобрала его у мамы и повела за белую дверь. Там тоже оказалась комната с картинками. Посреди стоял стол с креслами по бокам, а в кресле сидел режиссер и смотрел на Севку. Глаза у режиссера были синие, набиты огнями, как у веселого, удачливого пирата. Севке вдруг захотелось иметь такого родственника, чтобы видеться с ним часто, а еще лучше и вовсе от него не отходить. – Ну, здорово! – Режиссер протянул Севке руку. Севка протянул свою, и они поздоровались крепко и коротко, как два мужика. Севка сразу забыл и дом свой, и двор. Ему захотелось все бросить и отправиться с режиссером в пиратское плаванье. – Присаживайся! – пригласил режиссер. – Тебя как зовут? – Сева. – А по отчеству? – Всеволод Павлович. – Ты хорошо учишься? – Нормально. Режиссер разговаривал с Севкой по мелочам о том о сем, не сводил с него обрадованных глаз. Севка расселся в кресле, и ему совершенно не хотелось уходить. – А ты можешь плюнуть сквозь зубы? – неожиданно спросил режиссер. Севка не заставил себя уговаривать. Он подвигал щеками и шикарно цыкнул в угол комнаты. – Отлично! – похвалил режиссер. – Будем пробовать! Севка снисходительно выслушал комплимент. Он был в классе на втором месте по плевкам и мог с любого этажа попасть в центр движущейся мишени. – Ты когда-нибудь видел звероящера? Перед Севкой, поставив локти на дощатый стол, сидела девчонка с остреньким личиком, похожая на белочку или на крыску. Ведь у белок и крыс одинаковые рожи, только хвосты разные. – Конечно, – проговорил Севка. – Он живет у нас на даче. – Чушь какая! Звероящеры давно вымерли. Севка не нравился девчонке. Он это видел. – Все вымерли, а наш остался, – сказал он. – Стоп! – Режиссер хлопнул в ладоши. К Севке подошла женщина и повозила грязной губкой по его лицу. Потом поправила на голове круглую соломенную шляпу. На Севке были холщовые штаны и рубаха, похожие на половую тряпку, только штаны серо-коричневые, а рубаха серо-голубая. В огромном помещении, которое все называли «павильон», было одновременно холодно и жарко, пусто и загроможденно. Севка стоял под светящимися фонарями, направленными прямо на него. Было душно, муторно, и даже тошнило от какой-то тоски и общего неудобства. – Еще раз! – попросил режиссер. – Мотор! – Ты когда-нибудь видел звероящера? – спросила крыска. Севка посмотрел в ее ехидную рожу, и ему стало скучно. – Конечно, он живет у нас на даче, – проговорил он заученно, горловым голосом. – Чушь какая! Звероящеры давно вымерли. – Все вымерли, а один остался… – у Севки заболело горло. – Стоп! – Режиссер подошел к Севке. – Давай попробуем со мной. Севка увидел перед собой его глаза, и ему вдруг стало спокойно и снова захотелось идти за режиссером куда угодно, хоть в зубоврачебный кабинет. – Ты когда-нибудь видел звероящера? – спросил режиссер. Он спрашивал не вообще, а конкретно Севку и смотрел ему в самые зрачки. – Конечно, – сказал Севка. – Он живет у нас на даче. – А разве звероящеры не вымерли? – честно удивился режиссер. – Все вымерли, а один остался. – Севка поднял палец, как бы подтверждая, что остался один-единственный звероящер, а не два и не три. – А почему он остался? У Севки заметались мысли, а следом за мыслями заметались глаза. – Потому что он попал в выгодные климатические условия, – вывернулся Севка. – А какие же это условия? – А у нас на даче болотистая местность. – А чем вы его кормите? – Папоротниками. Севка говорил так искренне и делал такие честные глаза, каких, он знал, никогда не бывает у людей, когда они говорят правду. – А почему его не берут в зоопарк? – резонно спросил режиссер. – А мы его не отдаем. И он сам не хочет. Он у нас дом сторожит, как собака. Режиссер верил и не верил. – А ты не врешь? – усомнился он. – Зуб даю! – поклялся Севка и вдохновенно плюнул в сторону. – Отлично! – Режиссер встал. – Мотор. Перед Севкиным носом щелкнули доской о доску, пробормотали какие-то иностранные слова: «кадр», «дубль». Опять возникла крыска и ехидно спросила: – Ты когда-нибудь видел звероящера? Но Севке было уже безразлично – нравится он девчонке или не нравится, жарко в павильоне или холодно, видит его мама или не видит. Он только врал и выкручивался и под конец сам уже поверил в то, что у него на даче на веревке сидит звероящер. Пузо у него огромное, хребет как забор, а голова маленькая. Мозгов мало. Севка сидит перед ним на корточках и скармливает папоротники. Звероящер меланхолично жует, перетирая папоротники травоядными челюстями, грустно смотрит на Севку и медленно мигает тяжелыми веками. Ему обидно, что все его знакомые вымерли еще до нашей эры, дружить ему не с кем и никто его не понимает, потому что у звероящера доисторическое самосознание. – А ты не врешь? – с завистью спросила девчонка. Ей тоже хотелось иметь на даче звероящера. Севка сделал энергичный жест под подбородком, который должен был означать: «Даю голову на отсечение». В глубине павильона засмеялись, и Севке казалось, что он слышит мамин смех. – Стоп! К Севке подошел режиссер, приобнял, положил руку ему на плечо. В голове у Севки плыло марево от жары, от счастья и от усталости, которая пошла в дело. Он чувствовал, что режиссер его признал, теперь он с ним одна компания, и Севкино плечо росло к его ладони. В глубине павильона растворилась маленькая дверь в стене. Севка сразу заметил это, потому что павильон в глубине был темный и в темноте резко высветился прямоугольник двери. В прямоугольнике возник мальчик. На нем была круглая соломенная шляпа, штаны и рубаха, похожие на половую тряпку. Штаны – коричневая тряпка, а рубаха – сизая. Мальчик приблизился, остановился неподалеку от Севки. – А! Николай Иваныч! – обрадовался режиссер. Он подошел к мальчику и поздоровался с ним за руку. – Ну, как дела? Мальчик ничего не сказал. Он сглотнул и уставился на режиссера со счастливым щенячьим выражением. – Как учишься? – спросил режиссер. – Нормально, – сказал мальчик басом. – Текст выучил? Режиссер смотрел на мальчика с таким видом, будто он всю свою жизнь готовился к этой встрече, а сейчас настала главная минута его существования. «А я?» – подумал Севка. Но ответом на его вопрос был другой мальчик, похожий на него. Они беседовали с режиссером о том о сем, и им было очень интересно друг с другом. Севка отошел в угол декорации к светлым струганым доскам, снял соломенную шляпу. Положил на доски. Хотел стащить штаны и рубаху, но тогда он остался бы в одних трусах, а это стыдно. Севка прошел в темную глубину павильона, подальше от фонарей. Фонари были выключены. Они притушили свой огненный глаз и отсвечивали обычным стеклянным блеском. Севка пошел скорее. Потом бежал. Он бежал по каким-то ходам и закоулкам, чтобы израсходовать движением духоту, скопившуюся у него под горлом. Севка забежал в военный блиндаж с патефоном в углу, сел на самодельную табуретку и зарыдал. Он пробовал подавить рыдания, глотал их обратно, но они вырывались из груди кашлем и стоном. А иногда воем. В какой-то момент Севка услышал свой вой со стороны и успел отметить – точно так же выл за стеной соседский щенок Ричи, была абсолютно та же мелодическая линия, идущая снизу вверх и ломающаяся на самой высокой ноте. Севка не знал, сколько прошло времени. Вдруг он вспомнил, что в павильоне осталась мама. Она, должно быть, бегает с перепуганным лицом и ищет Севку. Он поднялся с табуретки, вытер лицо рукавом чужой рубахи и постарался, как учил его папа, «взять себя в руки». Севка выпрямил спину, «посадил ее на позвоночник», выстроил каменно-презрительное выражение лица и пошел обратно, угадывая дорогу. И все время, пока шел, старался удержать на лице выражение, чтобы оно не поползло. Когда Севка вернулся в павильон, фонари еще не горели. Значит, времени прошло мало. К Севке сразу же подошла мама и протянула школьную форму, чтобы Севка мог в нее переодеться. У мамы был обычный вид. Севка смотрел с затаенным вниманием: держит мама лицо или это ее лицо? Но мама смотрела немножко ниже Севкиных глаз, и он не понял. Подошел режиссер, приобнял Севку, положил руку ему на плечо. – Ты не очень торопишься? – спросил он. – А что? – Севка напрягся, окаменел спиной и плечами. – Николай Иваныч весь текст забыл, – поделился режиссер. – Ты бы порепетировал с ним, пока мы тут свет ставим… Подошел Николай Иваныч. Остановился, пригорюнившись. Виновато, медленно мигал, как звероящер. Севка посмотрел на его белые широкие брови и сухо сказал: – Пойдем… Они отошли к доскам. Сели на них, одинаково ссутулившись, развесив руки на острых коленях. – Ты когда-нибудь видел звероящера? – спросил Севка. – Ты когда-нибудь видел звероящера? – повторил Николай Иваныч. – Это я говорю, – поправил Севка. – А ты должен спросить: «Какого звероящера?» – Какого звероящера, – обреченно проговорил Николай Иваныч и поковырял ногтем доску. – Ты с кем разговариваешь? – С тобой, – удивился Николай Иваныч. – Ну вот, на меня и гляди. В этот момент к доскам осторожно, брезгливо ступая, подошла кошка. Она остановилась, повернула голову и сурово, очень официально посмотрела на мальчиков. И Севке было непонятно: то ли эту кошку привезли на кинопробу, то ли она здесь живет. Летающие качели – Ты слушаешь или нет? – Слушаю. А что я еще делаю? – Думаешь про свое. – Ничего я не думаю про свое. Со мной все ясно. Если кастрюлю поставить на самый сильный огонь, суп выкипает, вот и все. – Суп? – переспросила Татьяна. – И любовь тоже. Нельзя создавать слишком высокую температуру кипения страстей. У поляков даже есть выражение «нормальная милошчь». Это значит «нормальная любовь». – Тебе не интересно то, что я рассказываю? – заботливо спросила Татьяна. – Интересно. Рассказывай дальше. – А на чем я остановилась? По пруду скользили черные лебеди. Неподалеку от берега на воде стояли их домики. В том, что лебеди жили в центре города в парке культуры и отдыха, было что-то вымороченное, унизительное и для людей, и для птиц. Женщина за нашей спиной звала ребенка: – Ала-а, Ала-а… Последнюю букву «а» она тянула, как пела. Подошла Алла, худенькая, востроносенькая. – Ну что ты ко всем лезешь? – спрашивала женщина. Алла открыто, непонимающе смотрела на женщину, не могла сообразить, в чем ее вина. – Пойдем посмотрим наших, – предложила я. Был первый день летних каникул. К каждому аттракциону тянулась очередь в полкилометра, и вся территория парка была пересечена этими очередями. Ленка, Юлька и Наташка пристроились на «летающие качели». Они стояли уже час, но продвинулись только наполовину. Впереди предстоял еще час. Дочери Татьяны Ленка и Юлька были близнецы. Возможно, они чем-то и отличались одна от другой, но эту разницу видела только Татьяна. Что касается меня, я различала девочек по голубой жилке на переносице. У Юльки жилка была, а у Ленки нет. Юлька и Ленка были изящные, как комарики, и вызывали в людях чувство умиления и опеки. Моя Наташка как две капли воды походила на меня и одновременно на тюфячок, набитый мукой. Она была неуклюжая, добротная, вызывающая чувство уверенности и родительского тщеславия. Полуденное солнце пекло в самую макушку. Подле очереди на траве сидели женщины и дети. На газетах была разложена еда. На лицах людей застыла какая-то обреченность и готовность ждать сколько угодно, хоть до скончания света. – Как в эвакуации, – сказала Татьяна. – Интересно, а чего они не уходят? – А чего мы не уходим? – Пойдемте домой! – решительно распорядилась я. Ленка и Юлька моментально поверили в мою решительность и погрузились в состояние тихой паники. Наташка тут же надела гримасу притворного испуга, залепетала и запричитала тоном нищенки: – Ну, пожалуйста, ну, мамочка… ну дорогая… При этом она прижала руки к груди, как оперная певица, поющая на эстраде, и прощупывала меня, буравила своими ясными трезвыми глазками чекиста. Ленка и Юлька страдали молча. Они были воспитаны как солдаты в армии, и ослушаться приказа им просто не приходило в голову. – Пусть стоят, – сдалась Татьяна. Наташка тут же вознесла руки над головой и завопила: – Урра-а-а! – приглашая подруг ко всеобщему ликованию. Юлька деликатно проговорила «ура» и засветилась бледным, безупречно красивым личиком. А Ленка промолчала. Ей требовалось время, чтобы выйти из одного состояния и переместиться в другое. Я встала в очередь, и эта же самая гипнотическая покорность судьбе опутала и меня. Мне показалось, что температура моего тела понизилась, а мозги стали крутиться медленнее и по кругу, постоянно возвращаясь в одну и ту же точку. Мой организм приспособился к ожиданию. Аттракцион рассчитан на четыре минуты. Надо ждать два часа. По самым приблизительным подсчетам, ждать надо в тридцать раз больше, чем развлекаться. И так всю жизнь: соотношение ожидания и праздника в моей жизни – один к тридцати. Люди стираются, изнашиваются в обыденности. Они стоят в очереди, чтобы получить четыре минуты счастья. А что счастье? Отсутствие обыденного? Или когда ты ее любишь, твою обыденность? В старости любят свою обыденность или не замечают ее. Может, мы с Татьяной еще молоды и ждем от жизни больше, чем она может нам предложить. А может, мы живем невнимательно и неправильно распределяем свое внимание, как первоклассник на уроке. Татьяна стояла передо мной. Я видела ее сиротливый затылок и заколку с пластмассовой ромашкой. Должно быть, одолжила у Юльки или у Ленки. Татьяна обернулась, посмотрела на меня сухим выжженным взором. – У него позиция хуторянина, – сказала она. Вспомнила, на чем остановилась. – Позиция: «мое» или «не мое». А если «не мое», то и пошла к чертям собачьим. – Но ведь все так, – сказала я. – Но как же можно уйти, когда чувство? – Во имя будущего. В ваших отношениях нет будущего. – Будущее… – передразнила Татьяна. – Наше будущее – три квадратных метра. – Значит, он ищет ту, которая его похоронит. – Не все ли равно, кто похоронит. Надо искать ту, с которой счастье. Сегодня. Сейчас. Татьяна смотрела на меня истово, как верующая, и мне тоже захотелось счастья сегодня, сейчас. Сию минуту. Я даже оглянулась – не стоит ли оно у меня за спиной. Подошла наша очередь. Заведующая аттракционом – тетка с толстыми ногами – отомкнула калитку и стала запускать очередную партию страждущих. Дети как-то мгновенно похудели, а глаза стали больше, будто часть их плоти переместилась в глаза. Я тоже почувствовала давно забытое, или не познанное ранее, волнение и не сводила подобострастных влюбленных глаз со строгого лица толстой тетки. До калитки оставалось три человека. В этот момент Ленка потянула Татьяну за руку и что-то сказала ей на ухо. – Отойдите все в сторону, – приказала Татьяна. Она выгребла девчонок из очереди и отвела их от калитки. – Почему? – искренне оторопела моя дочь и забегала глазами по лицам. Ленка молчала. У нее было виноватое страдальческое выражение лица. – Мы сейчас. – Татьяна схватила Ленку за руку, и они помчались, одинаково перебирая ногами. Татьяна бежала впереди, а Ленка следом, на расстоянии вытянутой руки. Наташка и Юлька смотрели, как мимо них прошли те, кто стоял позади. Они протиснулись на площадку и брызнули во все стороны, как муравьи из-под ладони. Цепи были длинные и, казалось, свисали с самого неба. К каждой паре цепей приделана скамеечка – качели, куда помещается по одному человеку. Все расселись, каждый на свою скамеечку, и застегнули перед собой ремни, чтобы не выпасть и не улететь в небо. Все разместились и пристегнулись. Толстая тетка захлопнула калитку и с категоричным видом нажала какую-то кнопку. Круглый диск начал медленно крутиться, вместе с диском крутился столб, и центробежная сила стала отдувать цепи. Люди полетели по кругу. Земли не было видно, и им, наверное, казалось, что они летят вообще. Они летели вообще над очередью, над Юлькой и Наташкой, которые стояли с туповатыми личиками – отвергнутые, но мужественные, облагороженные испытанием. Явились Татьяна с Ленкой. Ленка подошла к девочкам. Теперь их было не двое, а трое – полный комплект. Девочки смотрели на летающие качели и переживали каждая свое: Ленка – радость за других, Юлька – зависть, Наташка – легкое злорадство: тем, кто был сейчас на качелях, оставалось только полторы минуты. Им оставалось меньше чем половина. А у нее, у Наташки, все было впереди. У нее было впереди целое счастье плюс ожидание счастья, что само по себе тоже очень ценно. – А нам билеты? – спохватилась Татьяна. Я сообразила, что мы не взяли себе билеты. – Не успеем, – поняла я. Дети обернулись. Они смотрели испуганно и настороженно, как зверьки, заслышавшие чужие шаги. Заставлять их ждать снова было немыслимо. Мы просто могли сорвать их надежду. На качели они попали бы сломленными, и радость уже не достала бы их через эту сломленность. – Успеем, – сказала Татьяна и провалилась сквозь землю. Дети вывернули головы и стояли так до тех пор, пока Татьяна не возникла на прежнем месте. Тетка тем временем нажала кнопку. Столб перестал крутиться, и летающие качели вернулись на круги своя. Девочки напряглись, как перед стартом на первенство Европы. Потом в какую-то секунду мы все оказались в калитке, а в следующую секунду – на круглой деревянной площадке. Наташка, Юлька и Ленка метнулись в одну сторону. Наташка первая взгромоздилась на скамеечку. Между Юлькой и Ленкой произошла страстная кратковременная борьба за место возле Наташки. Юлька удачным приемом отпихнула Ленку и села сразу за Наташкой. Незнакомый мальчик в синей беретке отпихнул Ленку и сел следом за Юлькой. Вокруг шустро рассаживались дети и взрослые. – Лена! – крикнула Татьяна. – Иди сюда! Ленка не двигалась. Она стояла с лицом, приготовленным к плачу. – Леночка! – Татьяна хотела переключить ее внимание на действие или хотя бы на видимость действия. – Беги скорей! А то тебе места не останется… Татьяна подбежала к дочери и потащила ее на другую половину круга. Ленка зарыдала. – Ну какая тебе разница, где сидеть? – спросила Татьяна, как бы снимая этим вопросом всю несправедливость. – Д… да, а почему опять я? П… почему все время я? Ленка иногда легко заикалась, но, когда она волновалась, это проявлялось сильнее. Татьяна посмотрела на свою дочь, обиженную людьми и, как ей показалось, Богом, и ее лицо сделалось проникновенно грустным. Она прижала Ленкину теплую голову к своей щеке. Ей тоже хотелось плакать. Я видела, как подтаяли у нее глаза, определились морщинки, и в молодом ее лице проглянули черты будущей старухи. Юлька и Наташка выглядывали воровато, как мыши. Они были вполне счастливы и тем несимпатичны. Ленкино страдание все же достало их и легло на душу легким угрызением совести, смешанным с эгоистическим удовлетворением. – Мам! – Наташка помахала из-за цепи кургузой ручкой. – Сиди! – резко ответила я, хотя Наташка была абсолютно ни в чем не виновата. Просто некрасиво быть благополучной, когда другие страдают. Татьяна усадила Ленку на свободную скамеечку и пристегнула перед ней ремешок. Тетка удостоверилась, что все в порядке на вверенном ей участке, и нажала единственную кнопку на своем пульте управления. Круглый диск начал медленно вращаться. Предметы медленно поплыли в стороны и вниз. – Леночка! – крикнула Татьяна. Это значило: «Леночка, посмотри, как хорошо, а будет еще лучше!» Ленка сидела с окаменевшим профилем и не повернула головы. Это значило: «Мне плохо и никогда не будет хорошо. И я вас не прощу, как бы вы передо мной ни старались. Я всю жизнь буду мстить вам своей печалью». Принципиально грустная Ленка проплыла и исчезла. Я полетела в небо. Сердце толчками переместилось в пятки. Потом я полетела к земле, и сердце медленно, туго подплыло к горлу. Я не чувствовала напряжения цепей, и мне казалось – падению не будет конца. Но вот цепи натянулись, я поняла: не выдержат. Сейчас рухну и взорвусь – и через боль перейду в другое существование. Но в этот момент меня понесло в облака. Снова не было натяжения цепей, и казалось – вознесению не будет конца. Из ниоткуда, как во сне, на меня наплывает моя дочь – смуглая и яркая, как земляничка. Она беззвучно хохочет. Ее дивные волосы текут по ветру. Вот мои молодые родители: папа в военной форме, мама в крепдешиновом платье, синем в белый горох. Мама наклоняется к папе и показывает на меня: – Это твоя дочь. А ты не хотел… Вот мой нерожденный сын. Я волнуюсь, что он выпадет из качелей. Мне хочется на лету выхватить его и прижать к себе. Но он проносится мимо, и я не успеваю рассмотреть его лицо. А вот, стоя ногами на качелях, раскинув руки как распятье, летит мой любимый. Он не хуторянин. Нет. Он бродяжка. Он никогда не бросит, но и себе не возьмет. Он разобьет на мелкие кусочки, а осколки положит в карман. Он летит, как таран. Я едва успеваю увернуться. – Не улетай! – кричит он мне. – Я больше не люблю тебя! – кричу я, и мне становится легче. Так легко, что я не чувствую своего тела. Я пою. Но пою не напряжением горла. Просто песня вместо меня. Я свободна от прошлого. Я готова к новой любви. Как зовут тебя, моя новая любовь? …Четыре минуты окончились. Мы отстегнули ремешки и сошли на деревянный диск. Потом прошли сквозь железную калиточку. Спустились на землю. Очередь не увеличилась и не стала меньше. Осталась такой же, как была. И выражение лиц было прежним. Видимо, все, кто становился причастным к ожиданию, надевали это выражение, как надевают тапки при входе в музей. – Чем кормить? – спросила себя Татьяна. Она была уже дома. Обед у меня был. Меня мучили другие проблемы. И мой побродяжка уже шел по моей душе, выбирая осколки покрупнее, чтобы наступить на них своей интеллигентной пяткой. Юлька, Ленка и Наташка стояли рядом. Переживали каждая свое: Юлька была бледная, почти зеленая. Ее мутило от перепадов, и она испытывала общее отвращение к жизни. Ленка смотрела перед собой в одну точку, и отсвет пережитого восторга лежал на ее лице. Наташка уже забыла о летающих качелях. Ей хотелось на «чертово колесо». Она сложила руки, стала неуверенно торговаться, не веря в успех. Жизнь представлялась ей сплошной сменой праздников. Глубокие родственники С Невы дул осенний ветер. Один и Другой стояли возле Лебяжьей канавки, как в свое время Пушкин с Мицкевичем, и смотрели вдаль. Человек – часть природы, поэтому связан с ней и зависит от нее. Один и Другой стояли и зависели от осени, от ветра, от низких облаков. Тянуло на откровенность. – Ирка сильнее меня, – говорил Один. – Она в полтора раза больше моего зарабатывает. Это меня унижает. Понимаешь? – Понимаю, – согласился Другой. – Во-вторых, у нее свободное расписание, и я никогда не знаю, где она бывает и что делает. Я хожу в прачечную, выбиваю ковры, купаю в ванне ребенка. Вот уже десять лет она хочет сделать из меня бабу, а я мужик. И она мужик. А женщины в доме нет. И когда я думаю, что нам придется так мучиться еще двадцать – тридцать лет, я падаю духом и мне не хочется жить. По Неве прошел речной трамвайчик. Озябшие, нахохлившиеся пассажиры, втянув головы в плечи, стояли на палубе и, казалось, совершали воскресную прогулку кому-то назло. – А с Верой – я бог! Когда она слышит, как я чихаю, у нее на глазах слезы от умиления. А когда она смотрит, как я ем, она смеется и говорит, что я широко кусаю. А раньше я никогда не думал о том, как чихаю, как кусаю. Я никогда не думал, что это может быть нужно еще кому-то, кроме меня. Понимаешь? – Понимаю, – сказал Другой. Он тоже всегда думал, что жует и чихает исключительно для себя. – В этой новой создавшейся ситуации я бы не хотел ставить в двойственное положение себя, и Ирку, и мою новую любовь, – продолжал Один, вдохновленный пониманием друга. – Это будет унизительно для всех троих. Я решил объявить Ирке, что я от нее ухожу. Разговор может быть тяжелый, поэтому будет лучше, если ты пойдешь со мной. – Куда? – уточнил Другой. – Ко мне. – А зачем? – Я же только что сказал: я хочу объявить своей жене, что я от нее ухожу. – Если ты хочешь объявить своей жене, что ты от нее уходишь, то надо идти не к тебе, а ко мне. – Почему? – не понял Один. – Потому что сегодня утром твоя жена ушла от тебя ко мне. Теперь она моя жена. По Лебяжьей канавке плавали чайки. Они были крупные, как утки, и не белые, а рябые. Один никогда не видел прежде таких чаек – должно быть, они перелетели с Финского залива на Неву, а с Невы перебрались на Лебяжью канавку. Один смотрел на чаек и приспосабливал новую информацию к своей нервной системе. – А почему я об этом ничего не знал? – спросил он после молчания. – Я специально вызвал тебя, чтобы сказать. Сейчас ты уже все знаешь. – А почему ты сразу не сказал? – Я хотел, но ты все время сам говорил. Мне некуда было слово вставить. – Хорош друг, – брезгливо сказал Один. – А я тебе верил. – Я перед тобой безупречен, – заявил Другой. – Я давно любил Ирку, но моя любовь ни в чем не выражалась. Она даже не подозревала, что я ее люблю. – А что ты в ней нашел? – заинтересовался Один. – Она очень красивая. – Кто? Ирка? – У нее на лице выражение наивной доверчивости, и она постоянно задает глупые вопросы. – Да? – раздумчиво спросил Один, как бы припоминая свою жену. – Ты не ошибаешься? – Нет. Я почти убежден. – Странно… А почему она ушла? Что она говорит? – То же, что и ты. – Ну все-таки… – выпытывал Один. – Она говорит, что хочет быть женщиной, а вынуждена быть мужиком. У нее свободное расписание. Ты ей ничего не запрещаешь. И эта свобода – уже не свобода, а одиночество. И когда она думает, что надо так жить еще двадцать – тридцать лет, то она падает духом, и ей хочется лечь и заснуть на этот период летаргическим сном. – Какая низость! – Что именно? – Говорить так о собственном муже. – Она же не всем это говорит. Только мне. С Лебяжьей канавки был виден Инженерный замок, в котором когда-то убили Павла Первого. Сбоку раскинулся Летний сад со статуями. Громыхал пузатый трамвай, который за глаза зовут «американка». И казалось, что и трамвай, и сад, и замок были глубоко равнодушны к индивидуальной судьбе отдельного человека и имели выражение: ну и что? Тебе плохо. Ну и что? – Пойдем! – сказал Один, и друзья-соперники зашагали широким шагом в сторону реки Фонтанки, которая во времена Петра звалась «Безымянный Ерик». Ирка сидела в кресле, закутав ноги в плед, и читала книгу Андре Моруа «Литературные портреты». Когда вошли Один и Другой, она положила в книгу закладочку, чтобы потом легче найти нужную страницу. – Ты что расселась, как у себя дома? – недовольно спросил Один. – А я у себя дома, – сказала Ирка. – Теперь это мой дом. Другой – мой муж. А ты – наш друг. – Я прошу тебя объяснить свое поведение! – потребовал Один. – Разве Другой тебе ничего не сказал? – Другой – посторонний человек. Мне не о чем с ним говорить. А ты – моя жена. Я у тебя спрашиваю. – Если коротко, то я люблю Другого, – сказала Ирка. – В этом все дело. – Глупости! – сказал Один. – Ты не любишь Другого. Ты в него влюблена, а любишь ты меня. – Я тебя ненавижу! – призналась Ирка. – Ты мне надоел до ноздрей. – Да, ты меня ненавидишь, – согласился Один. – Но ты все равно меня любишь. Мы прожили с тобой двенадцать лет, от молодости до зрелости. У нас с тобой общий ребенок, общее имущество и общая испорченная жизнь. Мы с тобой глубокие родственники, а родственников не бросают и не меняют. – Все равно я люблю Другого, – упрямо сказала Ирка. – Это несерьезно! Любовь – это любовь. А жизнь – это жизнь. И не надо смешивать. – Не слушай его, Ирка, – сказал Другой. – Любовь – это и есть жизнь, а жизнь – любовь. Тут как раз все надо смешивать. – А двенадцать лет? – спросил Один. – А нашу общую испорченную жизнь стряхнуть, как сопли с пальцев? – Как ты говоришь! – упрекнула Ирка. – А как ты поступаешь? Сейчас же собирайся – и пойдем домой. – А что мы будем делать дома? – То же, что всегда. Я смотреть по телевизору хоккей, а ты трепаться с подругами по телефону. – Ты будешь смотреть хоккей и трясти на ноге тапок? – Скорее всего. – Боже, какая тоска… – Ты замечаешь, как ты дышишь? – спросил Один. – Нет. А что? – Вот так и семейная жизнь. Она должна быть обычной и незаметной, как дыхание. Тогда она высвобождает в человеке творческие силы. На страстях живут одни бездельники. – Не соглашайся, Ирка, – попросил Другой. – Мы с тобой сейчас пойдем на Неву и покатаемся на пароходике. – Если ты будешь совращать мою жену, я тебя ударю, – предупредил Один. – А я тебе отвечу, – предупредил Другой. – Мальчики, если вы раздеретесь, я буду вынуждена принять сторону моего первого мужа. – Почему? – обиделся Другой. – Потому что он голодный. – Ну и что, я тоже ничего не ел с утра. – Но с ним я прожила двенадцать лет, а с тобой три с половиной часа. – Пойдем! – потребовал Один. – Я не могу больше ждать. Через двадцать минут матч «Спартак» – ЦСКА. – О боже! – вздохнула Ирка и с неохотой вылезла из-под пледа. – Ногу отсидела, – сказала она и, прихрамывая, пошла в прихожую. Один и Другой двинулись следом. Ирка надела плащ, покрыла голову платочком. Она перекрестила кончики платка, стала завязывать их на шее сзади. Кончики были скользкие и короткие. Ирка запутала свои легкие пальцы и, было похоже, сейчас завяжет их на два узелка. – Я готова! – объявила наконец Ирка. – А вещи? – спросил Один. Ирка прошла в комнату и скоро вернулась оттуда с книжкой Андре Моруа «Литературные портреты». – Все! – сказала Ирка. – А я? – спросил Другой, и его глаза наполнились настоящими слезами. – Пойдем с нами! – пригласил Один. – Что ты будешь сидеть в таком настроении? – Ты увел у меня жену, и я же должен к тебе идти? – Не упрямься, – сказала Ирка. Дом стоял на Литейном проспекте, который во все времена назывался Литейным. Войдя в свой подъезд, ступив на свою территорию, Один почувствовал себя увереннее. – А ты тоже хороша, – сказал он Ирке. – С моим приятелем, за моей спиной… – А что мне, на танцы прикажешь бегать за счастьем? – возмутилась Ирка. – Мне не семнадцать лет. У меня работа, семья, хозяйство. Когда мне бегать? Да лучше Другого и не найти. Ты и сам это прекрасно знаешь. Между этажами на лестничной клетке сидел сиамский кот с голубыми глазами. Он с подобострастием глядел на людей, и это выражение попрошайки было несвойственно гордому полудикому зверю. Почти тигру. – Бездомный, – сказала Ирка. – Кто-то потерял. – У вас даже лестничные коты и те сиамские, – расстроился Другой. – Не переживай, – попросила Ирка. Другой заплакал: – Если бы я не привел его к нам, ты бы не ушла. – Надо мыслить конструктивно, – посоветовал Один. – Надо думать не о том, что было бы, если бы… А надо думать о том, что есть в данный момент и как это можно переменить. – А как это можно переменить? – спросил Другой. – Это не в твоих возможностях. – А что же мне делать? – Не думать. – Брось его, Ирка. Посмотри, какой он противный. – Он очень противный, – согласилась Ирка. Возле знакомой двери лежал знакомый половичок, бывший в свои лучшие времена Иркиной курткой. Возле половичка стоял чемодан, а на чемодане сидела девушка с большими глазами, сложив на коленях легкие нежные руки. – Вовик… – Девушка встала с чемодана. – А я ждала-ждала… А тебя нет и нет… Я сама пришла. – Познакомьтесь, это Вера, – представил Один. Вера протянула всем свою легкую руку. – Ирина, – сказала Ирка. – Станислав, – представился Другой. – Вера, видишь ли… – начал Один. – Я думал, что я свободен. Но оказывается, что я женат. Вот моя жена. – Ирина, – еще раз напомнила Ирка. – Я тебя обманывал, – продолжал Один. – Но не нарочно. Я и себя тоже обманывал. – Бедный… – проговорила Вера, и ее глаза наполнились слезами сострадания. – Но ты не переживай. Я все равно буду любить тебя. – Неопределенность разъест ваше чувство, – сказала Ирка. – Вы будете страдать. – А что мне делать? – Выходите замуж. – За Другого, – подсказал Один. – А что ты распоряжаешься? – вмешалась Ирка. – Но ведь лучше Другого она все равно никого не найдет. Нам не придется за него краснеть. Вера доверчиво посмотрела на Ирку. – Он очень хороший, – честно подтвердила Ирка. – Он умеет расколдовывать все предметы и слова. Рядом с ним вы больше увидите вокруг себя, и в себе, и в других. Вера подошла к Другому и, подняв голову, стала его рассматривать. – Он хороший, – сказала она. – Но рядом с ним я ничего не увижу, потому что я не люблю его. А он не любит меня. – Я не люблю вас, – согласился Другой. – А вы не любите меня. Но, может быть, когда-нибудь, через десять лет, мы с вами станем глубокими родственниками. Один достал ключи и стал отпирать свою дверь. Другой взял чемодан Веры и повел ее за руку вниз по лестнице. Вера покорно шла следом, на расстоянии своей вытянутой руки, и, выгнув шею, смотрела на Вовика. Сиамский кот дремал на радиаторе парового отопления. Заслышав людей, он приоткрыл один глаз, и выражение его морды как бы говорило: может быть, с точки зрения сиамских и сибирских благополучных котов, я живу ужасно. Но с точки зрения обычных лестничных кошек, я просто процветаю. Здесь ухоженная, проветренная лестница, лояльные мальчишки и сколько угодно качественных объедков. Центр памяти Все началось в пятницу, во второй половине дня, когда Варвара Тимофеевна вернулась из булочной. Она достала из авоськи половинку орловского хлеба, пакетик с чаем. На пакетике был написан какой-то сложный шифр, похожий на текст шпионской радиограммы: МПП РОСГЛАВДИЕТЧАЙ ГОСТ 1938–46… Варвара Тимофеевна не стала вникать в премудрость, поставила пакетик на стол, и в ту же минуту медленно, будто нехотя, растворились обе рамы кухонного окна. Варвара Тимофеевна точно знала, что окна были задраены и закрыты на все оконные задвижки. Сами по себе они раствориться не могли, и было похоже, будто кто-то показал фокус. Варвара Тимофеевна несколько оскорбилась фамильярности фокусника, но не растерялась, а моментально вернула все на прежние места: затворила окна и еще раз закрыла их на шпингалеты. В это время распахнулись дверцы кухонной полки, висящей на стене. Чашки стали подскакивать на блюдцах, как бы примериваясь, потом соскочили на пол, а следом за чашками бросились вниз блюдца, предпочитая скорый конец долгой разлуке. Варвара Тимофеевна собрала с пола осколки, высыпала их в мусорное ведро. Выпрямилась и сквозь раскрытую дверь увидела: кушетка в комнате медленно поехала от стены к центру, а ящик для белья стал раскачиваться на носках, как человек в раздумье: с пятки на носок. Варвара Тимофеевна приложила руку к стене. Стену знобило, и Варвара Тимофеевна догадалась, что в Москве началось землетрясение, как в Ташкенте. Она где-то слышала, что при землетрясении надо встать в дверной проем: там рушится в последнюю очередь или не рушится вообще. Варвара Тимофеевна перебежала маленький коридорчик своей квартиры, встала под дверной косяк и простояла без паники час, а может, и два. Потом ей надоело жить без впечатлений, и она пошла к соседям разузнать размер морального и материального ущерба. У соседей все было обычно и привычно. Варвара Тимофеевна вернулась домой, легла животом на подоконник, выглянула в окно. На улице – никаких примет землетрясения: земля не гудела. Собаки не лаяли. Дети справляли свое детство. Десятилетний Ромка-татарчонок поддал ногой мягкий мяч, где-то пропускающий воздух. Мяч шмякнулся в свежую рассаду, которую Варвара Тимофеевна высадила во дворе перед домом. – У, паралич! Дьявол не нашего бога! – завопила Варвара Тимофеевна. – Вот я щас выйду, вот я тебя поймаю… – Это детская площадка, а не огород, – огрызнулся снизу Ромка. Когда Варвара Тимофеевна была высоко, он ее не боялся. – Вы бы еще свиней развели… Варвара Тимофеевна хотела ответить Ромке, но за ее спиной раздался звук-лязг средней мощности. Варвара Тимофеевна оглянулась. На полу лежала люстра, вернее, то, что было люстрой. В потолке зияла черная неаккуратная дыра. Когда стихийное бедствие касается всех людей, то несчастье как бы раскладывается на всех в равной мере, и это не так обидно для каждой отдельной личности. Но когда стихийное бедствие касается только одного человека, то это воспринимается как несправедливость, а всякая несправедливость покрывает душу шрамами. Варвара Тимофеевна оделась и пошла в домоуправление. Управдом Шура внимательно выслушала Варвару Тимофеевну и сказала, что ни о каком индивидуальном землетрясении не может быть и речи, потому что в Москве нет вулканов. А стены трясутся скорее всего оттого, что сверху или снизу подрались соседи, и по этому поводу надо обращаться не в домоуправление, а в милицию. Варвара Тимофеевна сказала, что сверху нее живет мать-одиночка, лифтершина дочка Таня с грудным младенцем, и драться между собой они не хотят. А снизу живут две сестры-двойняшки, по восемьдесят лет каждой. Они, бывает, ссорятся между собой, но вряд ли могут разодраться с такой силой и страстью. Управдом Шура ничего не ответила, видимо, осталась при своем мнении, подняла руки и поправила в волосах круглую гребенку. Она сидела с поднятыми могучими руками, как монумент, во всей своей переспелой сорокапятилетней красоте, и Варвара Тимофеевна, глядя на нее, подумала: «Кобыла». Но вслух ничего не сказала. Управдом Шура тем не менее услышала то, о чем подумала Варвара Тимофеевна, но вслух ничего не ответила. Милиционер Костя был молодой, с длинным ногтем на мизинце и мало походил на представителя власти. Говорят, жизнью правят два инстинкта: инстинкт любви, чтобы оставить потомство, и инстинкт самосохранения, чтобы подольше пожить. Варвара Тимофеевна и Костя существовали под властью разных инстинктов и не понимали друг друга. – А почему у вас все на полу валяется? – спросил Костя. Варвара Тимофеевна специально ничего не прибирала, оставляла как вещественное доказательство. А недавно принесла с помойки совсем еще крепкий стул с продранным сиденьем и присовокупила к общему фону. – А зачем подбирать? – спросила Варвара Тимофеевна. – Все равно упадет. – Так все время и падает? – Так и падает. – А как же вы живете? – удивился Костя. – Человек не собака. Ко всему привыкает. – Понятно… – задумчиво проговорил Костя. Человек действительно не собака и, как разумное существо, быстрее приспосабливается к окружающей среде, какой бы противоестественной она ни была. – А сейчас почему не падает? – спросил Костя. – Сегодня суббота. Выходной у них. – У кого? – А я знаю? Костя помолчал, потом забормотал непонятные слова: – Мистика, фантастика, детектив… – Чего? – не разобрала Варвара Тимофеевна. – А вы давно эту квартиру получили? – С месяц. – А раньше где жили? – В Тупиковом переулке. Нас снесли. Знаешь небось… Костя дипломатично промолчал. Ему нравилось казаться хорошим специалистом: знать все, что происходит в городе Москве с каждым ее жителем, имеющим постоянную или временную прописку. – А до войны в деревне жили. В Сюхине. – А где это Сюхино? – полюбопытствовал Костя. – Сейчас нигде. Старики померли, молодые в город подались, – разъяснила Варвара Тимофеевна. – На месте деревни одни печины стоят. Дикие свиньи развелись, рыси, волки. – Печины – это печи? – Нет, это печины… Костя задумался: представил себе забытую под небом деревню, где вместо кошек, собак и свиней бродят рыси, волки и кабаны. А вся Варвара Тимофеевна в темном штапельном платье представилась ему частью этой покинутой деревни, ее представителем. И Косте вдруг отчаянно захотелось помириться с Таней. Должно быть, скомандовал инстинкт любви. – А ночью тоже трясет? – спросил Костя, игнорируя инстинкт. – Нет. Ночью не работают. Спят. – Ну, я пошел. – Костя поднялся с кушетки. – Может, в понедельник зайдешь? – пригласила Варвара Тимофеевна. – У них с восьми смена. – У меня тоже с восьми, – сказал Костя. – У них своя работа, а у меня своя. В понедельник к Варваре Тимофеевне приехали архитекторы района. Управдом Шура объяснила, что они должны обследовать дом, нет ли в нем просчета, строительного дефекта. Один архитектор – толстый лысый мужик – все время брал стакан и капал в него из пузырька, и в комнате пахло аптекой. Варваре Тимофеевне стало совестно, что из-за нее человек тратит свое здоровье. Она забилась в кухню и сидела там с виноватым видом. Управдом Шура носилась по квартире с легкостью, не свойственной ее объему, и было видно, что переживает яркую страницу в своей жизни. – А почему сейчас не стучит? – спросила молодая архитекторша с черными очками на голове. – Не знаю, – сказала Варвара Тимофеевна. – Может, надоело… – А это у вас что? – Архитекторша ткнула пальцем на подоконник. На подоконнике в трехлитровой банке своей обособленной жизнью жил лохматый гриб. Варвара Тимофеевна кормила его чаем, сахаром и взамен получала кисловатое терпкое питье, ни с чем не сравнимое. Одни говорили, что гриб полезен. Другие говорили, что от него помирают. Варвара с готовностью поставила на стол уцелевшую чашку, нацедила гриба сквозь пожелтевшую марлечку и протянула архитекторше. Та недоверчиво понюхала и подняла глаза на Варвару Тимофеевну. Варвара Тимофеевна смущенно, неестественно улыбнулась, а потом подумала: «Чего это я улыбаюсь? Что, я дешевле стою?» И нахмурилась. В этот момент на кухню вошел архитектор с каплями и громко спросил, будто Варвара Тимофеевна была глухая или придурковатая: – Ну что, мамаша, говоришь, домовые завелись? Управдом Шура красиво захохотала. Варвара Тимофеевна посмотрела на каждого по очереди и ничего не ответила. Архитекторы посовещались и ушли. А на другой день к вечеру явилась Шура и вручила Варваре Тимофеевне направление в психоневрологический диспансер. Варвара Тимофеевна оказалась четвертой в очереди. Перед ней сидела нарядная барышня и двое мужчин в казенных халатах. При диспансере находился стационар. Барышня нервничала и все время смотрела на часы, а мужчины сидели нога на ногу, размышляли о футболе и о политике. Впереди у каждого был долгий праздный день, а от праздности устаешь так же, как от занятости. – Вас сюда вызывали? – осторожно спросила Варвара Тимофеевна у барышни. Она подумала: может, у нее тоже знобят стены. – Мне нужно заключение, – сухо сказала девушка и уставилась в книгу. Варвара Тимофеевна поняла, что из девушки собеседницы не получится, а поговорить хотелось. – А у вас что? – спросила Варвара Тимофеевна у человека в халате. Он сидел первый в очереди. – У меня обратные реакции, – охотно поделился Первый. – А как это? – Когда все плачут, я смеюсь. И наоборот. Все смеются, а я плачу. Например, человек на улице поскользнулся и упал. Всем смешно, а мне грустно. Или кто-нибудь из знакомых совершит подлость, жена возмущается, а я смеюсь. Варвара Тимофеевна увидела, что девушка перестала перемещать глаза по строчкам, остановилась взглядом на одном месте. Слушала. – А последнее время я перепутал день с ночью. Днем я сплю, а ночью читаю, гуляю… – А почему так получилось? – насторожилась Варвара Тимофеевна. – Понимаете, у меня квартира возле Курского вокзала, и окна выходят на Садовое кольцо. Днем там очень шумно и угарно, а ночью тихо и воздух свежий. Я уже привык. И собаку свою приучил. – А зачем вы лечитесь? – спросила девушка. – Это же ненормально, – ответил Первый. – А разве человек не может сам себе устанавливать нормы? – Нет. Не может. Человек живет в обществе и должен подчиняться его законам. – А я почему-то все время плачу, – поделилась вдруг девушка. – У меня есть все, что нужно человеку для счастья, но я все равно плачу. Девушка виновато улыбнулась. Личико у нее было славное, как у мальчика. – Это хорошо, – похвалил Первый. – Человеку для нормального развития психики необходимы отрицательные эмоции. – А вы от чего лечитесь? – спросила Варвара Тимофеевна у Второго. Обратные реакции и отрицательные эмоции не имели к ней отношения. – Я убираю память, – ответил Второй. Варвара Тимофеевна недоуменно промолчала. – Я ничего не хочу помнить, – пояснил Второй. – Почему? – Потому что есть такие воспоминания, с которыми не хочется дальше жить. – А разве можно убрать память? – спросила девушка. – Конечно. Новокаиновая блокада центра памяти. – А разве человек может жить без прошлого? – Нет. Не может. Но у него есть близкое прошлое – это прошлое его жизни. А есть далекое – это память предков. И потомков. Она обязательно присутствует в каждом человеке с рождения. Эту память можно вызвать к жизни. – Каким образом? – Надо пройти курс электролечения. Пятнадцать сеансов через день. – А что значит: память потомков? – спросила девушка. – Иначе ее называют предчувствием. – Я всегда предчувствую моду, – обрадовалась девушка. – А у меня квартира трясется, – сказала Варвара Тимофеевна. – В стены все время стучит, и мебель падает. Девушка засмеялась, а Первый расстроился. Варвара Тимофеевна посмотрела на Первого и увидела, что его глаза задымлены слезами. Это сочувствие постороннего человека было так неожиданно, что ее ошпарило чувство благодарности. Захотелось сказать: «Да пусть трясется, бог с ним…» – Не знаю, помогут здесь или нет, – раздумчиво проговорила Варвара Тимофеевна. – Это память стучит, – сказал Второй. Из кабинета вышла медсестра и пригласила: – Следующий… Врач-психиатр внимательно выслушала Варвару Тимофеевну с начала до конца, не перебивала ее и не торопила: дескать, скорее, ты тут у меня не одна с ума стронулась. И в глазах ее не было того снисходительного недоверия, которое она привыкла встречать. Врач слушала очень внимательно, понимающе кивала головой и вдруг спросила: – А какой у нас сейчас месяц? – Май. Варвара Тимофеевна удивилась, что человек живет и не знает, какой на дворе месяц. – А раньше какой был? «Зачем это ей?» – снова удивилась Варвара Тимофеевна. – Апрель. – Правильно, – похвалила врачиха. – Скажите, а вас никто не преследует? – Как это? – Ну, ходит кто-то следом. – Соседка ходит, Лида. Я ее вязать учу на спицах. Племянница приходит, инженер. Деньги в долг просит. А так нет. Никто не преследует. А зачем? Врач не ответила. Взяла бумажку, что-то начала писать, склонив голову к плечу. – А вы когда-нибудь видели домовых? – буднично спросила она, продолжая писать. – Домовых не видела. А оборотня однажды видела. В детстве. Врач отвлеклась от своего писания и посмотрела на Варвару Тимофеевну. – Я девчонкой бежала мимо Игнашова хутора. Возле избы дед Игнаш стоял. Вдруг смотрю: по небу огненный шар летит. Об дерево как даст! И рассыпался. А вместо Игнаша кот. – А при чем тут оборотень? – не сообразила врачиха. – Так дед Игнаш в кота оборотился. – А как вы это поняли? – Кот здоровый, с ягненка. Усы, как у Игнаша, и смотрит так же, из-подо лба. Варвара Тимофеевна увидела памятью: черная туча над хутором, огненный пух, тяжело летящий над старым колдуном Игнашом, кот-оборотень и сама Варька, захлебнувшаяся страхом, – летящая, босоногая. – А может быть, пока вы смотрели на шаровую молнию, дед ушел в избу, а кот вышел. Дед сам по себе, а кот сам по себе. – А очень может быть, – задумчиво проговорила Варвара Тимофеевна, впервые за пятьдесят лет усомнившись в видении детства: огненный дух – это шаровая молния, Игнаш – это Игнаш, а кот – просто Игнашов кот. – Очень может быть, – заключила Варвара Тимофеевна и скучно посмотрела на врачиху. Врачиха была хоть и полная, но какая-то худая. И зачем ей было расшифровывать ту далекую тайну, через столько лет делать из непостижимого оборотня старого брезгливого кота? В очереди было интереснее. Спустилась ночь. На небе появилась луна. Возле нее околачивалась одинокая звезда. Кушетка была отодвинута от стены, стояла почти посреди комнаты и, казалось, будто плыла среди теней и оттенков. …Сережа рванул гармонь. Варвара выскочила на круг, закричала частушку: Как один платок на шее, а другой на голову, Как один любовник сдаден, а другой на череду… Варвара носилась, притопывая, поводя руками, высвечивая в ночи желтым передником. Передник ей привезли из города в подарок, и она надевала его по торжественным случаям. Вся деревня Сюхино состояла из одной улицы. Улица выходила к мелкому оврагу. Там обычно шло гулянье. Сережа с одобрением глядел на Варвару, а его жена Соня стояла на краю оврага и смотрела. Сережа скинул гармонь на траву, достал из кармана штанов кулек конфет-«подушечек», пошел к Варваре волнуясь, держа подношение в вытянутой руке. – Мить! – шепнула Соня шестилетнему Митьке. – Поди к отцу, скажи: «Пап, дай конфеточку…» Митька с удовольствием сбежал по косой на дно овражка, сунулся к отцу: – Пап, дай конфеточку! Сережа отпихнул мальчишку, возникшего так некстати. Легкий Митька кубарем полетел в кустарник. Соня прижала кулаки к вискам, завыла в небо. Стоящая рядом Малашкина Валька заразилась чужим отчаяньем и тоже заголосила, запричитала, как кликуша. Всхлипнула старая Костючиха, непонятно отчего, сдуру или со страху. Во дворе крайней избы завыла собака, ей отозвалась другая. И вдруг в какое-то мгновение вся деревня наполнилась разноголосым пестрым воем. Сережа подхватил с земли гармонь, переломил, пошел наяривать поверх человеческих голосов. Варвара выплясывала, поводя руками, подзадоривая себя: и-их! их! Деревня выла. Варвара плясала. Над оврагом стояла луна. Та же самая, что и сегодня. Церковь была заперта. На паперти сидели две старухи-нищенки, чесали языки. Одеты они были в самое распоследнее рванье: может, нарочно, чтобы вызвать состраданье, а может, они окончательно прожили свою совесть и им было все равно, как они выглядят на посторонний взгляд. – А когда отпирают? – спросила Варвара Тимофеевна. – Посмотри. У них расписание, – сказала нищенка понаряднее. Возле церковных дверей действительно висело расписание, отпечатанное на машинке, как меню в столовых. Варвара Тимофеевна прочитала расписание от начала до конца. Программа у попа была обширная. Подумала: «Хоть бы записочку оставил на дверях, а так не знаешь, то ли ждать, то ли нет». Варвара Тимофеевна присела на паперть, покосилась на старух. Одна поставила возле себя блюдце, другая консервную банку. Они спокойно сидели, дожидаясь начала своего рабочего дня. Варвара Тимофеевна с удовлетворением подумала, что никогда в своей жизни не протягивала руку за даровым куском. Бог это знает и должен учесть и сделать снисхождение. Варвара Тимофеевна еще раз тщательно по десятилетиям стала просматривать свою жизнь. …Тогда Сережа бросил Соню и перешел к Варваре. Вся деревня придерживала усмешку ладонью. Однажды утром Соня пришла бить Варвару, но драки не вышло. – Ты что ж, мужа от живой жены увела? – спросила Соня. Она стояла в белой кофточке с короткими рукавами и нравилась Варваре. – В Советском Союзе десять миллионов одиноких, – грамотно ответила Варвара. – Две Москвы можно поставить. Ты пожила, а теперь моя очередь. – Так у него ж ребенок, – сказала Соня. – Он же переживает. Плачет. – Привыкнет, – ответила Варвара. – Ну, погоди, – предупредила Соня. – С тебя Бог спросит. И все-таки они разодрались. В доме Малашкиных шел какой-то праздник. Варвара зашла, и в этот момент ее деликатно постучали по спине. Обернулась. Перед ней стояла Соня. – Это ктой-то к нам пришел? – змеясь губами и глазами, ласково спросила Соня. Варвара стала думать, что ответить, но Соня кинула ее оземь, потом села сверху и стала драть за волосы. Бабы обрадовались дополнительному веселью. А Сережа вышел на крыльцо, стоял, курил, будто все происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Поглядывал на горизонт, где к небу прилепилась темная полоска леса. От тоски и обиды, в темном мстительном чувстве Соня тайно желала ему смерти. Это было весной сорок первого года. А через два года Сережа сгорел живой в танке. Принял адские мученья. После войны Варвара переехала к сестре в Москву, поселилась в деревянном домике с палисадником. Такой домик стоял в самом центре Москвы, и получалось, что Варвара живет и в городе и в деревне. Работала в прачечной на гладильной машине. Гладь не гладь, все равно помнется. Варвара жила будто по привычке. Никого не любила, и ее никто не любил. Варвара жила без любви и привыкла к этому состоянию. Человек не собака. Ко всему привыкает. По ночам, перед тем как заснуть, Варвара закрывала глаза и бежала, бежала, бежала… Она бежала по полю, а посреди поля горел танк. Варвара выдергивала оттуда Сережу, охлопывала с него огонь, потом ложилась на него, загораживая снизу землей, а сверху собой. Загораживала от войны, от Сони, от судьбы. А прошлым летом Сережа повадился приходить к ней во сне. Придет, сядет на стул, как ни в чем не бывало разговаривает, шутит. Варвара сначала ничего, а потом осторожно сказала: «Сережа, а ведь ты умер». А он ей: «Так ведь и ты умерла». …Возле Варвары Тимофеевны остановилась женщина, положила двадцать копеек. Приняла за нищенку. Варвара Тимофеевна смутилась, встала с паперти, отошла к двери. Поп все не шел. В нише над дверью была изображена Богородица. Дева Мария. Варвара Тимофеевна постояла возле девы Марии, потом оглянулась тихонечко и, чтобы никто не видел, нежно погладила ее по круглой детской щеке. Соня жила в Ленинграде на улице Александра Матросова. Варвара Тимофеевна приехала в Ленинград рано утром и тут же с вокзала пошла искать нужную улицу. Она знала, что Соня жила в няньках, воспитывала чужих детей. Потом дети повырастали, Соня состарилась и теперь жила одна. У нее была своя комната и пенсия сорок пять рублей. Сын Митька еще в пятидесятом году попал в неподходящую компанию и куда-то сгинул. Варвара Тимофеевна доехала на метро до Финляндского вокзала, потом пересела на девятый номер трамвая. Сошла на остановке «Александра Матросова» и двинулась вдоль длинного корпуса, крашенного в какой-то неестественный розовый цвет. Она шла и невольно вспоминала Сюхино: свой дом, чуть в стороне от других дворов, запах старого хлеба и воска. Овраг. За оврагом дуб. Ему пятьсот лет… Лес просматривается будто сквозь дымку, потому что много сухих стволов. Вокруг тишина, раздолье для глаз. Как красива ее родина. Но человеку мало одной только красоты. Ему нужно применение своим силам. Варвара Тимофеевна поднялась на второй этаж и позвонила в дверь. Открыла сама Соня. Она была в телогрейке, надетой поверх халата. На ногах шерстяные носки и галоши. Она глядела на Варвару с безразличным выражением, и было непонятно, узнает или нет. – Узнаешь? – спросила Варвара. – Узнаю, – спокойно ответила Соня. Долго молчали. Соня придерживала дверь рукой, будто боялась, что Варвара прорвется. – Дело у меня к тебе, – сказала Варвара. – Ну, проходи… Пошли коридором. Коридор был длинный, полутемный, по сторонам много дверей. Раньше в этом доме размещалась гостиница. Дверь в ванную комнату оказалась открыта. Стены отсырели, потрескались, и было похоже, что по углам живут ящерицы. Комната у Сони оказалась маленькая, в ней помещались только стол и диван. Под столом стояла кастрюля. – Тесно у тебя, – сказала Варвара. – Тут раньше кладовка была, – пояснила Соня. Варвара Тимофеевна села на стул, Соня – на диван. На середине стола в качестве украшения стояли в вазочке крашеные метелки. – Чего пришла? – спросила Соня. – Совесть пригнала, – ответила Варвара. – А раньше где твоя совесть была? Тридцать лет назад? – Так там любовь была, – сказала Варвара. – А поперек любви какая совесть устоит? Соня глядела на Варвару, сравнивала ее с прежней и была довольна, что время так расправилось с ее соперницей. – А чего ты от меня хочешь? – спросила Соня. – Не знаю. – А чего пришла? – Да вот… Пришла. Прощения просить. – Чего там. Старухи уже… Говорить вроде было больше не о чем. Возле двери затрезвонил телефон. Соня вышла и сказала: «Его нету дома». Потом вернулась, бранясь. В квартире жил студент, который собирал магнитофонные записи, и к нему звонил весь город. Телефон находился возле Сониных дверей и звонил беспрестанно, будто испортился контакт. Соня существовала, как в справочном бюро. – Пойдем ко мне жить, – вдруг сказала Варвара Тимофеевна. Когда ехала к Соне, она точно не могла бы ответить, зачем едет и что скажет. Но сейчас это решение явилось как-то само собой. – А что я у тебя забыла? – удивилась Соня. – У меня квартира отдельная. Без телефона. Дом возле леса стоит. Там раньше зона отдыха была. Пруд с лодками. У меня пенсия шестьдесят рублей. – И у меня пенсия, – самолюбиво сказала Соня. Зазвонил телефон. Соня опять вышла, сказала: «Его нету дома». И опять вернулась. – А Сережа тебя жалел, – сказала Варвара. – Мне простить тебя не мог. Не было у меня с ним счастья. Лучше бы он у тебя остался. – А у меня б остался, меня б ненавидел, что к тебе не отпустила. Он по тебе прямо трясся, как тигра в клетке. – Электричество, – сказала Варвара. – Чего? – Любовь, она от людей не зависит. Это электричество. Соня позадумалась. У нее было овечье выражение лица. – Никого у него, кроме нас с тобой, не было, – сказала Варвара. – Молодой совсем пропал. – Со мной не пропал бы, – сказала Соня. – Это у него душа разошлась. Соня заплакала. Варвара подумала и тоже заплакала. – Я после него никого не любила, – созналась Соня. Они замолчали, вспоминая прошлую жизнь, Сережу, и он представлялся им идеальным, а не таким, каким был на самом деле. Память отбросила все тягостное, обыденное и явила им прошлое очищенным и возвышенным. Они любили это прошлое и себя в нем, и это мирило их с сегодняшним одиночеством, скудостью существования. – Все же мы не чужие, – определила Варвара. – У нас общая память. Будем помогать друг дружке в старости. Мало ли чего… Ты заболеешь – я в аптеку сбегаю. – Я подумаю, – сухо сказала Соня и самолюбиво поджала губы. – Подумай, подумай, – обрадовалась Варвара. – А я тебе подробный адрес запишу. Зазвонил телефон. – Да отлай ты их! – посоветовала Варвара. – А хочешь, я отлаю? – Хочу, – согласилась Соня. Ей нравилось подчиняться, а Варваре нравилось опекать. Варвара отвела косынку от уха, взяла трубку. Послушала и сказала: – Его нету дома. Должно быть, на другом конце сказали «Извините», потому что Варвара ответила «Пожалуйста». На другое утро Варвара Тимофеевна вернулась в Москву поездом, который прибыл в пять двадцать. Когда она вошла в квартиру, стены молчали. Было спокойно и после обеда, и на другое утро. Варвара Тимофеевна ходила по квартире на цыпочках, боялась даже набрать в чайник воду, чтобы не спугнуть хрупкую, ненадежную тишину. Но было тихо, и Варвара Тимофеевна поняла, что Богородица договорилась насчет нее с Богом, и теперь все в порядке. Первым делом Варвара Тимофеевна расставила всю мебель по своим местам. Собрала на совок осколки люстры и спустила в мусоропровод. Потом взяла стул и, приспособив его на плечо, понесла обратно на помойку. Весна была холодной. Дети бегали и в летнем, и в зимнем. Две пары двойняшек из третьего подъезда играли посреди двора: две одинаковые девочки крутили веревку, а две одинаковые прыгали, Варвара Тимофеевна приостановилась и подивилась прихоти природы, создавшей по два абсолютно тождественных экземпляра. Молодой профессор Виля, одетый в распоследнее рванье, как нищий на паперти, мыл из шланга свою темно-красную машину. Асфальт вокруг был темный, а машина сверкала на солнце, как переспелая вишня. Ромка-татарчонок выволок самокат на тяжелых колесах и проехался по нежно-зеленой молодой рассаде. Проехался, оглянулся на дело рук своих, потом со шкодливым видом глянул наверх, на окна Варвары Тимофеевны. Но Варвара Тимофеевна стояла прямо перед ним со стулом наперевес. Ромка втянул голову в плечи, стал шить глазами. – Играй, играй, сыночек… – проговорила Варвара Тимофеевна и пошла своей дорогой. Ромка с удивлением посмотрел ей вслед и поволок свой самокат на соседнюю улицу. Жить без сопротивления ему было неинтересно. В районе свалки Варвара Тимофеевна встретила управдома Шуру. Она шла из магазина, из ее сумки торчал парниковый огурец ровного темно-зеленого цвета, будто выкрашенный масляной краской. – А у меня больше не стучит, – осторожно похвасталась Варвара Тимофеевна и постучала свободной рукой по деревянной ножке стула. – А у меня пятьдесят шестую квартиру сверху затопило, – пожаловалась Шура. – Ремонта требуют, паразиты… Дай им маляров. – Ну и дай, – сказала Варвара Тимофеевна. – Кому? – прищурилась Шура. – А паразитам. – А чего это ты про них беспокоишься? – Я не об них. Я об тебе. Про старость твою думаю. – А чего об ней думать? – удивилась Шура. – Старость смолоду готовить надо. А потом поздно будет. Варвара Тимофеевна взялась за стул поудобнее и метнула его в середину свалки. – Лифты, ремонты… – вдруг с тоской сказала Шура. Она хотела что-то добавить, но передумала. Повернулась и пошла, не глядя по сторонам, как бы утратив всякий интерес к целому и к частностям. В дверь позвонили. Варвара Тимофеевна отомкнула все замки и задвижки и увидела на пороге милиционера Костю. – А я к вам, – улыбнулся Костя. Варвара Тимофеевна хотела спросить: «Зачем?», но это было невежливо. – А у меня не стучит, – предупредила она. – Я знаю, – ответил Костя. – Я все выяснил. – Что выяснил? – насторожилась Варвара Тимофеевна. Она решила, что Костя тоже ездил к Соне. – В километре от вашего дома строили АТС, телефонную станцию, – пояснил Костя. – И ваша квартира явилась экраном вибрации этой стройки. Варвара Тимофеевна не поняла ни одного слова. Она попятилась от двери, как бы пропуская и одновременно приглашая Костю. Костя правильно прочитал это движение и вошел в дом. – Чего ты сказал? Какая еще вибрация? – встревожилась Варвара Тимофеевна. – Стройка и ваша квартира находились на одной звуковой волне, – медленно растолковывал Костя. – Поэтому, когда там вбивали под фундамент сваи, у вас все падало со стен. – Почему? – По физическим законам. Явление резонанса. – А почему именно моя квартира? – Случайность, – сказал Костя. – Совпадение. – Какое совпадение? – снова не поняла Варвара Тимофеевна. – Ну… как любовь. – А при чем тут любовь? – Когда душа одного человека – экран вибрации другого. Когда их души на одной звуковой волне. Это тоже очень редкое совпадение и совершенная случайность, – грустно сказал Костя. – А больше стучать не будет? – спросила Варвара Тимофеевна. Любовь ее не интересовала. – Больше не будет. Позавчера был последний день строительных работ. – А вдруг опять строить начнут? – На этом месте уже не начнут, – успокоил Костя. Костя ушел, а Варвара Тимофеевна села на табуретку и стала размышлять насчет экрана и вибрации. С одной стороны, находиться на одной звуковой волне с целой телефонной станцией – безусловное неудобство. А с другой стороны, по физическим ли законам или по чистейшим совпадениям, но она связана с миром и ее слышат люди. За стеной плакал грудной ребенок, и получалось, что он тоже кричит на весь свет. В мае отключают центральное отопление, и под утро бывает холодно. Варвара Тимофеевна проснулась от холода и бросила поверх одеяла свое зимнее пальто. На улице зашуршали шины. Варвара Тимофеевна подошла к окну и увидела внизу «Волгу»-такси салатного цвета с шашечками по бокам. Из такси тяжело вылезла Соня в коричневом плаще болонья. Следом за ней вышел шофер и стал составлять вокруг Сони узлы и узелочки. Соня возвышалась над своими узлами, как труба над заводскими корпусами. Было еще совсем рано, серый рассвет устанавливался над городом. Где-то мирно спала несчастная от счастья девушка. А человек с обратными реакциями, должно быть, выспался днем, а сейчас сидел и читал книгу. А где был тот, с новой памятью? В потомках? В предках? Бегал с копьем в набедренной повязке из тугих листьев или бродил по Луне? Чертил щеточкой имена на лунной пыли и не помнил, что они значат… Один кубик надежды Очереди были небольшие, состояли преимущественно из старух. Старухам казалось: витамины обрадуют кровь, и она шибко побежит по уставшим сосудам. Стекловидное тело рассосет все воспаления и размоет все отложения солей. Уйдет боль, а вместе с ней уйдут разъедающие мысли о смерти. И, проснувшись, можно будет не думать о своем здоровье, а жить по привычке. Самое главное – это, встав поутру, не думать о своем здоровье. А все остальное, что имеет человек, – это счастье. У молодых – свое счастье. А у старух – свое. В процедурном кабинете работали две медицинские сестры: Лора и Таня. Одна – утром. Другая – после обеда. Лора была тихая и доверчивая. Она верила в какую-то общую разумность. Если бы, к примеру, на нее сверху свалился кирпич и она успела бы о чем-то подумать, она бы подумала: «Значит, так надо…» Лора верила людям. Словам. Лекарствам. Каждая инъекция для нее была – кубик надежды. Для медсестры Тани каждая инъекция – это старый зад. Таня была замужем, но в глубине души считала, что это не окончательный вариант ее счастья, и под большим секретом для окружающих и даже для себя самой она ждала Другого. Искать этого Другого было некогда и негде, поэтому она ждала, что он сам ее найдет. В один прекрасный день откроется дверь и войдет Он, возьмет за руку и уведет в интересную жизнь. А вместо этого открывалась дверь, входила очередная старуха и поднимала платье. И так изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год. Ей надоели старые лица и трикотажные штаны до колен. Больные это чувствовали, робели и напрягались. Игла плохо входила в напряженную мышцу и, бывало, гнулась, и тогда приходилось ее менять. Старухи выскакивали из процедурного кабинета розовые, помолодевшие от смятения и страха, и только неистребимое желание жить заставляло их прийти в другой раз. Таня обижалась на свою жизнь, как обижаются на продавца, который кладет на весы неподходящий товар и при этом еще старается обвесить. Выражение обиды и недоверия прочно застыло на Танином лице. И если бы Другой действительно открыл и явился, то не разглядел бы ее лица под этим выражением. Он сказал бы: «Извините…» – и закрыл дверь. Таня жила с одним, а ждала другого, и двойственное существование развинтило ее нервную систему. Человек расстраивается, как музыкальный инструмент. Как, например, гитара. А что можно сыграть на такой гитаре? А если и сыграешь, что это будет за песня? Народу в автобусе было примерно на пятьдесят человек больше, чем он мог вместить. И на тридцать человек больше, чем можно себе представить. Лора стояла, спрессованная телами. От спины, в которую было вжато ее лицо, пахло чем-то копченым, очень приятным. Лора ехала в магазин «Лейпциг», там часто выкидывали немецкие лифчики по шесть пятьдесят, и ей казалось почему-то, что все пассажиры, включая детей и мужчин, тоже едут в «Лейпциг» за лифчиками. Автобус резко затормозил – видимо, дорогу перебегала кошка или собака, и водитель не захотел брать грех на душу. Все пассажиры дружно упали вперед, и те, что стояли первыми, испытали, должно быть, неприятные минуты, потому что могли оказаться расплющенными о кабину водителя. А те, кто стоял сзади, оказались в самом выгодном положении. Потом автобус резко дернуло перед тем, как ехать дальше, все качнулись назад, и последние поменялись местами с первыми. Последним стало плохо, а первым хорошо. Сработал закон высшего равновесия. Не может быть человеку все время плохо или все время хорошо. А те, кто, как Лора, стоял посредине, испытали примерно одно и то же в первом и во втором случае. Им было не очень хорошо и не очень плохо. Далее автобус свернул на нужную ему улицу, все пассажиры накренились вбок. Лора изогнулась, пытаясь устоять, но у нее не получилось, и она рухнула на колени сидящего человека. Колени были острые, жесткие и, судя по этим признакам, мужские. Автобус все заворачивал, и Лора все никак не могла подняться с колен. Наоборот, ее заносило человеку на грудь, и это уже не лезло ни в какие ворота. – Простите… – пролепетала Лора, глядя в никуда. – Я не могу встать… – А вы сидите, – разрешил человек. Лора подняла глаза и увидела, что человек – действительно мужчина. Иногда по телевизору показывают научные экспедиции, которые плавают по морю на корабликах, произошедших скорее от плота, чем от парохода, и изучают подводный мир. По палубе ходят полуголые золотисто-загорелые блондины, с волосами и бородами, выгоревшими до платины. Они пропитаны морем, солнцем и заботой о большой науке. Они скромны и прекрасны. И, глядя на таких людей, понимаешь, что женщина создана для любви, а человек для счастья. Этот человек был из тех, с корабля. Лора посмотрела в его глаза. Они были голубые, чистые и честные, как у лжесвидетеля. Лора почувствовала, как будто кто взял ее за плечи руками в мягких варежках и тихо толкнул к этим глазам. На самом деле ее, конечно, никто не брал за плечи, тем более в варежках – какие варежки в июне месяце. И никто не толкал – кому было это надо? Но есть выражение: потянуло. Лору потянуло в прямом смысле, и если бы не было посторонних людей и если бы такое поведение не считалось неприличным, не осуждалось бы общественным мнением, она положила бы голову ему на грудь, прикрыла глаза и сказала: «Я счастлива». Счастье – это когда спокойно и больше ничего не хочешь, кроме того, что имеешь в данный момент. А он бы обнял ее и сказал: «И я». Пора было вставать с колен. – Я сейчас встану, а вы садитесь на мое место, – предложил он. – Да нет, – смутилась Лора. – Зачем? Она так смутилась, будто автобусное место было его личным, а не общественным. – Мне все равно выходить. Лора покорно кивнула. Счастье никогда не задерживалось возле нее надолго. Либо его забирали другие люди, либо оно уходило само по себе. – Я должен идти. Меня ждут. Он почему-то счел нужным объяснять свое поведение, хотя имел право уйти без объяснения. – Меня ждут люди, которые от меня зависят. Не все ли равно, по какой причине уходит счастье, если оно уходит. А может быть – не все равно. Причина будет иметь значение в воспоминаниях. А воспоминания – это тоже часть жизни. Лора переместила всю свою силу в ноги и, пружиня икрами, поднялась с колен. Лжесвидетель тоже поднялся, и их тела в ту же секунду прибило друг к другу: – Давайте встретимся, – вдруг сказал Он. – Сегодня, – торопливо сказала Лора. – Время и место? – «Казахстан». Пять часов вечера. – А почему «Казахстан»? Было бы правильнее, если бы он спросил: «А почему пять часов?» Был нечетный день, и Лора работала с трех до семи. В пять часов ее должны были ждать ее старушки. – Я там работаю. – В «Казахстане»? – Нет. В поликлинике. Возле кинотеатра «Казахстан». Автобус остановился и разомкнул дверцы. Лжесвидетель прорезал собой людскую толпу, как ледокол «Ермак». С его рубашки дождем посыпались пуговицы. Он выскочил из автобуса в последнюю секунду, даже на секунду позже. Кроме него, больше не сошел ни один человек. Все остались в автобусе. И так было всегда в ее жизни. Всегда оставались необязательные люди. А тот, кто был нужен, – уходил. Лора ткнулась лицом к окошку. Лжесвидетель стоял один на тротуаре, запахнув рубашку, придерживая ее руками. Крутил головой в разные стороны. Как птица. Лоре показалось, что он не ледокол «Ермак», а скорее всего мальчик-сиротина, тот самый, что позабыт-позаброшен с молодых-юных лет. Лора вдруг потеряла всякий интерес к магазину «Лейпциг» вместе с его лифчиками. Сошла на следующей остановке. Пересекла улицу через подземный переход и села на автобус, который повез ее в противоположную сторону. К кинотеатру «Казахстан». – Да не придет он, – сказала Таня и посмотрела на Лору с брезгливым сожалением. Больных в очереди не было. Таня сидела на диванчике, вязала шапку модной изнаночной вязкой. Половина диванчика была покрыта простыней, а другая половина клеенкой. Клеенку клали в ноги, чтобы больной мог лечь в обуви, а не снимать ее и, следовательно, не терять времени. – Почему это не придет? – спросила Лора. – Или не придет. Или подонок. Одно из двух. – Почему? – Все такие. – Он хороший, – не поверила Лора. – И он обязательно придет. Я уверена. – Почему это ты так уверена? – Я видела его глаза. – Что ты там могла разглядеть? – Я близко видела. Я у него на коленях сидела. – Как это? – не поняла Таня. – Познакомилась и сразу на колени? – Нет. Сначала на колени, а потом познакомилась. Таня опустила вязанье и посмотрела на Лору с возросшим интересом. Лора отвернулась к окну. Из окна были видны «Дом мебели» и кинотеатр «Казахстан». Надо было объяснить, почему Лора не может выйти на работу и почему Таня должна здесь околачиваться вторую смену, в общей сложности четырнадцать часов. Но как расскажешь про кораблик, произошедший от плота, про мальчика-сиротину. Слова – не единственная и не лучшая форма выражения. Можно, например, выразить жестом или музыкой. Но ни петь, ни танцевать Лора не умела, да и с чего бы она начала танцевать в процедурном кабинете? Лора и Таня были разные, как, например, собака и коза. Они чем-то похожи: примерно одинаковой высоты, обе на четырех ногах и с хвостом. Но все-таки собака – это собака. А коза – это коза. И то, что очевидно одной, совершенно непонятно другой. И Лора стояла тихая и тупая от сознания своей зависимости. В пять часов придут старушки, которые сядут перед кабинетом смирно, как дети, зажав в кулаке кубик надежды. Уколы пропускать не рекомендуется, потому что организм нельзя обманывать. Он поймет и обидится и не станет размывать соли, и снова появятся боли и разъедающие мысли о смерти. И все оттого, что Лора хочет быть счастливой. Обязательно счастливой, несмотря ни на что. – Я за тебя завтра отработаю, – пообещала Лора. – А хочешь, два дня подряд. – Да не придет он. В дверь постучали, и в кабинет вошла женщина среднего возраста. Не молодая и не старая. Вернее, и молодая и старая – смотря с чьей точки зрения смотреть. С точки зрения старух – молодая. – Фамилия? – строго спросила Таня и неловко полезла с дивана. Подошла к столу, на котором лежала толстая раскрытая тетрадь в черном переплете. – Почему не придет? – спросила Лора. – Посмотри на себя в зеркало, – предложила Таня. Зеркала поблизости не было, но Лора и так хорошо знала свою внешность. У нее был часто встречающийся в среднерусской полосе тип лица. Она всегда всем кого-то напоминала. – Ну кому мы нужны за то, что мы – это мы? – произнесла Таня. Женщина подобострастно улыбнулась, как бы деля беседу, но Таня строго на нее посмотрела, будто одернула, и женщина снова стала серьезной. …Как сверкала река! Будто по воде бежали крошечные солнечные человечки, их было несметное количество. Как китайцев. Они все бежали и бежали, и не было им ни конца ни края. Законный муж Сережа вышел из реки в дрожащих каплях и произнес, постукивая зубами: – Счастье, вот оно… Потом они пошли по берегу. У Лоры тогда, в девятнадцать лет, была длинная коса. Сережа вел ее не за руку, а за косу. А через неделю кто-то постучал в дверь. Лора отворила и увидела женщину с плоским свертком под мышкой. – Сережа дома? – строго спросила женщина. – Он на работе, – объяснила Лора, робея от строгого тона. – Передайте ему. Он забыл у меня свои тапки. Женщина протянула сверток. Это были тапки, завернутые в газету. Забытые тапки и солнечные человечки были настолько несовместимы, что Лора и не совместила. Она просто не поняла. – Зачем вы беспокоились? Он сам бы заехал и забрал… Лора честно посмотрела на женщину, но та почему-то взяла и стукнула Лору тапками по щеке. Что было совсем уже странно. Сережа не отрицал, что это действительно его тапки. Но его возмущало нетоварищеское поведение женщины: ворваться в сердце семьи с прямой уликой предательства… Так друзья не поступают. Сережа говорил, что если бы в нашем обществе можно было иметь двух жен, то он женился бы на обеих, кормил их и развлекал, потому что ему нравилась и та и эта. Каждая за свое. Но в нашем обществе можно иметь только одну жену. Надо было выбирать. Сережа не знал, на ком ему остановиться. А та женщина знала. Она была сильным человеком и умела постоять за свое счастье. После того как он ушел, Лора стала худеть по одному килограмму в день. Тело стекало с нее, и в конце концов она легла на диван, чтобы не вставать. Она умирала, потому что ее жизнь – Сережа. А если нет Сережи – нет и жизни. Таня носила ей еду, отрывая кусок от семьи. Заставляла есть и разговаривать. Но больше разговаривала сама. …Большие городские часы показывали половину седьмого. Маленькие часы на Лориной руке показывали столько же. Лжесвидетель опаздывал на полтора часа, и самое неприятное заключалось в том, что отсюда, с этой точки, было видно окно процедурного кабинета. В окне время от времени маячило Танино лицо. Выражения отсюда было не разобрать, но Лора и так его угадывала. Таня как бы говорила: «Стоишь? Ну, стой, стой…» Может быть, Ему встретилась та самая сильная женщина, с сережками в ушах. Взяла его за руку и приказала: «Иди за мной». Но Он вежливо освободит руку и вежливо скажет: «Сильные женщины – для слабых мужчин. А я сам сильный человек. Поэтому я пойду к Лоре». Лора еще раз внимательно огляделась по сторонам. Дядька в рабочей одежде устанавливал афишу к новому фильму. Вдвинул большой фанерный щит, на котором было нарисовано лицо артиста Ульянова без края щеки и без уха. Но ульяновские глаза с честно-требовательным, чуть раздраженным мужским прищуром уже взирали на этот мир. Рабочий вдвинул еще одно звено и подогнал ухо к щеке. По левую руку стоял «Дом мебели». К магазину все время подъезжали машины. Чуть в стороне от входа стояли плотные, коренастые мужчины – по виду хозяева жизни. У них были деньги, была цель и была уверенность в достижении своей цели. Если бы у них не было цели, они бы ее выдумали. А если бы не было уверенности, они бы ее купили. Хозяева жизни помногу едят и отъедают животы. Живот поднимает диафрагму на два-три сантиметра. Диафрагма давит на сердце. У них затрудненное дыхание и ищущие глаза. Они все время прошаривают глазами мир: что бы еще купить? Однажды Лора стояла на кладбище. Мимо нее прошли парни-могильщики в ватниках, с заступами через плечо. Ватники на них болтались по-студенчески элегантно, и они так молодо топтали землю. А сзади в дубленках шли – эти. Они приготовили могилу для одного из своих. Проходя мимо Лоры, успели обежать ее глазами. А когда она вышла с кладбища – поджидали ее у ворот. Они никогда и ни при каких условиях не хотели ничего упустить. И сейчас Лора почти чувствовала их оценивающий взгляд на своей высокой груди, нежно-розовом лице и крепких ногах. Придет Он, возьмет Лору за руку и уведет из-под этих хозяйских глаз. А хозяева будут смотреть им вслед, озлобленные ненадолго своей нищетой. …Сережа ушел летом, а через два года, тоже летом, в Лору влюбился главврач поликлиники. Ему было сорок, а ей двадцать два. Он был главный, а значит, достойный, и Лора им гордилась. Главврач говорил, что Лора – мечта его жизни, но он не может предать глаза сына. Пусть сын окончит школу, получит среднее образование, тогда Главврач женится на Лоре и будет обречен на счастье всю дальнейшую жизнь. Через три года сын окончил школу и поступил в институт. Главврач сказал: «Маленькие дети – маленькие беды. А большие дети – большие беды». Если он уйдет из семьи, оставит сына без отца, то мальчик может попасть под дурное влияние, стать преступником или наркоманом. Пусть он окончит институт, встанет на ноги, и после этого Главврач сочтет, что исполнен долг, завещанный от Бога ему, грешному. Потянулись долгие четыре года. Лора сидела одна по вечерам и в праздники, и в Новый год. Когда били куранты, Лора торопливо писала на бумажке желание, а потом съедала эту бумажку, запивала бокалом шампанского и ложилась спать. А по бокам дрожали стены, орала музыка. Люди встречали Новый год. Главврач запрещал Лоре ходить одной по гостям и по театрам. Он был очень ревнивый и просил войти в его положение. Лора была включена в его радости, но выключена из его обязательств. Время шло. Сын уже заканчивал институт, ему остался последний курс, но в это время какое-то маленькое африканское государство обрело независимость, и Главврачу предложили поехать в Африку, возглавить клинику и оказать дружественную поддержку. Главврач попросил Лору войти в положение маленького государства. Сильные были сильны своей силой. А слабые – своей слабостью. Что оставалось Лоре? Верить во всеобщую разумность и ждать: придет Хороший Человек и включит ее в орбиту своих радостей и своих обязательств. И никому не надо будет входить в положение другого, потому что у них будет общая судьба и общее положение. У Лоры – часто встречающийся тип лица. Таких, как она, – тринадцать на дюжину. Он придет к ней только за то, что она – это она. И ни за что больше. Начался восьмичасовой сеанс. Перед кинотеатром стало пусто. «Дом мебели» закрылся. Хозяева жизни уехали. Таня закончила работу и ушла из процедурного кабинета. Ждать было бессмысленно, но Лора стояла и ждала. Сработала инерция преданности. К кинотеатру подошла няня с ребенком. Няне было лет восемнадцать. Округлая, с прямыми льняными волосами, она походила на кокосовый орех. Девушка стояла, задумчиво глядя над ребенком, как бы всматриваясь в неясные контуры своего будущего. Постояла и ушла. Вокруг снова стало пусто. И в Лоре – пусто. А есть ли ты, всеобщая разумность? Или все – пустое нагромождение случайных случайностей? И если сверху упадет кирпич – тоже случайность. Он мог бы и не падать. А мог бы упасть на кого-то другого. Почему именно на нее? За что? – Я так и знал, что вы подождете… Лора сильно вздрогнула и обернулась. Он стоял перед ней – молодой и бородатый. Князь Гвидон в джинсах. Откуда он появился? Может быть, прятался за афишей… – А вы что, нарочно прятались? – Нет. Я опоздал. – А почему вы опоздали? – спросила Лора, еще не понимая, но предчувствуя, что случилось счастье. – Я забыл, что «Казахстан». Я только помнил, что Средняя Азия. Где жарко… – А как же вы нашли? – Я списал все кинотеатры с подходящими названиями: «Киргизия», «Тбилиси», «Алма-Ата», «Армения», «Ташкент», – он загибал пальцы правой руки, а когда пальцы кончились, перешел на левую руку, – «Ереван», «Баку», «Узбекистан»… – «Узбекистан» – это ресторан. – И кинотеатр тоже есть. В Лианозове. «Ашхабад» в Чертанове. «Тбилиси» – на Профсоюзной. Я уже четыре часа езжу. – Но Тбилиси – это же не Азия. – Все равно там жарко… Он замолчал. Смотрел на Лору. У него было выражение, как у князя Гвидона, когда он, проснувшись, увидел вдруг город с теремами и церквами. – Я так и знал, что вы подождете… – Почему вы знали? – Я видел ваши глаза. Счастливый конец Я умерла на рассвете, между четырьмя и пятью утра. Сначала стало холодно рукам и ногам, будто натягивали мокрые чулки и перчатки. Потом холод пошел выше и достал сердце. Сердце остановилось, и я будто погрузилась на дно глубокого колодца. Правда, я никогда не лежала на дне колодца, но и мертвой я тоже никогда раньше не была. Мое лицо стянуло маской, и я уже не могла им управлять. Мне было не больно и ничего не жалко. Я лежала себе и лежала, и даже не думала, как я выгляжу. В восемь часов в коридоре зашлепали шаги. Это из детской комнаты вышел мой сын Юраня. «Босой», – подумала я. Он всегда ходил босиком, как лесной полудикий мальчик, и я всегда ему говорила: «Ноги». Юраня прошлепал по коридору и остановился возле комнаты отца. Муж кашлянул и перевернулся. Дверь скрипнула, должно быть Юраня приотворил ее и спросил заискивающим шепотом: – Ты уже встал? – Ну, что тебе? – спросил муж оскорбленным голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день. – Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, – так же шепотом просвистал Юраня. Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним, не просыпаясь. – Буди маму, – распорядился муж. Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нес с отвращением. Дверь в мою комнату заскрипела. Юраня помолчал, потом сказал: – Она спит. – Ничего. Встанет, – сказал муж. – Она спит, – повторил Юраня. – И очень бледная. В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно. На меня надели платье-макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась еще одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья. Соседка с шестого этажа сказала: – Ее на том свете и не примут. Молодая совсем. – Мальчишечку оставила, – вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой. Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила: – Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь. – А где ты будешь? – Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху. – Ладно, – согласился Юраня. Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: еще вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила: – Ефим, на кого ты похож? – А что? – удивился Ефим. – Да уж больно нарядный. Как барышня. – А я всегда так одеваюсь, – обиделся Ефим. – Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, – сказала я и побежала в подъезд. Еще вчера я была здесь, со всеми, а сегодня – неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, и в частности с ней, с Нюрой. Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это – мои штучки. Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придет меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила. Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили. Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетеную корзину для бумаг. Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой – еще не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств. Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможенный, будто он тоже объелся снотворным. В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Эля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Эли – все без исключения. Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала, как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так… Эля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна. Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих. Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет. У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными. – Мы все перед ней виноваты, – сказала Аля. – Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь. – А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен? Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла. Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломленно молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку. А звонил ли Он? Скорее всего нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ними решили: любовь – это еще не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо. Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать. – Давай расстанемся, – предложила я. – А как жить? – спросил он. Этого я не знала. И он не знал. – Ну, давай так, – сказала я. – Это не жизнь. – А какой выход? – Если бы я разбился на самолете, это был бы самый счастливый конец. – А как же дети? – спросила я. – Они будут любить мою память. …Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно. «А она умерла», – скажет муж. Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов. Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов. К вечеру из другого города приехала моя мама. Она сказала мужу, что не оставит ему ни одной тарелки и ни одной наволочки. Лучше все перебьет и порвет, чем ему оставит. Он обиделся и сказал: – Перестаньте городить чепуху. Мама ответила, что это он виноват в моей смерти и лучше бы умер он, а не я. Муж ответил, что это с ее точки зрения. А с точки зрения его матери, лучше так, как сейчас. Часам к десяти все разошлись. Квартира опустела. Надо мной где-то высоко и далеко тикали часы. Потом послышался гул, будто открутили кран с водой. Я догадалась, что муж смотрит по телевизору футбол. Мать вошла и спросила: – Ты что, смотришь футбол? Он ответил: – А что мне делать? И в самом деле… Хоронили меня через два дня. Снег почти сошел, бежали ручьи. Земля была влажная, тяжелая, и это производило удручающее впечатление на живых. Рядом было несколько свежих могил, украшенных искусственными венками, а сверху покрытых целлофаном. Сойдут дожди и грязь, целлофан снимут, и могилы будут иметь нарядный вид. Земля застучала о мой гроб. Холмик получился маленький, едва заметный над землей. Его засыпали живыми цветами, и это было лучше, чем венки, хотя венки практичнее. А потом я увидела Бога. Он был молодой и красивый. Я подошла к Нему в длинном блестящем платье и посмотрела в Его глаза. – Прости меня, – сказала я. – Люди просят, чтобы я оставил их на земле подольше, а ты взяла и ушла сама. Зачем? – Я не видела выхода. – А это выход? – Здесь нет вариантов. Я устала от вариантов. – А потерпеть не могла? – Я не могла смириться и не могла ничего изменить. Что-то тревожащее достало меня из прежнего существования, и я заплакала. Он погладил меня по волосам: – Не плачь, я жалею тебя. Видишь, я тебя жалею. – Я тебя звала. Я ждала, что ты нас рассудишь. Почему ты меня не слышал? – Я тебя слышал. Я тебе отвечал: потерпи, все пройдет. – А прошло бы? – Ну конечно. И все еще было бы. – Неужели было бы? – И еще лучше, чем прежде. – Но почему же я тебя не слышала? – Потому что Любовь в тебе была сильнее, чем Бог. Ты ее слышала. Бог провел ладонью по моей щеке, стирая слезу. Он был высокий, длинноволосый, похожий на современных молодых людей. Только глаза другие. Над нами, как блестки на моем платье, искрилась звездная пыль. – Что ты хочешь? – спросил Бог. – Я хочу увидеть Его. Бог повел меня по Млечному Пути. Потом остановился и, взмахнув рукой, выпустил мою душу. Моя душа долго летела во мраке, потом окунулась в свет. Покружилась над его домом и влетела в раскрытую форточку. Присела на подоконнике. Он сидел за столом и играл с дочерью в «подкидного дурака». Я осторожно подошла к нему и заглянула в карты. Он проигрывал. А я не могла ему подсказать. Он позвонил через два дня. Как обычно. Я подняла трубку. Он молчал. Но я его узнала. Я сказала: – Вот я умру, и ты проиграешь свою жизнь. – Ты помрешь, как же… – отозвался он. – Только обещаешь… Мы снова замолчали. Мы умели вот так молчать подолгу, и нам не было скучно. Мы стояли по разные концы города и слушали дыхание друг друга. Ехал грека повесть Ночью мне приснился мой умерший отец. Он сказал странную фразу: «Отдай ботинки Петру». Я, наверное, спросил бы у него: «Почему?» Поинтересовался бы, с какой стати я должен отдать Петру свои новые английские ботинки, но в этот момент в мою дверь постучали. Негромкий настойчивый стук будто выманил меня из сна. Я открыл глаза, не соображая, утро сейчас, или вечер, или глубокая ночь. – Вас к телефону, – объявила соседка Шурочка. Шурочка подходила к каждому телефонному звонку в надежде, что звонят ей, но ей никто не звонил. И каждый раз в ее «Вас к телефону» я различал еще один грамм подтаявшей надежды. – От меня ушла жена, – сказал в трубку Вячик. – А который час? – спросил я. – Восемь. – А когда она ушла? – Не знаю. Я проснулся, ее нет. Позвони ей, пожалуйста, и скажи: «Галя, ты сломала Вячику крылья. Он сдался. Делай с ним что хочешь, он на все согласен. Только вернись». Запомнил? – Запомнил, – сказал я. – Повтори, – не поверил Вячик. – «Галя, ты сломала Вячику крылья. Он на все согласен. Только вернись». – Ты пропустил: «Он сдался, делай с ним что хочешь». – Это лишнее, – сказал я. – Почему? – «Делай с ним что хочешь» и «он на все согласен» – одно и то же. – Да? Ну ладно, – сказал Вячик. – Ты позвони ей, потом сразу мне. Вячик – руководитель нашего ансамбля. Он композитор. Творец. Первоисточник. Талантливые люди бывают двух видов: 1. С чувством выхода – это творцы. Это Вячик. 2. Без чувства выхода. Это я. Я слышу музыку, понимаю, но не могу выразить, и все остается в моей душе. Поэтому в моей душе бывает тесно и мутно. Я положил трубку и пошел на кухню. Шурочка стояла над кастрюлей с супом и выжидала, когда на его поверхность всплывет серая пена, чтобы тут же ее выловить и выбросить. У Шурочки был тот тип внешности, которому идет возраст. Сейчас она была молода, а потому незначительна. У Шурочки был муж-аспирант и сын – младший школьник. Все они жили в одной шестнадцатиметровой комнате и существовали посменно: когда отец писал диссертацию, мальчик носился по коридору, как дикий зверь в прериях. А когда он делал уроки, отец, в свою очередь, выходил в коридор, садился на сундуке возле телефона и просматривал периодику. Я поздоровался с Шурочкой и рассказал ей свой сон. – А отец тебя обнимал? – спросила она. – Не помню. А какое это имеет значение? Шурочка попробовала свой суп и некоторое время бессмысленно глядела в сторону, определяя, чего в нем не хватает. Зазвонил телефон. – Ну? – спросил Вячик. – Что «ну»? – Звонил? – Нет. – Понятно, – догадался Вячик. Я деликатно промолчал. – Она еще хуже, чем ты о ней думаешь, – сказал Вячик. – Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Она успокоится только тогда, когда втопчет меня в землю… Ну ладно. Извини. Я сам позвоню. – И ты не звони, – попросил я. – Почему? – Ты себе цены не знаешь. Ты делаешь счастливее все человечество. – Да, – согласился Вячик. – Но меня может сделать счастливым только она одна. – Ну ладно, – сказал я после молчания. – Как там про крылья? – «Ты сломала Вячику крылья. Он сдался. Делай с ним что хочешь. Он на все согласен. Только вернись», – проговорил Вячик несокращенный вариант. Я положил трубку и набрал номер Гали. Там долго не снимали. Наверное, Галя стояла, подбоченясь, над трезвонящим телефоном и хихикала. Потом сняла трубку и произнесла с иностранным акцентом: – Хелло… у, – и при этом, должно быть, высокомерно посмотрела на себя в зеркало. – Вот бросит он тебя, куда денешься? – спросил я. – А кто это? – без иностранного акцента спросила Галя. – Спрашиваю я. Куда ты денешься, если Вячик действительно тебя бросит? Галя оробела. Наверное, ей показалось, что звонит кто-то важный из канцелярии Высшей Справедливости. – Куда все, туда и я, – ответила Галя. – Все работают. А ты работать не любишь. – Я буду петь. – Петь ты не умеешь. Гале действительно все равно, что петь и как петь: сидя, лежа или стоя на руках вниз головой. Галя молчала, должно быть, раздумывала. – Но я больше не могу, – сказала она упавшим голосом. – Можешь. Я положил трубку и пошел досматривать свой сон. За Галю и Вячика я был спокоен: сейчас они помирятся, потом опять поссорятся. Я лег и закрыл глаза. Вернее, я лежал с открытыми глазами под опущенными веками. Сейчас начало десятого. Мика сидит у себя в лаборатории, смотрит, прищурившись, в микроскоп и жалеет себя. Я позвоню ей, она снимет трубку и отзовется слабым, будто исплаканным голосом. – Ты чего? – спрошу я. – Я не спала, – скажет Мика и замолчит молчанием, исполненным достоинства. – И напрасно, – скажу я. – Ночью надо спать. Мы ходим вокруг да около, чтобы не говорить о главном. А главное в том, что мы не женимся. А не женимся мы потому, что я не могу никому принадлежать дольше чем полтора часа в сутки. Когда истекают эти полтора часа, во мне развивается что-то вроде мании нетерпения. Мне хочется вскочить и бежать, как в атаку. Мика – единственный человек, который меня не утомляет, потому что в ней идеально выдержаны пропорции ума и глупости. Я могу быть с ней три и даже четыре часа. Но ей нужны двадцать четыре часа, и ни секунды меньше. Она постоянно поругивает Вячика и как бы оттягивает меня от него, поскольку Вячик – мой друг. Она хочет, чтобы я принадлежал ей весь. И сейчас, сидя у себя в лаборатории, она бы разглядывала в микроскоп мой волос – каков он на срез: круглый или продолговатый… – Вас к телефону, – позвала Шурочка. Я знал, что это Мика. Когда я о ней думал, она это слышала, поскольку мысль материальна. – Ты билет взял? – спросила Мика. Она имела в виду билет на самолет. Самолет должен был переместить мое тело из Москвы на юг. Из весны в лето. – Взял, – сказал я. Мика молчала. С одной стороны, она беспокоилась о моем здоровье и хотела, чтобы я отдохнул, чтобы дольше был живым и дольше любил ее. С другой стороны, я уезжал и оставлял ее без себя на двадцать четыре дня, и целых двадцать четыре дня ее жизнь не имела никакого смысла и была ей в тягость. Когда я уезжал на гастроли или в отпуск, Мика погружалась в стоячую глубину времени и существовала, как утопленница. Даже хуже, потому что утопленники ничего не чувствуют, а она страдала. Мика любила меня из года в год, изо дня в день с неослабевающей силой, будто внутри у нее был мотор, вечный двигатель, перпетуум-мобиле, и с ним ничего не происходило. Сколько раз я ронял этот мотор, бил его, терял, но он не ржавел, не снашивался и не разбивался. Это было какое-то самозаряжающееся устройство. – Жаль, что ты не можешь взять отпуск, – сказал я. Мика не ответила. Жаль мне или нет – это не меняло дела. Я все равно уеду, а она все равно останется. – Мне грустно, – сказала Мика. – Нет, – ответил я. – Ты счастлива. Ты не понимаешь этого. Страдание – оборотная сторона любви и, значит, тоже входит в комплекс «счастье». Мика тянет ко мне руки, а ее руки уходят в пустоту. Она зажимает меня в кулак, а я, как песок, просачиваюсь сквозь пальцы. И есть я, и нет меня. Я слышу сумятицу, которая происходит в ней, и мне хочется положить трубку. – Ну, пока! – говорю я. – Подожди! – вскрикивает Мика. Я почти чувствую, как она хватает меня за рукав. Но когда меня хватают, мне хочется вырваться и убежать. Я стою и изнываю от нетерпения. – Ну пока, – вдруг соглашается Мика. – Счастливого отдыха. Она не жалуется мне на меня, а отпускает и даже желает счастливого отдыха. Почему? Мне хочется тут же позвонить к ней в лабораторию и выяснить: все ли в порядке с вечным двигателем, не проржавел ли он от моего эгоизма. Я смотрю на телефон. И Мика тоже, должно быть, смотрит на телефон. Мы стоим с ней по разные концы города, как два барана на мостике горбатом, каждый со своей правдой. О могущество мужчины, не идущего в руки! Телефон зазвонил. – Скажи мне что-нибудь человеческое, – попросила Мика. Я мгновенно успокоился. Так ведет себя человек, проверяющий в кармане документы и деньги. Документы на месте, и он моментально о них забывает. – Я люблю тебя, – говорю я Мике, забывая о ней. Мика неестественно притихла. – Ты где? – спросил я. – Тут. – А почему ты молчишь? – Плачу. Может быть, ее вечный двигатель заряжается слезами… В коридоре появился Шурочкин сын Пашка Самодеркин – человек семи лет. – Что такое грека? – спросил Пашка. – Какая грека? – не понял я. – Ехал грека через реку, – объяснил Пашка. – Это грек. – Тогда почему не «ехал грек через реку»? – Нескладно, – сказал я. – Тогда получится «ехал грек через рек». Пашка подумал, потом сказал: – Грека – это его жена. Он грек, а она грека. – Тогда было бы «ехала грека через реку». – А может, они наших падежей не знают. Это же греки. Я задумался: что возразить Пашке? Пашка тоже задумался, глядя куда-то в пространство. – Я должен равняться на Федора Федоровича Озмителя, – неожиданно, без всякого перехода сообщил он. – А кто это? – Герой-пограничник. Нас водили в Музей пограничных войск. – А как ты собираешься равняться? – поинтересовался я. Пашка посмотрел на меня. Потом скосил глаза в стену. Соображал. – Не знаю, – сказал он. – Нам еще не объяснили… До отправления самолета оставалось сорок минут. Я стал в очередь и зарегистрировался. Мой багаж состоял из одного маленького чемодана на молнии. Сдавать его я не стал, чтобы потом не ждать получения. Когда я чего-то жду, я не могу при этом ни думать, ни читать. Я только жду, и ничего больше. Во мне накапливается кинетическая и потенциальная энергия, и мне хочется что-то совершить. Но совершить нечего. Я вынужден стоять со смирением воспитанного человека и при этом чувствовать себя, как нераскрытая консервная банка, которую поставили на медленный огонь. Я зарегистрировался и отошел вместе с чемоданом. От аэропорта до Адлера – два часа самолетом. А до моего дома – два часа на общественном транспорте. Так что я могу считать себя на середине пути, но я ощущаю себя гораздо дальше, чем на середине. Я полностью отторгнут от своей комнаты в Петроверигском переулке, от инструментального ансамбля, от Микиной любви. Я свободен и ощущаю свою свободу непривычно, как человек, вышедший из тюремных ворот пять минут назад. Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Вот дверь с табличкой «Начальник аэропорта». За дверью, должно быть, сидит сорокалетний седеющий человек и думает: «Я выбился в начальники. Ну и что?» Вот и парикмахерская. Женский зал. А вот и парикмахерша, вернее, маникюрша. Она сидит особняком за маленьким столиком и смотрит в окно, как я во время репетиции. То ли скучает в ожидании клиента, а может, продумывает свое место в сфере обслуживания. Маникюрша похожа на царевну-лягушку в тот момент, когда она из лягушки уже превратилась в царевну. Очевидно, что она красавица царевна, но и заметно, что недавно была лягушкой. У нее чуть удлиненный рот и чуть выпученные глаза. Глаза у нее как озера, в которых отражаются белые облака. Они очень светлые, просторные. Выражение лица такое, будто ей рассказали что-то интересное и просили больше никому не передавать. Царевна-лягушка посидела, потом поднялась и пошла куда-то в недра парикмахерской. Линия шеи и плеча у нее совершенная. Если бы она сутулилась, то линия была бы нарушена. Поэтому она ступала прямо и не просто шла, а несла свои линии и веселую тайну своего лица. Царевна-лягушка вернулась с кувшином горячей воды и несколько раз посмотрела в мою сторону. – Что вы хотите? – спросила она. – Маникюр. – Садитесь, – пригласила она, не удивившись. Может быть, невозмутимость – это ее юмор. А может быть, все знакомятся с ней подобным образом: не я один такой умный. Я вошел и сел напротив. Она протянула мне раскрытую ладонь, и я вложил туда свою руку. Я дал ей лапу, как собака, и так же посмотрел в глаза. Она не приняла мой взгляд. Не взяла меня в собаки и не пошла в хозяйки. Холодно спросила: – Лаком будете покрывать? – Конечно. – Бесцветный? – А какой модно? – Красный. Как при нэпе. – Значит, красный. Я думал, она спросит: «Зачем вам крашеные ногти?» С этого вопроса началась бы наша беседа. Она началась бы сегодня, а окончилась лет через пятьдесят. Но царевна-лягушка ни о чем меня не спрашивала. Молча плеснула воду из кувшина в пластмассовую чашечку. Насыпала туда порошок, взбила пену. Потом с деловым видом сунула мою руку в горячую воду. Достала мизинец и стала состригать то, что казалось ей лишним. Мика сильна своей зависимостью от моей жизни. А эта сильна своей независимостью. Через десять минут поднимет на меня небесные глаза и скажет: «Вы свободны». И хоть ты тут умри. Из репродуктора доносилась песня про Стеньку Разина, как он плыл из-за острова на стрежень. Голос у певца был могучий, супермужской – должно быть, певец ассоциировал себя с самим Степаном Разиным. Царевна-лягушка перебирала в руках мои пальцы, склонив голову. Волосы у нее не темные и не светлые – серенькие, как перья у жаворонка. Кстати, я никогда не держал в руках жаворонка и не видел, какие у него перья. – Некрасиво персиянку топить, – сказал я. Царевна-лягушка отвлеклась от моего указательного пальца и подняла свои глаза под высокими бровями. – Почему некрасиво? – Ну, представьте себе: у нее папа – перс, князь. Она у него единственная дочка. Пришел посторонний человек, увел из родительского дома, посадил в лодку, набитую невоспитанными разбойниками. И вместо того чтобы защитить, взял и выкинул за борт. В набежавшую волну. – Глупости, – сказала царевна-лягушка. – Здесь дело не в персиянке, а в народно-освободительном движении. Общее дело должно быть выше личных интересов. – И вам ее не жалко? – Так вообще вопрос не стоит. Она отвинтила крышку от темной бутылочки и макнула туда кисточку. Я ждал, что будет дальше. Царевна-лягушка виртуозно провела кисточкой по всем десяти моим пальцам. Ногти получились яркие, блестящие, как леденцы. Я сидел, протянув к ней руки с растопыренными пальцами, и в этот момент между нами проскочила искра – та самая, которая проскакивает между двумя грозовыми тучами, когда они близко подходят друг к другу. Та самая, от которой сверкает молния, гремит гром, на землю проливается дождь и из земли выбивается тонкий зеленый росток. – А зачем вам крашеные ногти? – дрогнувшим голосом спросила царевна-лягушка. Мне захотелось протянуть руки еще на десять сантиметров и положить их на совершенные линии шеи и плеча. – Ведь на Западе делают маникюр, – ответил я тоже дрогнувшим голосом. – На Западе и губы красят. Мы же с вами не на Западе. Я сглотнул, чтобы проглотить волнение. Отвел глаза с ее лица на свои повисшие в пространстве руки. Соскользнул глазами от ногтей к запястью. Застрял взглядом на часах. Если аэропорт работает по расписанию, то мой самолет ушел три минуты назад. А если здесь опаздывают так же, как и везде, если вдруг решили перед отлетом покрепче привернуть нужную гайку, то я успею. Я мгновенно запер в себе все чувства, будто повернул ключ на два оборота. Оставил только собранность и ощущение цели. В течение трех секунд я расплатился с царевной-лягушкой, при этом у меня смазался неподсохший лак. На исходе семьдесят пятой секунды я уже бежал по летному полю, а за мной гнались и меня ловили двое людей в служебных фуражках. Я вырывался и пытался объясниться, но не словами, а жестами. Они меня урезонивали – не жестами, а словами. Кончилось все это тем, что трап отошел и мой самолет поехал на взлетную полосу. Я мог бы догнать его и, ухватившись за хвост, долететь до Адлера по открытому воздуху. Встречный ветер обдувал бы мои ноги и оттягивал волосы со лба. Я еще мог бы догнать, но меня не пускали эти двое дисциплинированных товарищей. Когда я вижу свой улетающий самолет или уходящего от меня человека – кажется, что это последний самолет и последний человек в моей жизни. Так было и сейчас. Я сел на свой чемодан прямо посреди поля и уронил голову на руки. Один из служителей порядка посмотрел на мои ногти и сказал: – Подите к начальнику аэропорта, вам обменяют билет. – Через двадцать минут пойдет дополнительный рейс на Адлер, – сказал другой. – Пока он будет бегать, опять опоздает. Альтруизм – это разновидность эгоизма. Делая добро ближнему, человек упивается своим благородством. Если и не упивается, то, во всяком случае, доволен. – Пойдемте с нами, – позвал тот, что был постарше. – Мы вас посадим… Мои новые знакомые были из породы эгоистов-альтруистов. А скорее всего они чередовали в себе черствость с благородством, принципиальность с беспринципностью. Я редко встречал только хамов или только благородных. Человек, как правило, чередует в себе состояния. Для общего психологического баланса. – А зачем вы ногти красите? – спросил тот, что помоложе. Я вспомнил про маникюр, а заодно и про маникюршу. За эти несколько минут я успел ее забыть. Самолеты – ушедший и предстоящий – полностью вытеснили из меня хрупкое чувство. Влюбленности похожи на сорванные цветы и на падающие звезды. Они так же украшают жизнь и так же быстро гибнут. Каждый смертен, но человечество бессмертно. Это бессмертие обеспечивает любовь. Я забыл царевну-лягушку, но оттого, что я был влюблен, я как бы прикоснулся к бессмертию и стал немножечко моложе. Самолет взвыл, потом стал набирать отчаяние внутри себя. Это отчаяние погнало самолет по взлетной полосе. Он все сильнее мчался и все сильнее неистовствовал, доводя звук до какого-то невероятного бесовского напряжения. И когда уже невозможно было вынести, самолет вдруг оторвался от земли и успокоился. Повис в воздухе. Люди удрученно молчали. Они были заключены в капсулу самолета, от них ничего не зависело, и они ни в чем не были уверены. Я заметил, что в поезде на отправление не обращают внимания и сразу же после отхода начинают есть крутые яйца и копченую колбасу. В самолете совсем по-другому. Человеку несвойственно отрываться от земли, он чувствует неестественность своего положения и недоверие к самолету. Против меня сидел мальчик лет шестнадцати. Он был красивый и серьезный, и хотелось говорить ему «вы». Рядом – его папа. Мы с ним примерно ровесники, но выглядим по-разному: папа выглядит респектабельно, соответственно своему возрасту и общественному положению. Он соответствует, а я нет. Я уставший, без мальчишеской романтики и без взрослых обязательств. Папа подвинул свое плечо к плечу сына, а мальчик чуть заметно вжал свое плечо в отцовское, как бы заряжаясь его любовью и защитой. Самолет набрал высоту. На крыльях появились крупные капли. Я смотрел вниз на облака и думал: «Если и выпаду, то облака спружинят и задержат мои семьдесят шесть килограммов». Мне вдруг превыше всего захотелось коснуться правым плечом своего отца, а левым – своего сына: справа – прошлое, слева – будущее, а я на живом стыке двух времен. У меня есть корни и есть ростки. Значит, я есмь. Я откинулся в кресле, прикрыл глаза. Самолет мерно гудел и, казалось, не двигался, а просто висел с включенным мотором. …Крыло начало медленно отваливаться. Оно повисло, как перебитое, потом отделилось от самолета и осталось где-то позади. А на том месте, где оно было, обозначилась дыра. Люди закричали. Крик все нарастал и уже перестал быть похожим на человеческий крик. Я почувствовал, как меня тянет, всасывает в эту дыру. Я расставил руки и ноги, как краб, чтобы уцепиться, задержаться. Но меня туго и окончательно выбило из самолета. Я захлебнулся леденящим холодом и полетел. Мимо меня, как падающая звезда, пролетел горящий мальчик. И я заплакал. Я летел и подробно плакал по себе. Облако меня обмануло. Оно не пружинило, а пропустило меня, и я увидел землю, тяжело летящую мне навстречу. …Я проснулся от толчка. Самолет шел по бетонной дорожке. Стюардесса стояла в конце салона и желала чего-то хорошего. Шел восьмой день отдыха. Ко мне заглянул архитектор и спросил, не хочу ли я совершить восхождение на Кикимору. Я не знал, хочу или нет, но сказал, что очень хочу. Я снимал комнатку неподалеку от моря, у подножия горы Кикиморы. Вместе со мной в доме жили архитектор из Львова с женой и сыном жены. Архитектор был рыжий и улыбчивый, как клоун. На вопрос: «Как жизнь?» – он отвечал: «Замечательно!» – с такой убежденностью, что тут же хотелось поверить и порадоваться вместе с ним. Архитектор терпеть не мог юг и говорил, что человек, рожденный в средней полосе, должен жить в средней полосе, в левитановском пейзаже. На юг он поехал лечиться от предынфарктного состояния. Врачи предложили архитектору лечь в больницу, но он решил: если лечь в больницу, смотреть в потолок и слушать свое сердце – надвинутся тревожные отрицательные эмоции и сердце обязательно разорвется. Надо ехать на юг, плавать в море и бегать по горам. Надо принципиально не замечать своего сердца, и тогда оно подчинится. Как женщина. Жена архитектора, как я ее понял, – современная хищница, но не в вульгарном понимании: поймать, сожрать. Орудие захвата у современных хищниц: нежность, преданность – подлинные чувства, которым нет цены. Но если жертва не поддается, если они видят, что совершили неудачный рывок в будущее, они полностью изымают свой вклад и помещают его в другого человека. И опять нежность, и опять верность, и не в чем упрекнуть. У таких женщин, как правило, по одному ребенку, по нескольку браков и неврастения от желания объять необъятное. Они помногу говорят и уходят в слова, как алкоголик в водку. Они могут разговаривать по телефону по десять часов в день. Если бы словесную энергию можно было использовать в мирных целях, отпала бы надобность в электростанциях, работающих на каменном угле. Жена архитектора любила проговаривать со мной свою жизнь и свои сомнения. Общаться с ней было очень удобно. Она совершенно не интересовалась собеседником и говорила только о себе, поэтому беседа шла в форме монолога. Я в это время думал о себе – тоже в форме монолога. И если бы наши голоса – ее звучащий, а мой внутренний – наложить один на другой, то получился бы оперный дуэт, когда певцы стоят в разных углах сцены и, глядя в зал, каждый поет про свое. Сын жены архитектора Вадик – это особая статья. Ему семь лет. Он постоянно рисовал в альбоме, не рисовал даже, а набрасывал. Из-под его карандаша возникали островерхие средневековые замки, рыцари в тяжелых доспехах с паучьими ножками. У каждого рыцаря свой характер. Иногда Вадик зарисовывал свои сны, похожие на ужасы из фильмов Хичкока. Я звал Вадика «чревовещатель», потому что разговаривал он, не разжимая губ. Чревовещал, как правило, два слова: «Не хочу». Что бы ему ни предлагали: ягоды, фрукты, море, послеобеденный сон, – он ничего не хотел и был углублен в какую-то недетскую, немальчишескую жизнь. Это был сложившийся творческий человек с тяжелым, отвратительным характером. И только когда он пугался или плакал, было видно, что все-таки ребенок. Я быстро снарядился и вышел на веранду. Вся команда, включая мальчика, стояла во дворе. Я примкнул к группе. Архитектор тут же двинулся с места в карьер, как конь, которого крепко хлестнули. Была середина дня. Солнце упирало свои лучи в самую макушку, и через две минуты я понял, что устал. Больше всего мне хотелось сейчас лечь на диван и раскрыть «Иностранную литературу» на прерванной странице. Это было желание, продиктованное чувством, но умом я понимал, что лежать с журналом на диване я могу всю зиму, весну и осень, а попасть на Кикимору – только во время отпуска и только в том случае, если кто-то позовет меня с собой. Через несколько минут мы подошли к подножию горы и начали восхождение. Вдоль тропинки росла зеленая трава с сухими цветочками, сухой кустарник. Камни и камешки имели какой-то бытовой вид. Казалось, они не скатились с гор, а возникли здесь сами по себе. Архитектор шел впереди всех – поднимался ровно и мощно, как лифт. Вадик тащился, упрямо глядя себе под ноги, и я ждал, когда он чего-нибудь захочет – именно того, что ему не смогут предложить: ягоды, фрукты, море, послеобеденный сон. Жена архитектора шла, как истая горянка. Горянки привыкли к горным перевалам и даже вяжут по дороге. Я остановился, снял рубашку и понес ее в руке. Рубашка ничего не весила, но я воспринимал ее как тяжесть. Я устал. Я чувствовал, что дышу по привычке жить. Вдыхаю и выдыхаю, но воздух не утомляет меня… …Где-то в Старопанском переулке живет мой сын Антон Климов. С его мамой мы разошлись десять лет назад. Мне понятно, почему мы разошлись, но мне до сих пор непонятно, почему мы поженились. Наверное, приняли за любовь томление молодых тел. Мы приняли одно за другое. Совершили ошибку. Антон – результат ошибки, но тем не менее он живет себе и здравствует, и мы с ним два без вины виноватых мужика – большой и маленький. Он без отца. Я без сына. Мы поровну платим судьбе. Но если я женюсь в другой раз да еще заведу другого ребенка, то я как бы оставляю Антона на обочине своей жизни, а сам еду дальше. Я-то могу поехать, но с каким лицом, если за моей спиной стоит и смотрит мне вслед светловолосый мальчик, подвижный как ртуть, говорящий хрипатым басом. …Я плелся бездыханный по склону Кикиморы и совершенно о ней не думал. Я не умею путешествовать. Я тащу за собой в гору рюкзак своей прошлой жизни. Мне надо либо забывать рюкзак, либо не путешествовать. Люди переплывают океан на плоту из любопытства к человеческим возможностям. Я совершенно нелюбопытен к своим возможностям. Я не признаю ложных целей и искусственных трудностей. Я не умею преодолевать себя. Я, например, не люблю вареный лук и никогда его не ем. Я никогда не делаю того, что мне не хочется. – Эге-гей… – Это мои спутники. Они сильно вырвались вперед, и им неудобно было друг перед другом позабыть меня в горах. Мало ли что может случиться? Говорят, в горах водятся медведи… Эластичные плавки не пропускали воздух, и я шел, будто в компрессе. Я огляделся по сторонам. Вокруг было пусто, как в первый день творения. Я снял шорты, плавки и пошел голым. Ветер обвевал меня. Идти стало легче, но раздражала перспектива быть встреченным и опознанным. Я остановился и оделся. И снова пошел. Солнце двигалось вместе со мной и, словно пальцем, надавливало лучом в мое темя. Тропинка вилась среди кустарника, и я вился вместе с ней, как баран, отбившийся от стада. И вдруг увидел своих. Я так удивился и обрадовался, будто встретил их за границей, где-нибудь в Аргентине или в Перу. Неподалеку проходила водопроводная труба. Кто-то эту трубу здесь проложил. Из нее лилась сверкающая вода. Вадик пил, подставив под струю ладошку горсточкой. Я думаю, он пил потому, что ему запрещали. Вдоль по трубе, тесно прижавшись друг к другу, сидели маленькие птички, похожие на ласточек. А может, и ласточки. Их было штук пятьдесят или семьдесят, они совершенно не стеснялись присутствия людей. Именно так я представляю себе рай: тишина, низкие деревца, сверкающая вода, доброжелательные птицы. Когда я приблизился к трубе, они торопливо защебетали – поделились впечатлениями. Наверное, сказали: «А вот еще один» или «Какой симпатичный»… А может, они видели меня без плавок и говорили об этом. Потом вдруг взлетели, сбились в тучку и снова сели, но не так плотно, а кто куда: на трубу, на траву, на деревца. Вода была холодная и не имела никакого вкуса. Мне казалось, что я пью жидкий воздух. Наверное, натуральная вода не имеет ни запаха, ни вкуса. Просто раньше я никогда не пил натуральную воду. Я рассчитывал прилечь на травку и насладиться райской обстановкой. Но архитектор скомандовал: – Пошли! И все с удовольствием поднялись с земли. Видно, они довольно долго меня ждали, успели как следует отдохнуть и даже пресытиться неподвижностью. Я покорно пристроился в цепочке последним – за женой архитектора. Время от времени она оборачивалась и говорила мне: – Посмотрите, какая красота! В какую-то минуту я понял: сейчас могут произойти два события. Либо у меня откуда-то из дальних резервов организма откроется второе дыхание, либо я сейчас лягу и погибну во цвете лет, оставив Мику без любви, ансамбль без трубы, мать без сына, а сына без отца. Моя цель – вершина. Но стоит ли она таких затрат? Как говорят экономисты: рентабельна ли моя вершина? Жена архитектора подала мне руку. Она тоже устала. У нее упали плечи и мускулы лица. Она перестала быть интеллектуальной хищницей, а стала только тем, что она есть: уставшей женщиной в середине жизни. Все кончается когда-нибудь. И наше восхождение закончилось. Мы ступили на вершину. Я стоял на самой середине между небом и землей. Отсюда было видно, что земля имеет форму шара. Море было полосатое: полоса изумрудно-зеленая, полоса черно-синяя, полоса коричневая… Подо мной и позади меня – горы. Заходящее солнце освещало вершины, и они горели, а подножия были тусклые. Далекие вершины – острые, а те, что поближе, – покатые, как гигантские валуны, и по ним можно бегать. Покатые горы выглядели добрыми. К ним подходило слово «Лапландия». …Я… В горах совсем другое восприятие своего «я». Я человек. Часть природы. Часть всей этой красоты. Ее совершенное выражение. И если Я имею ко всему Этому прямое отношение, значит, мне не в чем сомневаться. Я преодолел себя, чтобы поднять свое тело высоко над землей. Я поднял себя для того, чтобы лучше увидеть вокруг и в себе. Во мне сорок восемь правд. Правда утра и вечера. Правда трезвости и похмелья и так далее. Но сейчас все эти частные правды полиняли. Мне казалось, я коснулся Истины, хотя и не понимал, в чем она. Моя душа наполнилась торжественностью, и слезы заволновались во мне. Похожее состояние я испытываю, когда слышу детский хор. Я люблю детские голоса, и мне при этом бывает невыразимо жаль своей уходящей жизни. Эти неодинаковые чувства – любовь и тоска – высекают из меня слезы. Сейчас я стоял и внутренне плакал, охваченный противоположными чувствами, которых я раньше в себе не соединял. Значит, я шел в гору так долго и так трудно ради этой минуты. И нет такой платы, которая была бы для нее высока. Единственное, если бы я сорвался и сломал себе шею. Мои альпинисты стояли возле меня, смотрели каждый по-своему и видели каждый свое. Архитектор был на Кикиморе уже десять раз и в десятый раз видел всю эту красоту и торжественность. Он к ним привык. Он был счастлив нашим счастьем. Тем, что он нас сюда привел. Жена архитектора стояла помолодевшая, как девушка. Даже не девушка, а подросток, в предчувствии первой и единственной любви, которой предназначались вся нежность и вся отпущенная преданность. Вадик стоял с настороженным видом. Он еще не научился ценить красоту и не знал, что это редкость. Ему было не трудно подняться и не торжественно стоять. А может быть, я ошибался. Может быть, высота, камни, сбежавшиеся в громадные складки, собственная малость и затерянность повергали его в ужас. И все его хрупкое существо кричало: «Не хочу!» – На ужин опоздаем! – напомнил архитектор. Он как бы отвечал за всех и умел думать не только о настоящем моменте, но и о том, что будет после. Я никогда не думаю о последствиях, и это всегда мне мстит. Спускались мы легко. Вприпрыжку. Но я даже вприпрыжку ухитрился отстать. Мы сбежали на набережную и пошли вдоль моря. На лавочках, разложив свои формы, сидели отдыхающие. Мы шли мимо них пружинистым шагом, заряженные душевной и мышечной бодростью, и думали: «Эх вы, индюки…» Мы зашли в ресторан, и нам подали целый кувшин желтого молодого вина, похожего на забродивший виноградный сок. Очень может статься, что жизнь задумана как дорога к вершине… Дойду ли я до своей вершины или устану и вернусь, чтобы лечь на диван? А может быть, я слишком медленно плетусь и помру где-то на полпути… А вдруг моя вершина уже была? А я не заметил и теперь иду без цели? Автомат на почте работал круглосуточно. Я набрал нужный код. Потом нужный номер. Никто не подошел. Значит, Мика уехала в командировку. «Нечестно», – подумал я. И это было действительно нечестно по отношению к сегодняшнему дню. Мамы тоже не оказалось дома. Возможно, Елена родила, и мама уехала знакомиться с внуком или внучкой. Елене звонить было некуда: они с мужем жили за городом без телефона и прочих удобств. Свои координаты я никогда не оставляю, иначе буду вынужден все время ждать – ждать, что меня вызовут с работы, что приедет Мика и заявит: «Я соскучилась». Ждать писем, которых не будет. Вернее, придут две открытки за месяц, а я буду каждый день заглядывать в почтовый ящик или в глаза квартирной хозяйке. И весь мой отдых превратится в одно сплошное ожидание. А когда я жду, я уже больше ничего не могу делать. Я нашел на столе испорченную почтовую открытку, на которой было написано «Харьков». Я зачеркнул «Харьков», сверху написал адрес Елены. Потом перевернул открытку и начал: «Здравствуйте, дорогие! Как вы живете? Я живу хорошо». Так я всегда начинаю свои письма домой. И это все, что я могу сказать. Я напряг чело и написал о том, что долетел благополучно, хоть и опоздал на свой рейс. О ценах на фрукты и на жилье, о температуре воды и температуре воздуха. И о том, что я по ним скучаю, и это было некоторым преувеличением. Мне необходимо знать о своих близких, что они есть и с ними все в порядке. Но когда я знаю, что с ними все в порядке, я могу не видеться по пять и по семь лет – срок, за который страна выполняет грандиозные планы. Я бросил открытку в почтовый ящик и пошел к морю. Лунная дорожка дробилась на воде. Море дышало, как огромный организм. Тянулось к моим босым ногам. Я вошел в воду и поплыл по лунной дорожке. Когда я вскидывал руку над водой, мне казалось, рука должна быть золотая. Но она была темная. Буй был чуть накренен и качался в черноте моря, как земной шар в галактике. Я лег на земной шар лицом к горизонту и тоже стал качаться – один в галактике. Мика! Мне надоело. Это случилось на двенадцатый день отдыха в десять часов утра. Я стоял на базаре и покупал черешню – светлую и крупную, как дикие яблочки. Купил три килограмма и ссыпал их в целлофановый мешок. На обратной дороге мне попалась дворничиха со шлангом. Из шланга била вода. Я подставил под струю свой мешок, и он тут же раздулся от воды. Мешок оказался не целым, из дна и с боков оттопырились тугие узкие струйки. Я шел по пляжу, ел безвкусную черешню. Тугие струйки толкали меня в ногу. У меня возникло чувство какой-то разъедающей неудовлетворенности. Я слушал в себе это чувство и сплевывал косточки в кулак. Загорелые тела, пестрые купальники, синьковое небо, наглое солнце, море, бурое у берега, пальмы с шерстяными стволами и жестяными листьями – все это лезло в глаза, в нос, в уши, как синкопированная музыка, пущенная на полную мощность. Я шел по пляжу, перешагивая через тела и обходя их. Люди играли в карты. Хохотали. Я не верил, что им азартно играть и весело смеяться. Мне казалось, они притворяются. Наконец я пробрался к нашим и угостил их черешней. Вадик метнул на меня взгляд мизантропа и отвернулся. Сейчас скажет: «Не хочу», – подумал я. Жена архитектора зачерпнула горсть красивых ягод и протянула сыну. – Не хочу, – обрадованно прочревовещал Вадик. – А почему ты не хочешь? – спросил архитектор. – Не хочет, и все, – заступилась жена архитектора. – Поди окунись! – Не хочу! – Ну хоть один разочек! – Отстань от него, – предложил архитектор. – Не хочет – не надо. – А зачем я его сюда привезла? – Зачем заставлять человека делать то, чего он не хочет? А если бы тебя заставляли делать то, что ты не хочешь? – Ты так говоришь, потому что это не твой сын. – Ты слишком много с него спрашиваешь, – сказал архитектор. Его точка зрения полностью совпадала с моей. Но я промолчал. Я сидел на корточках и ел черешню. Потом встал и пошел. Мои друзья решили, что мне надоело существовать на корточках и я пошел взять еще один лежак. Сейчас возьму и вернусь. Но я поднялся и пошел потому, что во мне что-то кончилось. Как бензин в мотоцикле. Я могу понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора месяца до окончания срока. Кончается запас терпения, и человек уже не принадлежит здравому смыслу. В десять часов я стоял на базаре. В пятнадцать часов я входил в помещение аэропорта. В восемнадцать часов я летел над средней полосой России. Над левитановскими пейзажами, по которым так скучал архитектор. В двадцать часов по московскому времени я стоял перед Микиной дверью и нажимал на звонок. У Мики домашние туфли на деревянной подошве и без пятки. Она клацает ими, как японка. Сейчас застучат деревянные торопливые шаги. Дверь распахнется, я широко шагну, она сомкнет руки на моей шее, и воздух загорится вокруг нас. …Послышались бесшумные босые шаги. Зашуршал замок. Дверь распахнулась. Мика… Я не сделал шаг вперед. Я остался на месте. Меня что-то не пускало. Ее глаза. Они, казалось, выключили свое обычное выражение. Глаза у нее были строгие, как у учительницы, которая выслушивает лодыря и пытается определить, где он врет. – Я так и знала, – сказала Мика. – Ты знала, что я приеду? Мне стало обидно за себя, за то, что я, как дурак, летел через всю страну к этим глазам, к этой фразе. – Проходи, – сказала Мика. – Только не топай. Я шагнул через порог. Она осторожно прикрыла за мной дверь. Я стоял в прихожей, испытывая какое-то общее недоумение. – Чего ты стоишь? Раздевайся. Я снял плащ, повесил на вешалку. Поставил чемодан. Мика ждала, сопровождая глазами каждый мой жест. Было похоже, будто я монтер, пришел чинить проводку. Мика на цыпочках пошла на кухню. Я двинулся следом. Тоже на цыпочках. – Есть хочешь? – шепотом спросила она. – А почему мы шепчемся? – Спят, – неопределенно ответила она. – Кто? – Муж… – Чей? – Мой. Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме. Я сел на кухонную табуретку. – А где ты его взяла? – спросил я. – В метро познакомились. – Когда? – Неделю назад. Он вошел на «Краснопресненской», сел против меня и смотрит. Смотрел, смотрел, потом сел рядом. Потом я вышла, и он вышел. – И все? – Все. А вчера подали документы. – Но ты же его совсем не знаешь. – Я его чувствую. Хорошие люди всегда видны. – Ты сошла с ума. Зачем ты портишь свою жизнь? – Хуже, чем было, не будет. Тебя кормить? – А мужу останется? – Всем хватит. Она всегда любила меня кормить и любила смотреть, как я ем. И сейчас она легко задвигалась, собирая на стол тарелки и тарелочки. – Знаешь, когда ты разбился, я села на пол и думаю: как же я теперь буду жить? А потом вдруг среди ночи проснулась и поняла: я жила ужасно… – Что значит разбился? – Разбился на самолете. Мне твоя соседка позвонила. Плакала, говорила, что ты предчувствовал. – На каком самолете? – Рейс 349. Москва – Адлер. – У него отвалилось крыло… – Я смотрел сквозь Мику в тот далекий сон. – Этого я не знаю. Это тебе лучше знать. Я все понял и поверил. Самолет, на который я опоздал, разбился, и, поскольку я был зарегистрирован… Я понял и поверил, но это не произвело на меня сейчас никакого впечатления. Замужество Мики заслонило мою собственную смерть. – Я разбился, и ты тут же вышла замуж? – Я вышла замуж вовсе не потому, что ты разбился. – А почему? – Я влюбилась. – И ты не заплакала по мне? – Я не поверила. Я знала, что с тобой все в порядке. – Откуда ты могла знать? – Чувствовала. Знаешь, я недавно смотрела телевизионный фильм. Там приходит чукча к милиционеру и говорит: «В тайге прячется человек». Милиционер спрашивает: «А ты откуда знаешь?» А чукча отвечает: «Я сюствую». Так и я. Сюствую. На Мике была незнакомая мне длинная юбка, и вся Мика была другая, чужая, не моя. И я уже не верил, что когда-то обнимал ее и был любим ею. – Я не верю, – сказал я. – Привыкнешь. – Привыкну, – пообещал я. – Я тебя забуду. – Ты слишком знаешь меня, чтобы забыть. – Я отомщу. – Как? – Она перестала резать сыр и заинтересованно смотрела в мое лицо. – Я женюсь и буду счастлив. – Не будешь. – Откуда ты знаешь? – Сюствую. Мика взяла губку и протерла клеенку на столе. На ней были изображены черешни – абсолютно такие, какие я покупал утром на базаре. – Почему ты ничего не ешь? – Не глотается. – Я взял ее за руку. – У тебя с ним так же, как со мной? Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза. – По-другому. Нет гремучего прицела воспоминаний… Четыре года… – Мика замолчала, будто листая в памяти год за годом. – По времени это столько же, сколько шла война. А где мои завоевания? Где мои награды? – Какие могут быть награды у любви? Чувство само по себе – это и завоевание, и награда. – Ты дал мне самый грустный опыт, который может дать мужчина женщине. Опыт унижения… Ты приходил и уходил и всякий раз боялся, что будет слишком долгое прощание. Мне казалось, что помимо любви ко мне у тебя должно быть чувство долга, но ты считал, что ничего не должен, тогда и я тебе ничего не должна. – Какой бы я ни был, но второго такого ты не найдешь. Я хотел, чтобы она испугалась и усомнилась. – А я и не хочу такого второго. Я так много страдала с тобой, что у меня даже образовался условный рефлекс. Вот я вижу тебя, и мне хочется плакать. – Ее глаза заволокло слезами. – Знаешь, бывают сломанные замки, в которых проворачивается ключ. Ты стоишь и думаешь: вот сейчас отопрешь, сейчас… А ключ все проворачивается, и ты стоишь на улице и не можешь попасть в дом. Это с ума можно сойти. Мы замолчали. На улице звякнул велосипед. Мика вздрогнула. – Мне все время кажется: телефон… – Она виновато улыбнулась сквозь слезы. – Я четыре года каждый день ждала твоего звонка и даже боялась пустить воду в ванной. Боялась, что не услышу. – А почему он спит? – спросил я. – Кто? – Твой муж. – Устал. – А чем он занимался? – Он археолог, недавно вернулся из Якутии. Нашел позвонок мамонта в районе вечной мерзлоты. – А зачем он ему? – Позвонок? – Ну да… – Чтобы представить себе весь позвоночник. – А зачем представлять себе весь позвоночник? – Чтобы воспроизвести мамонта целиком. – А зачем воспроизводить мамонта, который давно сдох? – Для истории… Когда через тысячу лет найдут твой позвоночник, им никто не заинтересуется. – Почему же? Я вполне типичный представитель своего времени – честный, неустроенный, инфантильный… – Честный вор, – подсказала Мика. – Ну знаешь… Все мы что-то воруем и что-то безвозмездно отдаем. – Ты ничего не отдаешь. Ты чемпион эгоизма, и в этом твоя творческая индивидуальность. Ты предпочитаешь жить удобно. – Что значит: удобно? – Удобная работа: и занят, и свободен. Удобный сын: и есть он, и нет его. Удобная женщина: можно прийти, можно уйти… Я смотрел на Мику. Я никогда не предполагал, что в ней зрели эти мысли. – Ты ненавидишь меня… – Незавершенная любовь переходит в ненависть. Это нормально. – И ты меня ненавидишь? – Ненависть – это очень сильное чувство. Такое же, как любовь, только со знаком минус. Я тебя не ненавижу. Я от тебя свободна. Не судьба, да и все. – Почему не судьба? – Я любила тебя сильнее, чем это нравится судьбе. И потом, я не вовремя явилась в твоей жизни. Надо было на десять лет раньше или на десять лет позже. Я пришла в твои тридцать семь, а надо было в двадцать семь, когда ты был свободен. Или в сорок семь, когда устанешь терять… – Судьба – не судьба… Просто я разбился, и ты бросила меня в ту же секунду. – Ты был уверен, что я пойду за тобой в мир иной? – Да, – сказал я серьезно. – Я был уверен. – Дело не в том, разбился ты или нет, просто я износила наши отношения. Как туфли. Подошва отлетела. – Почему? – Люди любят друг друга, чтобы зачать ребенка и взрастить его для дальнейшей жизни. Есть время цветения – весна, а есть время урожая – осень. Невозможно же цвести и весну, и лето, и осень, и зиму. Мои цветы облетели. А ребенка ты не хотел. – Ты могла меня не слушать. – Как я могла не слушать, когда ты был для меня священное существо. – Но ведь все можно поправить. – Только актеры могут играть один спектакль по десять раз. А мы не актеры, а люди. И не играем, а живем. Из комнаты раздался мужской голос: – Элла! – Кто это: Элла? – Я! – сказала Мика. Я вспомнил, что полное ее имя – Микаэлла. Сейчас у нее все было другое: имя, одежда, глаза. – Я тебе верил, – сказал я. – А я тебе. Я встал и пошел. Я вышел сначала в прихожую, потом на лестницу. Когда я оказался на лестнице, я понял, что не могу идти. Мне захотелось сесть тут же, на ступеньку, но ее археолог с позвонком мог выйти и увидеть меня под дверью, как собаку. Это было бы слишком щедрым свадебным подарком. Я пошел вверх, держась за перила, и добрался до последнего этажа. Дальше был чердак. Я сел на самую верхнюю ступеньку и застыл. Все ощущения были выключены во мне. Видимо, сработали защитные силы организма, и он самоотключился, чтобы я ничего не чувствовал. Я не помню, сколько прошло времени, когда я услышал клацающие деревянные шаги. Мика поднималась по лестнице. Она чуть придерживала у колен свою длинную юбку, чтобы не мести ею ступеньки, и походила на представительницу девятнадцатого века, идущую на бал в дворянском собрании. – Не сиди на камне. Встань. Я встал. Она взяла меня за руку и подвела к лифту. – Нажми кнопку. Я нажал большую круглую кнопку лифта. Она стала светящейся и красной. Сквозь решетку двери было видно, как задвигались колесики и поползли тросы. – Как ты узнала, что я здесь? – спросил я. – Чувствуешь? – Нет. Просто я стала смотреть в окно, ждала, когда ты выйдешь. Тебя не было. Тогда я спустилась вниз. Тебя нет. Значит, ты наверху. Методом исключения. Лифт подошел и остановился. – Открывай дверь. Я повернул холодную ручку и открыл решетчатую дверь. – Теперь иди. – Можно, я еще посижу? – Нет, – запретила Мика. – Иди. – Что я теперь буду делать? – Жить, – ответила Мика. – Подумай, ведь ты действительно мог разбиться. Внизу кто-то постучал ногой, требуя лифт. – Самое главное – быть живым, – сказала Мика. – Это необходимое условие. А все остальное можно варьировать. Я вошел в лифт. Она захлопнула дверь. Стояла, ждала, когда я уеду. Все это было так беспощадно и нелепо, как будто моя голова стояла отдельно от меня и смотрела, как я уезжаю. Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза какое-то время видят, как бегает его туловище. – Прости меня, – сказал я Мике. – Нет. Не прощу. Снизу опять загромыхали. Я сомкнул внутренние дверцы и нажал кнопку. Передо мной поплыли большие белые цифры, обозначающие этажи: 5… 4… 3… 2… 1… На дверях ресторана висела табличка: «Свободных мест нет». Желающие вкусить от сладкой жизни жались озябшей стайкой и, как зайцы, засматривали через стеклянную дверь. Ресторан считался современным и модным. Наш инструментальный ансамбль – тоже современный и модный. И то, что мы здесь работали по вечерам, составляло честь и нам, и ресторану. Я уверенно подошел и постучал в дверь костяшками пальцев. Ожидающие посмотрели на меня с робостью и надеждой: они решили – я пришел с тем, чтобы восстановить справедливость. Гардеробщик дядя Леша приблизился к двери – высокомерный и значительный, как сенатор. Он смотрел безо всякого интереса, как кастрированный перекормленный кот. И вдруг в его глазах зажглось внимание. Он придвинул лицо к самому стеклу, всматривался в меня, как шпион в сообщника в ожидании пароля. Потом оглянулся по сторонам, живо отодвинул задвижку, и я просочился в вестибюль. – Это ты, что ль? – проверил себя дядя Леша. – Я, я, – подтвердил я. – А сказали, что ты разбился в самолете. – Интриги, – пояснил я. Дядя Леша быстро-быстро закивал головой. Потом подержал голову в неподвижности и качнул ею слева направо, как бы в осуждение интриг. В стекло снова постучали костяшками пальцев. Дядя Леша надел на лицо прежнее выражение сенатора и удалился. Я поставил чемодан за барьер, положил сверху плащ и вошел в зал. Свободных мест действительно не было. Площадка для музыкантов пуста. Значит, наши на перерыве. Ко мне разбежался официант Адик, красиво держа поднос у плеча. Адик остановился передо мной и стал меня рассматривать, давая мне возможность рассмотреть себя. Насмотревшись на его траченное жизнью лицо, я сказал: – Посади меня куда-нибудь. – К иностранцам, – определил Адик, хоть это было против правил. Он повел меня через зал. – А мне сказали: ты из самолета выпал. – Я вместе с креслом выпал, – сказал я. – И чего? – Адик остановился. – Как видишь… – Надо же… А я подумал: ты мне десять рублей должен. Попели мои денежки. Хотел к твоей мамаше пойти, а потом думаю: у человека такое горе, а я со своими вонючими деньгами. Хочешь часы? Швейцарские, с хрустальным стеклом? Адик поставил поднос на служебный столик, отогнул рукав. На его запястье хрусталем и никелем мерцали часы. Я таких никогда не видел и даже не представлял, что такие могут быть. – Триста ре, – назначил Адик. Подумал и сбавил: – Ну, двести… Я ждал, когда он скажет: «Ну, сто». А потом: «Ну, рубль». – А, черт с ними, – сказал Адик. – Бери так, дарю. Он снял часы и положил их в мой карман. – Да ты что? – растерялся я. – Это мура. Штамповка… Адик отвел меня на место, а сам заскользил в глубь зала, как конькобежец в одиночном катании. Он наградил меня часами за то, что я выпал с креслом и остался жив. В том, что я остался, было для Адика проявление высшей справедливости, и он радовался за меня и за себя, так как эта высшая справедливость правила и судьбой его, Адика. В середине зала он обернулся и посмотрел на меня из-за подноса. За моим столиком сидели два иностранца. Вернее, я за их столиком. Один был старый. Он, по-моему, впал в детство и походил на плешивого младенца. Глаза его были голубые и бессмысленные. Второй лет сорока, с лицом, которое может встретиться в любой прослойке и в любой национальности. На своего соседа он не был похож, из чего я сделал вывод, что это не сын и не внук, а скорее всего секретарь. Я кивнул вместо приветствия. Секретарь деликатно улыбнулся одними зубами. – Туристы? – спросил я. Секретарь понял, закивал головой. – Ве-сна… – Что? – Еуроп… ве-сна. Америк… ве-сна… Подошел Адик, поставил передо мной водку и рыбное ассорти. – Что он говорит? – спросил я у Адика. Секретарь что-то залопотал. Адик залопотал в ответ. Он окончил иняз, знал три или четыре языка. – Весна, – перевел мне Адик. – А что это? – Время года, господи… Они ездят по всему земному шару за весной. Где весна – туда они и перебираются. – А зачем? – удивился я. – Старику нагадали, что он осенью помрет. Теперь он бегает от осени по всему земному шару. – Хорошо, деньги есть, можно бегать от собственной смерти. – Что деньги? Молодость за деньги не купишь. – Но уж если быть стариком, то лучше богатым стариком. Адик отошел к другому столику. Как говорят официанты – на другую позицию. Я налил рюмку водки и опрокинул в пустоту, которая гудела во мне. На эстраду один за другим поднялись музыканты. Я сидел за колонной, они не могли меня видеть. Но я их видел очень хорошо. Вячик предупредил всех глазами и сильно чиркнул по струнам гитары. Жираф отсчитал четыре четверти после Вячика и обрушил на барабан свои палочки. Галя вышла к микрофону и запела – низковато и никак. Но весь зал тем не менее обрадовался ее появлению и слушал с видимым удовольствием. Когда человек выпивает, у него несколько сдвигается восприятие, и Галя пела с точным расчетом на это сдвинутое восприятие. Ребята работали красиво, уверенно и, казалось, не зависели от зала. На моем месте на эстраде сидел парнишка без признаков пола. Если бы его одеть в женское платье, получилась бы барышня северного типа, средних возможностей. Его лицо было каким-то неокончательным: болванка для лица. На его нос хорошо бы надеть нормальный нос. Вообще хорошо было бы надеть на его лицо выражение и облик. Он мне не нравился. И не нравилось то, как быстро заполнил Вячик освободившееся место. Я выпил еще одну рюмку и слушал, как меня затягивает в воронку пустоты. К моей пустоте примешивалась обида, и это было лучше, чем одна пустота. Галя запела предпоследнюю песню Вячика. Ее платье искрилось, а украшения горели, как настоящие бриллианты. Она дошептала куплет и отошла в сторону. В этом месте была моя очередь. Я обычно перехватывал Галин последний звук и как бы продолжал голос. Я импровизировал шестнадцать тактов, а потом заканчивал вверх по трезвучию. Я должен играть и не слышать себя. Я должен только чувствовать. Но я, как правило, играю и слышу. Слышу и оцениваю. Выверяю гармонию алгеброй, как Сальери. Я долго тяну последнюю ноту. Потом опускаю трубу и сажусь. Сегодня на мое место встал новенький, вскинул трубу к губам и пошел в импровизацию. Его труба была умнее его, и умнее меня, и всех, кто здесь сидел. Она знала что-то такое, чего не знает никто. Все перестали жевать и насторожились. Мое восприятие существовало вокруг меня, как туман, а я сидел как бы в центре собственного восприятия. Мне было жаль своей жизни, своей любви, мне было так же, как в самолетном сне, когда я летел, прорезая облака. Я профессионал. Я все понимаю в музыке, но я не понимаю, как он это делал. Я внимательно смотрел на него. Он стоял, маленький и щуплый, будто школьник-отличник на олимпиаде. Опустил трубу. Но никому в голову не пришло, что это конец. И никто не заподозрил, что трубач забыл или споткнулся. Он думал. И это тоже была музыка. Потом он поднес трубу к губам. Вздохнул. Снова помолчал. Послушал себя. И когда не стало сил молчать, когда все напряглось внутри, он пошел широко и мощно вверх по трезвучию. Его подхватил инструментальный ансамбль. И это уже не музыка была, а нежность, всепоглощающая нежность, смешанная с восторгом и благодарностью. Как после любви. Галя снова подошла к микрофону, запела второй куплет. После импровизации все зазвучало по-другому, с иным смыслом. Все было вроде то же, но на следующем витке. А трубач уже сидел, как бы непричастный, на моем месте, поставив трубу на колено, приподняв брови на лбу. Ребята играли с бесстрастными лицами, как ни в чем не бывало. Люди быстро привыкают к хорошему. Как удачно вышло, что я разбился. Удачно для мальчика, для ансамбля, для всех, кто здесь сидит и кто сюда придет в другие дни. Я встал и пошел из зала. Шел и боялся, что наши меня заметят. В дверях я обернулся. Никто не обратил внимания. Мало ли кто входит и выходит… Мои иностранцы смотрели мне вслед. Я помахал им рукой. Они обрадовались и замахали мне в ответ. Мы успели привыкнуть друг к другу. Я пошел в автомат и набрал номер. Я звонил Антону, а трубку почему-то сняла Мика. Я молчал. Но она узнала. – Ну, как ты? – заботливо спросила Мика. – И все-таки мне грустно, – сказал я. – Нет. Ты счастлив. Ты просто этого не понимаешь… Я положил трубку. Мое сердце подошло к горлу, так бывает, когда попадаешь в воздушную яму. Я сосредоточился и стал цеплять пальцем диск. – Алло! – радостно прокричал Антон. Дети живут настоящим. У них нет прошлого, оно их не тянет, поэтому они могут летать. – Антон, – позвал я. – Кто это? – Это твой папа. – Какой папа? – А у тебя их много? – У меня их два. Я опустил руку. В трубке какое-то время толкались голоса. Потом гудки. Я разжал пальцы. Трубка продолжала висеть и раскачиваться, а вместе с ней раскачивались гудки. Когда я вернулся домой, было темно и тихо. Мои соседи спали. Я определил глазами свою дверь и решительно двинулся к ней, стараясь, чтобы меня не заносило в сторону и не било об стены. Следующая задача состояла в том, чтобы достать ключ, вставить его в замок и открыть дверь. Я достал ключ, вставил его в замок, но ключ не поворачивался. Я стоял и обижался, напряженно глядя на дверь. И вдруг увидел печать, а на печати пломбу, как на ценной бандероли. Я потянул за пломбу, чтобы ее сорвать, но вместе с пломбой подалась и дверь. Комната была моя. Занавески мои. Диван мой. Но одеяло чужое. Под одеялом спал Пашка Самодеркин. Что бы это значило? Скорее всего Шурочка подала в ЖЭК на расширение, и ей сказали: «Подумаем». А пока они думали, Шурочка въехала явочным порядком. Других спальных мест в комнате не было. Значит, надо было освободить старое или соорудить новое. Будить Пашку мне было жалко. Я решил переночевать на шкурах, как дикарь, разложив их на полу. В прошлом году в деревне, где-то в самой середине страны, я купил у старика крестьянина шесть дубленых шкур по пять рублей за каждую. Я хотел пошить себе модный дубленый тулуп. Но шкуры эти нигде не принимали. Они были выделаны не фабрично, а кустарным способом. От них воняло козлом и хлевом в такой концентрации, что если пробыть в этом тулупе день, то к концу дня можно угореть и потерять сознание. Носить эти шкуры нельзя. А переспать на них ночь можно, потому что они теплые и мягкие: две шкуры вниз, две шкуры сверху, одну под голову, и еще одна – лишняя. А утром уже можно будет представиться своим соседям – к их радости и огорчению одновременно. Шурочка посмотрит на меня и скажет: «Нахал». – «Но почему? – спрошу я, оправдываясь. – Я же не виноват, что так случилось». – «Так могло случиться только с тобой, и больше ни с кем». Мои шкуры лежали в чемодане. Чемодан – на шкафу. Я поднял руки и потянул на себя чемодан. Сверху лежали ракетки для бадминтона. Они поехали и упали на пол. Пашка Самодеркин торопливо сел. На фоне окна определились его голова и оттопыренные уши. Я инстинктивно присел на корточки и подогнул голову к коленям. – Мама! – громко сказал Пашка. Он скинул ноги с дивана и побежал из комнаты. Следом за ним вился его страх. Я заразился Пашкиным страхом, распластался на полу и влез под диван. Диван был низкий. Под ним могла уместиться только собака, и то не крупная, типа спаниеля. Тем не менее я втиснулся между полом и днищем дивана. Лежал, свернув голову в сторону, чтобы удобнее было дышать. Фасовым положением плеч и профильным головы я напоминал себе фараона или рядового древнего грека, каким его рисуют на фресках. Я мог бы, в конце концов, стать за шкаф или за портьеру, чтобы не испытывать таких явных неудобств. Я мог бы не прятаться вообще. Но я представил себе, как сейчас, держась за руки, явятся Пашка и Шурочка и увидят среди ночи представителя того света. Прежде чем понять, они испугаются и заорут дуэтом, и я окажусь автором испуга и слез. Раздалось мягкое шуршание шагов. – Да нет тут никого, – сказала Шурочка и зажгла свет. Ракетки от бадминтона валялись на полу. – Ну что ты испугался, дурачок… Шурочка и Пашка сели на диван, и я увидел перед собой четыре пятки. У Пашки пятки были узенькие, нежно-желтые, над щиколотками поднималась пижама. Шурочкины пятки были скрыты шерстяными носками. В ней помещалась какая-то простуда, и она все время ходила в шерстяных носках. – Тебе приснилось, – сказала Шурочка. – Нет. Я видел. Вот правда. Пролетела какая-то птица… У меня даже ветер над лицом… Пяточки взметнулись и пропали. Носки тоже исчезли. Значит, Шурочка уложила Пашку и легла с ним рядом. – Ты не уйдешь? – спросил Пашка. – Не уйду. – Только не выключай свет. Ладно? – Ладно. – И сама не уходи. – И сама не уйду. А у тебя волосы пахнут знаешь чем?.. – Чем? – Они у тебя пахнут нагретыми перышками. А сам ты пахнешь ландышем. – А я стишок сочинил, – сказал Пашка. – «Грека сунул руку в реку, ну а раку хоть бы хны. Грека прыгнул прямо в реку, рака цапнул за штаны». – Кто кого цапнул? – не поняла Шурочка. – Рак грека, – объяснил Пашка. – Неужели не понятно? Они ворковали, журчали, проговаривали какую-то муру, которая обоим казалась значительной. Комната плавала и парила в нежности. Эта нежность давила мне на грудь. Я почувствовал себя сиротливо, захотелось к моей маме. Когда, будучи взрослым, я иногда жил с ней под одной крышей, когда она перебиралась ко мне со своим внутренним миром, у меня было такое ощущение, что в моей комнате – лошадь с телегой, груженной дровами. Она занимает всю площадь, и, чтобы как-то передвигаться, ее надо обходить. Это неловко, а главное – непонятно зачем. Сейчас мне захотелось сию же секунду вылезти из-под пыльного дивана, выйти из дома. Доехать до Савеловского вокзала, сесть на электричку и сойти на нужной станции. Постучать в знакомую дверь и уткнуться в родное тепло. Мама нальет мне в тарелку горячий фасолевый суп, сядет напротив и начнет изводить меня: и не тот я, и не там, и не с теми… Но, что бы она ни говорила, звук ее голоса будет обозначать только одно: меня любят… Стало тихо. Пашка засыпал, умиротворенный. Я тоже закрыл глаза, и меня будто за волосы потащило в сон. Шурочка встала. Я испугался, что сейчас она увидит два башмака, надетых на чьи-то ноги. Но Шурочка ничего не заметила. Выключила свет и тихо ушла. Я полежал еще минут десять, преодолевая сон. Потом стал двигаться по пять-шесть сантиметров за одно движение. Я осторожно вытеснил себя из-под дивана. Потом осторожно поднял себя на ноги. Постоял и пошел к двери. До двери было шесть шагов. Я сделал их за восемнадцать минут, по три минуты на шаг. Я шел, как по минному полю, осторожно выверяя, куда поставить ногу, и распределяя тяжесть так, чтобы не скрипел пол. Когда я вышел на лестничную клетку, я почувствовал такое же облегчение, какое, наверное, испытывает космонавт, когда после перегрузок попадает в состояние невесомости. – Ты чего приехал? – спросила мама. Она стояла в платье, сшитом из легкого узбекского шелка, хотя к узбекам не имела никакого отношения. Фасон своих платьев она не меняла в течение всей жизни. Она всегда шила прямые платья с английским воротничком и на пуговицах. И узбекское платье тоже было с английским воротничком и тоже на пуговицах. Я понял: она ничего не знает о рейсе 349, Москва – Адлер. – Что-нибудь случилось? – испугалась мама. – Случилось, – сказал я. – Соскучился. – Этот Петр такой противный, – зашептала мама, оглядываясь на дверь, ведущую в комнату. – У него такая рожа, будто ему всунули за шиворот кактус. В прихожую вошла Елена. Мама тотчас замолчала. Елена была бледная и вымороченная. Никаких следов счастья не читалось. В глубине дома орал ребенок. – Мальчик? – спросил я. – Девочка, – ответила Елена. – Светка. Пока я до них добирался, я протрезвел и отупел, и, честно сказать, мне было безразлично: мальчик или девочка. – Поздравляю. – Я обнял сестру. Когда-то в детстве она любила меня как бешеная. Теперь она так же любила своего Петра. Она умела любить только кого-то одного. Главное для нее – вкладывать свою преданность. Чтобы был объект, куда можно было вкладывать. Ребенок продолжал орать с той же громкостью и в тех же интонациях, будто в него, как в счетную машину, была вложена заданная программа. – Иди покорми! – приказала мама. – Не пойду! – упрямо отказалась сестра. – Представляешь, ребенок орет с десяти часов вечера, а они не хотят его кормить. У него же легкие разорвутся. – Не разорвутся, – сказала Елена. – Детям полезно орать. Мама с оскорбленным видом пошла на кухню, а я двинулся в комнату знакомиться с племянницей. – Понимаешь, она перепутала день с ночью, – объяснила Елена. – Днем спит, а ночью есть просит. Если я буду ее кормить по ночам, рефлекс закрепится, и тогда все! Конец жизни! Я должна буду подстраиваться под ее режим. Мы подошли к коляске. Племянница родилась недавно. Ей еще не купили кровать, и она временно жила в коляске. Личико у нее было темное от напряжения и двигалось, как резиновое. – А сколько она будет орать? – спросил я. – Пока не поймет, что по-другому не будет. Из смежной комнаты появился Петр. Он был одет. Должно быть, не ложился. Весь дом находился под террором нового человека, который хотел переиначить сутки по собственному усмотрению. Выражение лица у Петра было немножко напряженное и высокомерное. Казалось, он действительно носил под рубашкой кактус и постоянно прислушивался к неприятным ощущениям. Петр не был ни талантлив, ни полуталантлив. Это был человек долга, и он всегда исполнял свой долг. Мне с ним становилось несколько скучно. А ему было, видимо, скучно со мной. – Ты загорел, – заметил Петр, чтобы как-то проявить ко мне свое внимание. – Я был на юге. Петр опустил глаза чуть вниз и чуть в сторону, и по его лицу я понял: с каким удовольствием уехал бы он на юг от крика, от тещи и от жены. Елена коротко глянула на Петра, и я увидел: она это поняла. Она любила его и слышала все, что в нем происходит. Петр с испугом посмотрел на Елену. Он понял, что она поняла, и испугался, будто его поймали за руку в чужом кармане. – Может, действительно покормишь? – спросил Петр, как бы выдергивая руку из чужого кармана и пряча ее за спину. – Нет, – жестко ответила Елена, и слезы навернулись у нее на глаза. Я решил взять племянницу на руки и покачать. – Не трогай! – Елена предупредила движение моей души и протянутых рук. – Ты добренький, приедешь и уедешь. А она мне на голову сядет. Я смотрел в коляску на маленького упрямого человечка, запеленатого, как рыбка. Если бы у нас с Микой был ребенок, он оттянул бы Мику на себя и освободил ее от меня. Мы были бы вместе и врозь – идеальный вариант. И наверное, права была она, а не я. – А я чуть было на самолете не разбился, – сказал я. Я ожидал, что после моего сообщения все заломят руки и зарыдают. Причем зарыдают дважды: один раз от ужаса, что я мог погибнуть, а другой раз от радости, что я остался цел. Но Елена молчала, углубленная в себя. Будто не слышала. – Я чуть не разбился, – повторил я. – Но ты же стоишь… – отозвался Петр. – Я не говорю, что я разбился. Я говорю: «Чуть не разбился». – Мы ходим по тротуару, а машины – в метре от нас. Значит, мы тоже чуть не попадаем под машину, – сказала Елена. Она отвечала мне, а продолжала молча переругиваться с Петром. Я пошел к маме на кухню. На столе стоял не фасолевый суп, а тарелка с холодцом. Холодец был прозрачный, с островками желтка. Я хотел сесть на табуретку, но мама выдернула ее из-под меня. – Не видишь, пеленки? А ты с грязными штанами. Неизвестно, где сидел… Я пересел на другую табуретку. Мать всегда любила меня больше, чем Елену, потому что я был похож на отца. А сейчас родилась Светка и полностью вытеснила меня из ее жизни. Я большой. Не путаю день с ночью. Не требую ежесекундного присутствия. Теперь маме достаточно знать, что со мной все в порядке, – и она может обходиться без меня годами и десятилетиями. Я сам ее к этому приучил. И вдруг, ни с того ни с сего, а скорее от нервного переутомления, память явила мне двух лошадей на крутом берегу пруда. Вечерело. Они стояли с опущенными шеями и полностью отражались в зеркале пруда. Мы с Микой остановились на другом берегу. Она положила свою голову мне на плечо. Мы смотрели на лошадей. А лошади на нас. Мы стояли по разные стороны пруда и смотрели друг на друга. Я встал и подошел к раковине, чтобы набрать воды. Мама выхватила у меня кружку. На кружке был нарисован заяц. – Это детская. Я ее ошпарила. Светка вдруг замолчала. Может, устала. А может, действительно поняла, что иначе не будет. День всегда будет днем, а ночь ночью. Елена, осторожно ступая, вошла в кухню. Мы сидели и напряженно ждали, что Светка сейчас снова заорет и будет казнить своей беспомощностью. – Этот Петр ленивый, как черт, – сказала мне мама. – Целыми вечерами сидит и газету читает. – Но ведь все мужчины такие! – заступилась Елена. – Что ты к нему пристаешь? Мама сидела и копила обиду. Она приехала в дом Елены, чтобы тратить на нее свою жизнь, а та не ценила. И еще я видел: мама ревновала Елену и в самой глубине души хотела отвадить ее от мужа. И вместе с тем она хотела, чтобы Елена была счастлива. – Он такой жадный, – сказала мне мама. – Дает сто пятьдесят рублей в месяц, и все. Как хочешь, так и крутись. – А где он тебе больше возьмет? Что он, воровать пойдет? – Он хочет, чтобы я вкладывала свою пенсию. – Да ничего он не хочет. – У него рожа, будто он ее отлежал, – добавила мама, исчерпав все аргументы. – Вот видишь! – Сестра повернула ко мне расстроенное лицо. – Я пойду! Я торопился уйти, пока Светка молчала. Мне было бы совестно уходить из дома, где плачет ребенок. – Как это: пойду… – удивилась мама. – А зачем же ты приехал? – Соскучился, – повторил я. – Дай мне ключи от твоей комнаты. – Зачем? – Хочу взять «Справочник машиностроителя». – А зачем тебе справочник? – Как зачем? Я же все-таки инженер. – Ты хочешь уйти из ансамбля? Появился Петр. Кухня превратилась в электрическое поле с разнозаряженными частицами, которые сталкиваются. Когда я уходил, мама сунула мне в карман апельсин. Ей неудобно было дать мне апельсин открыто, потому что она жила на средства Петра и не вкладывала свою пенсию. Апельсин оттопыривал карман, и я чувствовал себя так, будто я его украл. Я попрощался. Елена накинула шаль и вышла меня проводить. Когда мы были маленькие и вместе ходили в школу, Елена носила мой портфель, потому что я рос слабым. Мама делала нам разные бутерброды: мне с колбасой или сыром, а Елене просто посыпала сахарным песком и поливала сверху водичкой, чтобы песок не рассыпался. Однажды во время большой перемены Елена обнаружила у себя бутерброд с яичницей. Она догадалась, что мама перепутала, и не съела его, а отнесла мне на другой этаж. – Простудишься, – сказал я и поцеловал сестру в щеку. – Понимаешь… Она все время недовольна. Петра это раздражает, ему не хочется быть дома. Я вижу, он уже не делает разницы между нею и мной. Ему уже все равно, что она, что я… – А ты не обращай внимания, – посоветовал я. – Я не могу не обращать внимания. Я все время зажигаюсь об нее, как спичка о коробок. Я устала… Солнце выступило под соснами. Оно было нежно-пламенное, молодое, будто только что проснулось. – А я никому не нужен, – сказал я Елене. – Понимаешь… она все время талдычит: он жадный, он ленивый… Пусть даже она права, но скажи – зачем мне это знать? – Я никому не нужен. Никому. – Но ведь и тебе никто не нужен. Солнце оторвалось от сосен, медленно плыло, чтобы в срок поспеть на середину неба. – Ну, я пойду… – Приезжай, – попросила Елена. Она была покрыта шалью, как печалью, и уходила с печалью на плечах. Я пошел по тропинке. Зелень была яркая и юная. Я поднялся на дощатый перрон и стал ждать электричку. Неподалеку горели на солнце маковки церкви. Говорят, здесь жил какой-то патриарх. «Интересно, – подумал я, – заснула ли Светка или только отдохнула и принялась за старое с новыми силами? А Елена стоит над коляской с каменным лицом и не хочет понять свою дочь. А над Еленой – ее мать, которая, в свою очередь, не хочет понять свою дочь». Что требовать от посторонних, когда даже самые близкие люди не умеют почувствовать друг друга. Подошла электричка. Я зашел в вагон и сел на свободное место, спиной по ходу поезда. Вагон был почти полон. Люди ехали на работу. Напротив меня сидела десятилетняя девочка с мамой. Девочка смотрела в окно, и в ее светлых глазах отражались деревья, дома, небо. Глаза были пестрые и разные, в зависимости от того, что было за окном. Женщина тоже смотрела за окно, но не видела ничего. В ней спала душа. Я снова вспомнил Светку и подумал: дети плачут до определенного возраста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они перестают задавать вопросы вслух и задают их только себе. И плачут тоже про себя. Если сейчас, например, поставить в вагон аппарат, который улавливает и усиливает звук – таким аппаратом записывают разговор рыб, – то выяснится, что вагон набит плачем и вопросами. Люди плачут и спрашивают с сомкнутыми губами. Я сошел в Москве и пересел на метро. Я перемещал свое тело из электрички в метро, из метро в автобус. И все ехал и ехал, как грека через реку. Автобус остановился. Шофер выпрыгнул из кабины и ушел. Я тоже вышел, огляделся и увидел здание аэропорта. Зачем я сюда приехал? Может, я хотел успеть на свой рейс и боялся опоздать… Я вошел в помещение аэропорта. Поднялся на второй этаж. Сел в кресло. Кроме меня, в зале ожидания был еще один человек, с усами и в такой большой кепке, что она вполне могла бы служить посадочной площадкой для вертолета. У подножия Кикиморы выстроилась недлинная шеренга. Здесь все мои родные по крови и близкие по духу. Я иду вдоль шеренги и вручаю каждому длинную палку, типа ручки от швабры. К палке прибита гвоздем пустая консервная банка, в банку положен чулок, смоченный в бензине. Я поджигаю чулок, образуется буйный факел. Я вручаю каждому по факелу, и они молчаливой цепочкой поднимаются на Кикимору. Я отхожу в сторону и смотрю, как они медленно идут мимо меня. Вот мама. – Мама, – кричу я, – живи всегда! – Ладно, – соглашается мама. Вот Мика. – Мы скоро постареем, и все уладится само собой. Ты потерпи меня, – прошу я. – А ты меня, – говорит Мика. Вот мой ансамбль с Галей во главе. – Идем с нами! – кричат они. – Зачем я вам нужен? – Мы не можем без тебя жить! Вот дети: Антон, Вадик, Пашка Самодеркин и еще какой-то плохо одетый знакомый мальчик. – Смотрите под ноги! – кричу я. Но они идут, эгоистичные, как все дети, и смотрят вверх, на огонь. Вот иностранцы. – Дай мне руку, – просит старик. – Мне страшно. Я встал в цепочку и протянул ему руку. А с другой стороны знакомый, плохо одетый мальчик протянул руку мне. Я вглядываюсь в него и узнаю себя маленького. Он тащит меня вверх, и я иду за своим собственным детством. – А я вас узнала. Я поднял голову. Надо мной стояла царевна-лягушка. На ней была сиреневая атласная кофта и серая юбка. Она только шла на работу и еще не успела надеть рабочий халат. – Я сначала вас не узнала, а потом вспомнила. Но вы уже убежали… Она была еще красивее, чем я думал, но понравилась мне меньше, чем в первый раз. Я от нее отвык. – Вы что-то путаете… – заподозрил я. – Вы Климов? – спросила она, решительно глядя мне в лицо. – Климов. А вы откуда знаете? – искренне удивился я. – Так вы же трубач! Из ансамбля. Я видела вас в ресторане. У меня и пластинка дома есть… – Вам нравится? – Ге-ни-аль-но! – Она потрясла стиснутыми кулачками, потому что восхищение не умещалось в ней. – Гениально, – повторила она безапелляционно, как бы отстаивая бесспорную истину. Мне даже захотелось ей поверить. – У тебя есть кто-нибудь? – спросил я. – Сейчас нет. – Хочешь, я буду у тебя? Она вдруг притихла, стала серьезной. Смотрела на меня с недоверием и одновременно с надеждой. Я был новый, следующий человек в ее жизни, а новые люди – это новые надежды. Я встал, положил руки на ее плечи. Но ладоням скользко было на атласе. Я опустил руки по швам. Смотрел в ее приподнятое робкое лицо – тоже с недоверием и надеждой. Кто она? Лягушка? Царевна? А ведь у нее, наверное, имя есть. Я спросил: – Как тебя зовут? – А тебя?