Завернувшись въ отежелвшую и провонявшую мыломъ отъ мокроты солдатскую шинель, маіоръ сгорбившись сидлъ на тепло-сыромъ сдл и безпрестанно поталкивалъ мокрыми склизкими каблуками въ животъ уставшей большой гндой кавалерійской лошади. Старая лошадь, подкидывая задней ногой, въ которой у нее былъ шпатъ, пошлепывала по лужамъ дороги, болтала отвислой губой,[67] изрдка при вид куста или рытвины поднимала одно ухо и сторонилась и безпрестанно кряхтла какъ то съ визгомъ, какъ будто натуживаясь изо всхъ силъ. — Маіоръ[68] много выпилъ на праздник, голова у него не кружилась, но отяжелла и глаза слипались. Изрдка только онъ открывалъ ихъ, взглядывалъ на вытянутую шею и мокрую гриву лошади, на блую полосу дороги, блестящую рябыми лужами, которая однообразно измняясь въ одинаковомъ разстояніи блла передъ нимъ, и повторялъ фразу: хорошо у бабушки на свт жить, — которая Богъ знаетъ почему уже давно пришла ему въ голову, и которую онъ безъ всякой мысли умственно повторилъ уже разъ триста, и снова закрывалъ глаза и задремывалъ.[69]

Маіоръ Вереинъ былъ человкъ лтъ 35-ти, очень высокой ростомъ, съ длинными ногами, широкимъ тазомъ и сутуловатой и угловатой спиной. Круглые каріе глаза, выгнутой широкой носъ средь худаго желтоватаго лица и очень длинные чернющія къ скуламъ бакенбарды зачесанные внизъ, давали ему выраженіе изнуренія, доброты[70] и общаго всмъ старымъ военнымъ спокойно-мужественнаго равнодушія. Вглядвшись ближе въ его совсмъ круглые глаза, зрачки которыхъ далеко не доходили до краевъ векъ, въ нихъ замтно было кром того выраженіе сильной мечтательности или постояннаго увлеченія одной идеей. — Вереинъ уже лтъ 17 служилъ въ военной служб и все въ томъ же драгунскомъ полку. Товарищи и начальники говорили про него: «офицеръ примрный, службу знаетъ, какъ самъ уставъ, хозяинъ отличный, эскадронъ у него въ порядк какъ ни у кого, съ людьми строгъ, правда, но иначе нельзя. Строгъ, но справедливъ, за то и любятъ его. Кром того человкъ образованный, говоритъ по французски, по немцки, кажется, и по итальянски. Живетъ прилично. Какъ слдуетъ быть эскадронному командиру». — Вереинъ дйствительно былъ таковъ, какъ описывали его товарищи и главное то, что это знаніе службы и служебныхъ отношеній какъ то само собой, безъ труда съ его стороны, далось ему.[71] — Онъ сначала страстно любилъ службу, [но] охота мало по мало пропадала, осталась одна привычка, и теперь уже давно ему все казалось, что напрасно онъ на нее посвятилъ лучшіе годы и силы молодости, которые бы онъ могъ употребить лучше. Несмотря на то, ежели бы у него спросили, какъ бы онъ желалъ устроить свою жизнь, онъ бы не умлъ отвтить. Уже 17 лтъ весь міръ, исключая своего военнаго круга, былъ закрытъ для него. Вс интересы, нетолько общечеловческіе, но личные людей невоенныхъ были непонятны для него. Разв изрдка, читая газеты или слушая разговоры, онъ любилъ заставить себя подумать о какомъ нибудь случайно представившемся ему вопрос: то о устройств свеклосахарныхъ заводовъ, то о китайскихъ инсургентахъ, то о новооткрытомъ минерал. — Вс воспоминанія его были только военныя, набравшіяся за эти 17 лтъ службы. Воспоминанія эти были: время юнкерства, дежурство на конюшн, ссоры фелдвебелей, лихіе успхи въ верховой зд, кутежи съ товарищами,[72] потомъ счастливая эпоха производства, поздки къ помщикамъ и снова кутежи и манежъ; потомъ отличіе и усердіе въ служб и надежда на эскадронъ и наконецъ осуществленіе этой надежды. Воспоминанія предшествовавшiя служб, его жизнь въ богатой деревн отца, ласки матери, игры съ братомъ, какъ то непріятно дйствовали на него, и онъ безсознательно отгонялъ ихъ. Перебирать эти полковыя воспоминанія, которыя какъ ни кажутся ничтожными, для него были полны значенія и жизни, составляло главное занятіе Вереина.[73] Онъ часто по цлымъ днямъ просиживалъ съ трубкой въ зубахъ на одномъ мст, перебиралъ свои воспоминанія,[74] внутренно тоскуя и досадуя на кого-то за то, что воспоминанія эти были такъ пошлы и пусты.[75]

Въ эти времена хандры онъ бывалъ особенно холодно строгъ съ людьми, ежели случались какіе нибудь дла по эскадрону. — Походъ въ Крымъ расшевелилъ его. Ему представились тотчасъ же дв стороны этаго обстоятельства. 1) Въ поход содержаніе значительно больше; 2) могутъ убить или искалчить. И вслдствіи 2-го разсужденія ему пришла мысль выйти въ отставку и жениться. Долго и много онъ размышлялъ объ этомъ дл и ршилъ, что прежде надо сдлать кампанію, а потомъ выйти въ отставку [и] жениться.[76] Съ этаго времени къ воспоминаніямъ его присоединилась мечта о семейномъ счастіи, которую онъ ласкалъ и лелялъ съ необычайною нжностью. Все время свободное отъ службы въ Крыму, онъ сидлъ одинъ у себя въ палатк, съ мрачнйшей физіономіей курилъ трубку, смотрлъ въ одно мсто и рисовалъ себ одну зa другою картины семейнаго счастья: — жена въ бломъ капот, дти прыгаютъ передъ балкономъ и рвутъ цвточки для папаши; и онъ вставалъ изрдка,[77] улыбался и въ волненіи выходилъ изъ палатки на коновязь, — и бда была солдату, у котораго на лошади находились подсды или плоть, или бока впалые.[78] Полкъ, въ которомъ онъ служилъ, не принималъ участія въ военныхъ дйствіяхъ, во все время кампаніи, слухи доходившіе изъ Севастополя были часто ложны, да и по правд сказать, онъ вовсе не интересовался ими. — Что наша возьметъ, онъ твердо былъ увренъ въ этомъ, а война выражалась для него тмъ, что стояли дивизiи лагеремъ, кормились по справкамъ и получали раціоны. — Сегодня утромъ онъ похалъ къ полковому командиру только потому, что его затащили товарищи, но пріхавъ туда, онъ не раскаивался. Праздникъ былъ блестящій. Гостей почетныхъ и изъ Главнаго Штаба много, обдъ и вина отличныя.

Хозяинъ былъ Генералъ, гусаръ стараго времени, и давно знакомъ съ Вереинымъ.[79] Онъ принялъ его хорошо, посадилъ[80] на верхнемъ конц стола между адъютантомъ Главнок[омандующаго] и Ф. А. Во все время обда пли псенники, на другомъ конц стола корнеты и поручики, сначала робко смотрвшіе на верхній конецъ — оживились и говорили громко. Крымское вино и портеръ замнились шампанскимъ. Адъютантъ спорилъ, что онъ выпьетъ больше всхъ. В[ереинъ] сталъ пить съ нимъ и выпилъ пропасть. За бланманже закурили сигарки, и разговоръ о Севастопол и ошибкахъ начальства замнился разговоромъ о женщинахъ, лошадяхъ, не потому, чтобъ находили его веселй, но такъ, по привычк, будто такъ надобно.[81] Притворялись, что интересны дла военныя и справки, хотя всякой зналъ, сколько получаетъ дохода К. И.; теперь притворялись, что весело пить и говорить объ лошадяхъ.

Вереинъ никогда не думалъ, что притворяются, но онъ ужъ такъ привыкъ къ этому, что зналъ впередъ все, что будетъ: какъ сниметъ сюртукъ одинъ, потомъ другой, какъ пойдутъ къ псенникамъ, какъ будутъ пть гусарскія псни, какъ Р. Вал. будетъ махать руками, какъ будутъ пить за здоровье полка, за здоровье гостей почетныхъ, за защитниковъ Севастополя, а потомъ такъ будутъ пить за шуточныя здоровья, какъ подойдутъ къ псенникамъ, какъ гусары будутъ комедію ломать. И пить ему не хотлось, но ужъ такъ вино на стол, будто весело, и другимъ бы было непріятно. Другіе думали то же самое. Особенно такъ думалъ адъютантъ, но надо mettre другихъ en traіn,[82] и пошелъ плясать. Генералъ притворился, что радъ и смется, несмотря на то, что съ секунду въ глазахъ его при этомъ выразился испугъ, что это неприлично и не удержать ли его. Потомъ адъютантъ сказалъ Маіору, что онъ перепилъ его. Маіоръ сдлалъ, какъ будто, это ему непріятно, и выпилъ цлый стаканъ. Стаканъ этотъ былъ лишній. Голова у него закружилась, а тутъ адъютантъ потащилъ его плясать. Генералъ истинно устыдился; но онъ, злобно стиснувъ зубы на свою глупость, прошелъ таки казачка. Длинныя ноги зацепились одна за другую, и онъ упалъ. Онъ сдлалъ ужасную гримасу, будто смется, бакенбарды мокрыя какъ то жалобно отвисли, онъ всталъ и пошелъ прочь отъ палатокъ въ садъ. Въ саду надъ канавкой онъ остановился, уперся головой объ дубъ и долго силой воли не могъ остановить круженья головы. Вода текла, камары по ней, трава, на которую онъ вдругъ открылъ глаза. Вдругъ ему вспомнилось дтство, семейство отца и старуха бабка. Онъ легъ головой на траву и мгновенно заснулъ.[83] Проснувшись, онъ нашелъ въ палаткахъ игру. Пропонтировалъ 100 р. и, притворяясь, что ему все равно, съ мрачнымъ лицомъ пошелъ ужинать. Опять невольно вс притворились, что празднуютъ что-то: Полкъ кавалеріи, духъ, и онъ выпилъ много, но нестолько. Почетных гостей не было, ужинъ былъ проще.[84] Онъ пропонтировалъ еще 150, которыхъ у него не было, и похалъ домой.[85] Дорогой опять привычная грусть начала сосать его. Какой то непонятный вопросъ — зачмъ? безпрестанно представлялся ему, и ему было все грустне и грустне, и вмст съ тмъ онъ вспоминалъ, что говорилъ про справки и говоритъ: хорошо [у] бабушки, и дремля твердилъ это теперь. Шинель становилась сырй и сырй, лужи больше и больше. Но вотъ кусты, кажется эти.[86] Да, надо завтра взять деньги изъ ящика, отдать, этаго каналью фуражира выпороть, что сно купилъ по 80, а у Генерала по 60. Пріду домой — небось палатка насквозь промокла, и постель мокра, а Николаевъ пьянъ наврно, — и онъ снова закрылъ глаза. Сказано, что если вруешь, то горы подвигнешь. Господи, подумалъ онъ, дай мн семейную тихую жизнь, выведи меня отсюда.

[87] Онъ посмотрлъ кругомъ, мсяцъ совсмъ уже выплылъ, но его перерзала тонкая черная тучка. Темная полоса тучи такъ же[88] рзко отдлялась отъ горизонта. Мелкій дождь сыпалъ сверху изъ сплошнаго сраго неба. Направо ровная даль, налво огни Севастополя. Дорога блла рзче, извиваясь между чернымъ кустарникомъ, изрдка узкими тропинками огибая его. Такъ вотъ, за этими кустами, полверсты небольше будетъ, подумалъ онъ, снова закрывая глаза. Онъ совершенно забылся минуты на дв. Когда онъ открылъ глаза, дождикъ переставалъ, едва сыпался, когда приносило его втромъ изъ дальней тучи; было свтлй, тже кусты виднлись съ обихъ сторонъ дороги, но кусты эти были выше и чаще, точно аллея. Чмъ больше онъ вглядывался, тмъ боле измнялись они; онъ поглядлъ на право: кусты мшались съ высокими деревьями, которыхъ, онъ твердо зналъ, небыло въ этомъ мст. За деревьями между ними блестла вода, двигаясь между корней, которые сами бжали, одинъ застилая другой. Онъ сталъ вглядываться: это похоже было на садъ. — Онъ оглянулся на лво, гд не смотря чувствовалъ свтъ и принималъ его за огни выстрловъ Севастополя. Эти дальніе огоньки не мелькали, а стояли на мст ровнымъ четвероугольникомъ. Не было сомннья, это домъ съ освщенными окнами. Куда я захалъ? Однако онъ толкнулъ впередъ лошадь. Вотъ и въздъ въ аллею, по которой лошадь пошла сама какъ домой веселой иноходью. Онъ посмотрлъ на лошадь, — и лошадь была другая, вороная, съ толстой шеей и острыми ушами и длинной гривой. Въ ней чувствительна была сила и игривость, она бойко раскачива[ясь] потопывала по лужамъ и подкидывала спиной и подергивала поводья, поварачивая голову, то направо, то налво.[89]

Едва она подъхала къ крыльцу, какъ въ темное окно высунулась сзади освщенная женская фигура и по лстниц послышался топотъ. Вышелъ старикъ дядька его и взялъ лошадь.

— [ 1 неразобр.] промокнуть П. Н. — сказалъ онъ. Какая то собачонка съ визгомъ стала вертться вокругъ лошади.

— Нехорошо, Петръ Николаичь, — сказала женская фигура, — не слушаться жену: я говорила, что будетъ дождикъ. — Вереинъ тотчас узналъ голосъ М. Н., онъ понялъ, что она жена его, но странно, удивился очень мало. Онъ почувствовалъ себя дома и уже давно. Что-то прилило къ сердцу — счастіе. Онъ вошелъ на лъстницу. Все это было ему ново, но знакомо, ужасно знакомо и мило. Этотъ ларь, ручка двери и т. д. Онъ даже вспомнилъ, что узжая изъ дома почти поссорился съ женой за то, что она не хотла отнять отъ груди младшаго ребенка, двочку, которой былъ ужъ 2-й годъ. — Она упрекнула его въ своеволіи, а онъ посмялся довольно зло надъ нжностью, которую будто она афектировала. — Онъ вошелъ на лстницу. — Все было какъ слдуетъ.[90] Жена встртила его. Она много похудла, лицо было прозрачно, руки ужасно худы, но та же милая добродушно веселая улыбка, волосы ея были зачесаны назадъ, на ней было пестрое голубаго цвта платье. — Я тебя послушала, мой другъ, — сказала она, цлуя его въ щеку, — я отняла Машу. — Ахъ напрасно, — сказалъ онъ недовольно, — а я хотлъ сказать, что я вралъ утромъ, виноватъ. — Она улыбнулась. — Хочешь чаю, мы пили, но самоваръ ждетъ тебя. — Они вошли въ гостиную, на диван за картами сидела старушка мать Вереина, которая умерла тому назадъ лтъ 8 и теперь постарла очень. У окна сидлъ старшій братъ. Онъ читалъ вслухъ, подл него стоялъ кудрявый мальчишка,

* II.

ОТРЫВОК ДНЕВНИКА 1857 ГОДА.

[Путевые записки по Швейцарии.]

15/27 Мая. Нынче утромъ узжали мои соотечественники и сожители въ Кларанскомъ пансіон Кетерера. Я давно уже сбирался идти пшкомъ по Швейцаріи, и кром того мн слишкомъ бы грустно было оставаться одному въ этомъ миломъ Кларан, въ которомъ я нашелъ такихъ дорогихъ друзей; я ршился пуститься въ путь нынче же, проводивъ ихъ.

Съ утра въ 3-хъ нашихъ квартирахъ происходила возня укладки. — Впрочемъ, наши хозяева поняли насъ русскихъ и, несмотря на то, что мы вс хвастались другъ передъ другомъ своей практичностью, укладывали за насъ трудолюбивые муравьи Кетереры.