* * *
В девятом "Б" шёл классный час. Классная руководительница Нина Георгиевна разбирала поведение и успеваемость по алфавиту. Александр Дюкин (сокращённо Дюк) был на "Д", и поэтому до него очередь дошла очень быстро. Ещё никто не утомился, все спокойно сидели и внимательно слушали то, что говорила Нина Георгиевна. А говорила она так:
— Дюкин, посмотри на себя. Уроков ты не учишь. Внеклассную работу не ведёшь. И даже не хулиганишь.
Все было чистой правдой. Уроков Дюк не учил. Внеклассную работу не вёл, у него не было общественной жилки. В начале года его назначали вожатым в третий класс, а что именно делать — не сказали. А сам он не знал. И ещё одно: Дюк не умел любить всех детей сразу. Он мог любить выборочно — одного или, в крайнем случае, двух. А то, что называется коллективом, он любить не умел и даже побаивался.
— Хоть бы ты хулиганил, так я тебя бы поняла. Пусть отрицательное, но все-таки проявление личности. А тебя просто нет. Пустое место. Нуль.
Нина Георгиевна замолчала, ожидая, что скажет Дюк в своё оправдание. Но он молчал и смотрел вниз, на концы своих сапог. Сапоги у Дюка были фирменные, американские, на толстой рифлёной подошве, как шины у грузовика. Эти сапоги достались Дюку от маминой подруги тёти Иры, которая вышла замуж за американца, и у него с Дюком одинаковый размер ноги. Американец купил эти сапоги в спортивном магазине и ходил в них по горам — лет пять или шесть. Потом они перепали Дюку, и он носил их не снимая во все времена года, и, наверное, будет носить всю жизнь и выйдет в них на пенсию, а потом завещает своим детям. А те — своим.
Эти мысли не имели ничего общего с тем, что интересовало Нину Георгиевну, но Дюк специально не сосредоточивался на её вопросах. Думал о том, что, когда вырастет большой, никогда не станет унижать человека при посторонних только за то, что он несовершеннолетний, и не зарабатывает себе на хлеб, и не может за себя постоять. Дюк мог бы сказать это прямо сейчас и прямо в глаза Нине Георгиевне, но тогда она потеряет авторитет. А руководить без авторитета невозможно, и получится, что Дюк сломает ей карьеру, а может, даже и всю жизнь.
— Что ты молчишь? — спросила Нина Георгиевна.
Дюк поднял глаза от сапог и перевёл их на окно. За окном стояла белая мгла. Белый блочный дом в отдаленье плыл в зимней мгле как большой корабль в тумане.
Все сидели тихо, и, развернувшись, смотрели на Дюка, и начинали верить Нине Георгиевне в том, что Дюк действительно нуль, пустое место. И сам он с подкрадывающимся неприятным страхом начинал подозревать, что действительно ни на что — не способен в этой жизни. Можно было бы, конечно, снять с ноги сапог и метнуть в окно, разбить стекло и утвердить себя в глазах общественности хотя бы хулиганом. Но для такого поступка нужен внутренний настрой. Не Дюк должен руководить таким поступком, а поступок — Дюком. Тогда это будет органично. Дюк стоял как паралитик, не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
— Ну, скажи что-нибудь! — потребовала Нина Георгиевна.
— Что? — спросил Дюк.
— Кто ты есть?
Дюк вдруг вспомнил, что его мама с самого детства звала «талисманчик ты мой». И вспомнил, что с самого детства очень пугался, а временами ревёл по многу часов от ужаса, что мог родиться не у своей мамы, а у соседки тёти Зины и жить у них в семье, как Лариска.
— Я талисман, — сказал Дюк.
— Что? — не поняла Нина Георгиевна и даже нахмурилась от напряжения мысли.
— Талисман, — повторил Дюк.
— Талисман — это олимпийский сувенир?
— Нет. Сувенир на память, а талисман — на счастье.
— Это как? — с интересом спросила Нина Георгиевна.
— Ну… как камешек с дыркой. На шее. На цепочке. Чтобы всегда при тебе.
— Но тебя же на цепочку не повесишь.
Все засмеялись.
— Нет, — с достоинством сказал Дюк. — Меня просто надо брать с собой. Если задумать какое-то важное дело и взять меня с собой — все получится.
Нина Георгиевна растерянно, однако с живым интересом смотрела на своего ученика. И ребята тоже не знали определённо, как отнестись к этому заявлению: хихикать в кулак или гулом взреветь, как стадо носорогов. Они на всякий случай молчали и глядели на Дюка: те, кто сидел впереди, — развернулись и смотрели с перекрученными телами. А те, кто сзади, — смотрели в удобных позах, и даже умный Хонин не смог найти подходящего комментария, хотя соображал изо всех сил, у него даже мозги скрежетали от усилия.
— Ну ладно, Дюкин, — сказала Нина Георгиевна. — Это классное собрание, а не клуб весёлых и находчивых. Я не хотела, Дюкин, тебя обидеть. Просто ты должен подумать о себе сам и подтянуться. У тебя впереди долгая жизнь, и я не хочу, чтобы ты вступал в неё ленивым и безынициативным человеком. И семья тоже совершенно тобой не интересуется. Твоя мама ни разу не была на родительском собрании. Почему? Неужели ей не интересно знать, как ты учишься?
— Она знает, — сказал Дюк. — Она дневник подписывает.
— Дневник — это дневник. Неужели ей неважно мнение учителей?
«Совершенно неважно, — хотел сказал Дюкин. — У неё своё мнение». Но этого говорить было нельзя. Он промолчал.
— Садись, — разрешила Нина Георгиевна. — Елисеева.
Оля Елисеева поднялась из-за парты, одёрнула платье.
— Ты неделю не ходила в школу, — сказала Нина Георгиевна. — И вместо справки от врача принесла записку от родителей. Скажи, пожалуйста, как я должна к этому отнестись?
Елисеева пожала круглым плечом.