— Вот.

— Что это? — спросила Лидия.

— Рассказ написал. Тебе.

— Мне? Ты, Виктор Палыч, видать, женщин по-другому обхаживать не умеешь. С конфет надо заходить. С комплиментов.

Виктор покраснел.

— Это не то. Это о тебе.

— Неужели письмо любовное?

Виктор смутился еще больше. Не желание б разъяснить, пожалуй, драпанул бы от Лидии огородами, как зеленый мальчишка.

— Ты просто прочти, да? Там и определишь, любовное или нет.

Лидия прошелестела страницами. Буквы, части слов поскакали, наползая, слипаясь друг в друга.

— Много накатал, — произнесла она уважительно.

Далеко, в просвете между деревьями, блеснули стекла приближающегося автобуса.

— Ну, ладно, — сказал Виктор, запахиваясь во второпях одетую кофту, — это так, если у тебя будет время.

— Небось всей деревне пишешь?

— Не всей. Ладно…

Он, прощаясь, махнул рукой и, не оглядываясь, пошел к дому.

— Не болей, Виктор Палыч!

Напутствие ударило в спину.

Виктор запнулся, повел плечами, будто оценивая критичность попадания слов в организм, и зашаркал снова, сбрасывая галошами в канаву куски подсохшей глины. Куда тут болеть? Зачем? Он просто сделал свое дело.

Вокруг вдруг установилась странная тишина — ни тявканья, ни шелеста, ни петушиного крика, ни фырканья автобусного двигателя. Затянутое облаками сумрачное небо треснуло на горизонте иным цветом. Ветер беззвучно прокатился по верхушкам деревьев и, дохнув в лицо, оставил на коже щек влажную пленку.

Виктор оглянулся. Над головой его прогрохотало, первые капли упали в землю, одна, самая меткая, тюкнула по носу.

— Зараза!

Виктор натянул кофту на макушку и нелепым существом с подтянутыми к ушам плечами засеменил к дому по быстро раскисающей глине. Едва он добрался до веранды, хлынуло так, словно деревня незаметно переместилась в южные тропические широты. Мгновенно образовались и запузырились лужи, мокро заблестели столбы и лавка, лес, кусты и конец улицы скрылись в шелестящей серой пелене.

Какое-то время Виктор сидел на ступеньках при раскрытой двери и смотрел, как оплывает мир, как тяжело качаются ветки ивы и бузины через дорогу, как полнится таз под жестяным, клокочущим горлом водостока. Ему было и легко, и в то же время горько от того, что он обманывался на счет своего писательского дара, своего кажущегося умения менять реальность посредством слов. Струйкой протекала в сердце горечь на Елоху. И было жалко, что несовершенство всюду и везде — в людях, глине, "Юнисе", надеждах, синеющей сквозь дождь стене магазина и вообще в жизни.

Виктор вздохнул.

Впрочем, есть и другая сторона — он пишет. И будет писать впредь. У него есть о чем. Вот о том же несовершенстве и мечтах по не сбывшемуся.

Да и о ком тоже есть.

В доме он полежал на диване, потом выпил чаю с хлебом за неимением ничего лучшего. Оставшаяся капустная зелень вызвала в нем небывалое отвращение, и он едва не выбросил ее в помойное ведро, но в последний момент придержал руку.

Дождь шипел, постукивал по подоконникам, потоки воды струились по стеклам, и Виктора захватило ощущение оторванности и одиночества.

Электричество, мигнув, потухло.

Он растопил печь. Мысли в голове бродили неоформленные, непонятные, заторможенные. Какие-то гибриды доктора Моро. Глухо ворочалась в груди досада, что не случилось, могло бы, но не случилось, в сухом остатке — шизофрения, миропараллельность, Боголюбск, дождь.

Утром почудилось, что кто-то хлопнул его по щеке.

Виктор вздрогнул. Холодок прокатился по спине, укусил в поясницу, словно шилом кольнул под лопатку. Протекла к осторожно разлепившимся векам, распахнулась перед глазами сизая утренняя муть.

Никого. Никто не нависает, не дышит, не сидит в ногах с револьвером.

Виктор потер щеку, повернулся в стоне кроватных пружин набок, к окну, к тумбочке и дверному проему.

Дождь еще постукивал по стеклу, но уже вяло, издыхая, хотя, наверное, без устали молотил всю ночь. Не потопли ли мы? Виктор приподнялся на локте, высматривая бушующий поток, несущийся мимо дома, но увидел лишь лужу, заполнившую многострадальные колеи.

Взгляд его упал на клочок бумаги на тумбочке.

Это что? Протянув руку, он схватил неровно оторванную, вдвое сложенную половину листа.

"Завтра утром", — значилось там.

Кривые буквы были написаны карандашом. Темнел отпечаток ребра ладони. Виктор усмехнулся такому вещественному следу.

Фрол.

Значит, не удалось убить его в тексте. Вернее, как раз в повести удалось, а здесь нет. Что же он все-таки за существо, совершенно не ясно.

М-да, получается, последний день…

Виктор спустил ноги и, держа бумажку в руке, вышел в большую комнату. Было тихо, но как-то торжественно-тихо, и редкие "бум-бум" капель отсчитывали какие-то свои периоды времени. В душе взял первые ноты похоронный оркестр.