Обеды начали возить прямо в «Мечту пилота».

Привозила бидоны с борщами, кашей и чаем миловидная девушка-краснофлотец. Она была маленького росточка, но крепенькая, как гриб-боровичок, льняные кудряшки непокорно выбивались из-под черного берета, румянец всегда играл на ее пухлых щечках, а глаза у нее были, как два бездонных озерка. Мы не знали ни фамилии ее, ни откуда она родом, знали лишь, что зовут ее Марусей. А за маленький росточек и милую детскую непосредственность прозвали ее просто - Манюня. Это имя очень быстро закрепилось за ней.

Манюня умело, очень решительно управляла лошадью - медлительной, ко всему безразличной конягой. Девушка сидела на перекинутой через телегу доске гордо и храбро, снарядам и бомбам «не кланялась», всем своим видом подчеркивала, что все это ей нипочем.

Манюня была в нашей жизни, как светлый лучик в пасмурный день. Мы ждали ее приезда, радовались ей. Уже задолго до обеда кто-нибудь обязательно приоткрывал тяжелую дверь и поглядывал на дорогу: не едет ли? А когда раздавалось знакомое: «Орелики!», - на улицу сразу выскакивало несколько человек: одни подхватывали бидоны, другие - Манюню, бережно ставили на землю, говорили шутливо, скрывая смущение:

–  Матушка-кормилица пожаловала.

Втайне по ней вздыхали, кажется, все, а Алеша Пастушенко, так тот при ее появлении вообще загорался, как маков цвет, и утрачивал абсолютно всякую солидность. Ребята старались этого не замечать - берегли Алешине самолюбие, а пуще того, боялись, что неосторожное слово может каким-то образом задеть Манюню. Особенно «ревнивыми» мы стали после одного инцидента с Вутей Смиренным. Был у нас один такой - лейтенант Виктор С. В эскадрилью пришел из другой части перед самым вылетом в Севастополь. Даже внешне он был несимпатичен: волосы какого-то сероватого цвета, прямые, длинные, губы - полные, всегда влажные, а глаза на длинном узком лице - бело-серые, холодные, как у мороженого судака. Всегда ходил с «мефистофельской» улыбочкой на устах, все ему не нравилось. Мы его окрестили Вутей Смиренным. В его внешности, и правда, было что-то елейно поповское. Частенько вечером, когда надо было идти на полеты, он крутился на кровати, стонал:

–  Опять проклятая язва расходилась.

Как- то Астахов не выдержал, сказал: [89]

–  Хитрая она у тебя, стерва: утром, когда идем в столовую, спит себе, не мешает, а вечером, когда идти на аэродром, просыпается.

Как- то в один из дней, когда столовая еще была в равелине, Вутя, кивнув головой в сторону симпатичной официантки Танечки, расплылся в улыбке:

–  Спикировать бы!

–  Смотри, чтобы в штопор не сорваться!
– ответил ему Астахов.

Летчики, слушая их перепалку, улыбались.

А через несколько дней в «Мечте пилота» Астахов вдруг начал громко рассказывать:

–  Ну, братцы, доложу я вам, дела. Иду я в зоне столовой, смотрю, наш Вутя обнаружил цель. Пристраивается параллельным курсом. На эдакой крейсерской скорости, без форсажа. Потом - крутой разворот вправо, полный газ и под ракурсом три четверти атакует цель. Подходит ближе, нажимает на гашетку - та-та-та!
– очередь! Еще очередь! Из всего оружия! Прямо по мотору, так сказать, по сердцу цели. И что же? Представьте себе, цель следует своим курсом, как ни в чем не бывало! Вутя делает глубокий разворот, заходит с другого борта. Тра-та-та! Тра-та-та! Цель никак не реагирует, следует дальше. Тогда Вутенька решается на таран.

–  На «коломбине»?

–  А что? Дело не в машине - в пилоте! Так вот… Подходит Вутенька вплотную, протягивает ручки - вот-вот цель будет поражена. И вдруг в ответ: тра-та-та! Всего-навсего одна очередь. И что бы вы думали? Вутенька покачнулся-пошатнулся на своих ноженьках - и брык с катушек! Заштопорил вниз.

–  А цель?

–  А цель пошла своим курсом, как ни в чем ни бывало.

Грянул хохот.

–  Ох, и язва же ты, Колька!
– смеялся вместе со всеми и Вутя.
– Просто кобра кусачая.

Он не обижался на Астахова, ему, кажется, даже чем-то льстила эта «травля»…

Так вот с этим Вутей Смиренным и произошла стычка.

Как- то раз, когда Манюня, накормив нас, залезла на телегу и, натянув вожжи, звонко крикнула своему гнедому: «Пошел, залетный!», Вутя Смиренный, причмокнув губами, сказал негромко: [90]

–  По душам побеседовать бы с Манюней… Недурственно!

Манюня этого не слышала, но все почувствовали такую острую неловкость, словно неожиданно дотронулись до чего-то скользкого и неприятного. Повисло неловкое молчание. Нарушил его старший - капитан Яковлев.

–  По соплям за это полагается, лейтенант, - сказал «батя», - да, боюсь, не поймешь - больно глуп ты.

Манюня уехала, мы все вернулись в кубрик, но еще долго под железобетонными сводами подвала ощущалась липкая неловкость.

Вечером «язва» Вути Смиренного, кажется, впервые «не проснулась» в назначенный час. Он молча, без обычных сетований, собрался в полеты вместе со всеми, мотор при опробовании не давал «перебоев», все приборы на его самолете показывали «норму». Астахов по этому поводу заметил: