Мы знали капитана Смирнова как человека рассудительного и осторожного. Он и самолет водил, словно молоко возил: плавно, аккуратно. Летчик опытный, со стажем. Правда, его излишняя осторожность не очень нравилась молодым. Тем не менее команде подчинились безропотно - уходили в столовую рассредоточенно.

Столовая размещалась в подвале Михайловского равелина, и лучшего места для этого, казалось, было и не найти. Построенный еще во времена парусного флота для прикрытия бухты от вражеских кораблей, равелин имел, толстенные каменные стены, способные устоять перед снарядами [13] любого калибра. Правда, говорили, что горизонтальные, так сказать, потолочные перекрытия в нем не столь надежны, поскольку в период сооружения равелина об авиации еще и слуху не было. Но все же, учитывая, что вероятность прямого попадания бомбы большого калибра не так уж велика, нашу столовую можно было считать вполне надежным местом.

После обеда сидели в «Мечте пилота» (с легкой руки Астахова это название так и осталось за нашим погребом), ждали возвращения командира эскадрильи. Николахина вместе с другими комэсками полка вызвали в штаб бригады, который размещался в соседней бухте «Голландия». Мы догадывались, что там разрабатывается боевое задание, другими словами, решается наша судьба: куда и когда лететь.

Время тянулось медленно. Наверху опять «заговорила» соседка, через несколько минут ей ответили вражеские орудия. Началась жаркая перестрелка. В погребе стоял непрерывный гул, кровати тряслись мелкой дрожью. Снаряды рвались и сверху, на погребе, и вокруг него, осколки барабанили в закрытую металлическую дверь.

–  Ничего себе затишье!
– сказал кто-то.

–  Да, веселенький разговор!
– отозвался Астахов, - Интересно, что там на воле делается?
– Он подошел к двери, с усилием потянул вправо, колесики медленно поползли по отполированному до блеска желобку. В неширокую щель стала видна бетонированная площадка нашего аэродрома, самолеты в каменных капонирах, а дальше - голубая Севастопольская бухта. Внезапно в промежутке между отрывистыми вздохами «соседки» послышался приглушенный гул, наверху грозно прожужжали снаряды, и в следующее мгновение в бухте взметнулись столбы воды.

–  Дальнобойная по бухте бьет, - сказал Дегтярев.

И тотчас на пороге будто вспыхнула молния, застонала от взрывной волны дверь, осколки с визгом прочертили каменные стены погреба, высекая искры и теряя силу, осыпались на пол. Жалобно пискнул телефон на столе. Астахов вскочил и быстро закрыл дверь…

Перестрелка утихла только к вечеру. Мы вышли из погреба подышать свежим воздухом. С передовой доносились выстрелы, короткие пулеметные очереди. Вдали, на Херсонесе, на самом кончике севастопольского «пятачка» вспыхивал прожектор: там жил своей напряженной жизнью сухопутный аэродром - основная ударная сила [14] севастопольских авиаторов. Может, в это время Херсонес принимал пополнение с Большой земли, а может, уходили на задание бомбардировщики и с ними мой друг Вася Мордин.

О Васе я думал с той минуты, как ступил на севастопольскую землю. Мы вместе заканчивали училище, были в одном экипаже в Гребном порту в Ленинграде, готовились к боевым полетам во время финской кампании. Очень сдружились, не расставались ни на земле, ни в воздухе. Вася был молчалив, простоват на первый взгляд, но за этой простоватостью скрывалась нежная, доверчивая душа. Стеснительный, робкий в разговоре, он буквально преображался в воздухе. Действовал решительно и смело. О таких говорят: врожденный летчик. Его одним из первых перевели на новейший пикирующий бомбардировщик Пе-2. Сейчас Вася Мордин находился на Херсонесе, и я очень надеялся на встречу с ним. Но кто знает, как сложатся обстоятельства?

Мы все рвались на боевое задание, но вскоре сообщили: в этот день (вернее, в эту ночь) полетов не будет. В бухте гулял крутой накат (так мы называли мертвую зыбь) - отзвук того шторма, который разыгрался утром у мыса Сарыч. Теперь накат дошел до Севастополя, волны с шумом ударялись о берег, откатывались и снова с яростью налетали на каменистую землю. При такой волне взлететь на наших фанерных «коломбинах» и думать нечего.

Наши размышления прервал телефонный звонок. Дежурный взял трубку, коротко ответил: «Есть!» и повернулся к нам:

–  Всему летному составу построиться на площадке у ангара. Прибывает командующий ВВС.

Имя командующего военно-воздушными силами Черноморского флота генерал-майора авиации Николая Алексеевича Острякова было весьма популярно среди летчиков-черноморцев. Все знали, что он уже прошел суровую и жестокую школу войны в Испании. Никогда прежде не летавший на бомбардировщиках, он без всякой предварительной подготовки (совершив лишь два тренировочных полета по кругу) заменил раненного в бою летчика, отправился на Кадикс бомбить портовые сооружения и корабля у причала. Затем бомбил транспорты на Малаге, войска под Гвадалахарой, громил итальянский корпус. Его, совсем еще молодого летчика, назначили командиром эскадрильи, и он водил своих орлов на самые ответственные задания. Двести боевых вылетов, потопленный крейсер и [15] несколько транспортов, три лично сбитых самолета - таков боевой счет Острякова на Пиренеях. За боевые подвиги при защите республиканской Испании он был награжден двумя орденами Красного Знамени. Было ему тогда 26 лет.

По возвращении на Родину Острякова назначили командиром бригады скоростных бомбардировщиков, которая базировалась в Крыму. За короткое время это соединение стало лучшим по летной подготовке на Черноморском флоте. В 1937 году молодой командир был избран депутатом Верховного Совета СССР. Затем Дальний Восток. Заместитель командующего ВВС ТОФ генерал-майор Н. А. Остряков посвятил себя всего освоению новой техники, обучению летного состава. Здесь и застала его война. Опытный летчик с первого дня определил свое место в общем строю. «Прошу откомандировать в авиацию действующего флота. Согласен на любую должность» - настойчиво телеграфировал он в Москву. Приказ пришел лишь в октябре: генерала Острякова назначили командующим авиацией Черноморского флота.