Еще разъ, очень недавно, промелькнулъ передо мной этотъ бездльникъ. Онъ уже служилъ фактотумомъ и жилъ на иждивеніи у одной пожилой женщины, промышлявшей въ столиц однимъ изъ самыхъ позорныхъ занятій. Я его встртилъ у Бореля, наряднаго, развязнаго, наглаго и потолствшаго. Онъ пилъ какой-то ликеръ въ обществ одного юнца изъ нашей золотой молодежи и говорилъ громко:

— Вы не безпокойтесь! Я обдлаю это дльце! Отъ нашихъ рукъ ужъ не уйдетъ! Днемъ позже, днемъ раньше, а завербуемъ.

Говорятъ, онъ обдлываетъ, ничего не длая, катаясь на рысакахъ и попивая дорогія вина на чужой счетъ, тысячныя комиссіи.

Одинъ изъ первыхъ встртившихся мн въ жизни бездльниковъ былъ чисто русскимъ человкомъ. Звали его Псоемъ Сысоевичемъ Расторгуевымъ. По званію онъ былъ купецъ; по роду торговли онъ былъ хлбный торговецъ. У него было въ одномъ изъ нашихъ провинціальныхъ городовъ нсколько лабазовъ, мелочныхъ и овощныхъ лавокъ. Жилъ онъ въ собственномъ своемъ дом, но проводилъ все время зимою въ лабаз, лтомъ у дверей лабаза. Я его зналъ въ теченіе тридцати лтъ и постоянно видлъ сидящимъ на одной и той же скамейк, выкрашенной голубою краской, съ шашечной доской посредин сиднья. Когда бы я ни приходилъ сюда, я заставалъ его на этой скамь, или со стаканомъ чаю въ рукахъ, или передвигающимъ лниво шашки, или съ руками, сложенными на брюх, въ состоянія полнаго спокойствія.

Въ народ его звали «идоломъ» и, дйствительно, это было самое подходящее для него названіе.

Псой Сысоевичъ имлъ большія денежныя средства, но онъ нажилъ свои капиталы не самъ, такъ какъ купцы Расторгуевы — его предки — издавна слыли первыми богачами въ город. Онъ только шелъ по дорожк, протоптанной отцами, и умножалъ свои доходы. Впрочемъ, я неправильно выразился: онъ не умножалъ даже своихъ доходовъ, а только смотрлъ, какъ они умножались. Въ извстное время его приказчики, повренные и агенты скупали по дешевой цн хлбъ у крестьянъ; въ извстное время къ нему прізжали промотавшіеся помщики и обнищавшіе крестьяне продавать хлбъ ниже дйствительной рыночной цны; въ извстное время его служащіе увозили скупленный за безцнокъ хлбъ для продажи его по дорогой цн. Онъ говорилъ про эти торговыя операціи, что это «заведенная машина», что «такъ это все колесомъ и идетъ». Посл каждой подобной сдлки ему привозились отчеты; онъ пересчитывалъ деньги и запиралъ ихъ въ сундукъ. По минованіи надобности въ наличныхъ деньгахъ, онъ посылалъ приказчика купить т или другія процентныя бумаги, пересчитывалъ эти бумаги и запиралъ ихъ въ сундукъ. Этимъ и оканчивались вс его дла: заведенная машина работала изъ года въ годъ одинаково, ровно, безъ исправленій, безъ починокъ. Каждую изъ своихъ дловыхъ операцій онъ совершалъ не безъ усилій, кряхтя, вздыхая и охая. Съ кряхтньемъ, вздохами и оханьями пересчитывались деньги, отпирался и замыкался сундукъ, выслушивались отчеты приказчиковъ, велись переговоры съ. постителями, и чмъ больше отрастало его брюхо, чмъ сильне заплывали жиромъ его глаза, чмъ значительне отвисалъ его подбородокъ, тмъ больше кряхтнья, вздоховъ и оханій вылетало изъ его груди при каждомъ движеніи. Казалось, онъ несъ непосильное и тяжелое бремя и этимъ бременемъ была его собственная утроба.

Въ жизни «идола» былъ только одинъ и то весьма непродолжительный періодъ тяжелой я утомительной дятельности. Этотъ періодъ начался съ того памятнаго дня, когда отецъ «Псойки» замтилъ однажды жен, что «пора начать обучать ихъ лоботряса и оболтуса грамот». Лоботрясъ и оболтусъ былъ не кто иной, какъ Псой Сысоевичъ или Псойка, какъ называлъ его отецъ, или Псоинька, какъ называла его мать, или идолъ, какъ его тайкомъ называли уже и тогда сидльцы, приказчики, мальчики и слуги. Когда родитель оболтуса изрекъ эту знаменательную фразу, мать оболтуса быстро заморгала глазами, а самъ оболтусъ сталъ натирать кулаками свои глаза и черезъ минуту въ комнат начался цлый концертъ плача и причитаній.

— Единственное родное дтище изъ дому гонять станемъ! Начнутъ его шпынять разные оглашенные разбойники! Заморятъ его проклятые стракулисты! Кто его, голубчика нашего, тамъ приласкаетъ! Со сволочью разною компанію водить будетъ!

Въ этомъ род полился цлый потокъ жалобъ со стороны матери.

— Намедни Ваську Терешина въ школ такъ избили, что подъ глазомъ во какая шишка вскочила! А Митьку Власьева инспехторъ поролъ-поролъ, такъ что тотъ два дня ссть не могъ! Не свои, такъ и порютъ, а я тоже не дамся всякому голоштанному! Имъ деньги вонъ какія платятъ, а они порютъ!

Въ этомъ род соплъ оболтусъ, капризно махая руками и болтая ногами.

Но глава семейства стукнулъ по столу кулакомъ и крикнулъ:

— Молчать!

Плачъ стихъ.

— Яйца курицу учить вздумали! — раздражительно продолжалъ родитель. — Захочу — въ Сибири учиться будетъ, не захочу — болваномъ безграмотнымъ вкъ скоротаетъ!

Жена и сынъ, присмирвъ, слушали поучительныя рчи главы семейства. Гнвъ родителя понемногу утихъ.

— Чего разревлись? — боле мягкимъ тономъ продолжалъ онъ. — Нешто я не знаю, какъ мн надо своего сына воспитать? Капиталовъ у насъ, что-ли, нтъ, что я стану его по улицамъ гонять? На домъ учитель ходить будетъ, пока нужно. Не Богъ-всть чему и учить-то нужно. Для своего обихода ученье нужно, а не для чего другого.

У матери оболтуса и у самого оболтуса отлегло на душ. Ученье дома не могло существеннымъ образомъ измнить строя жизни оболтуса, а жилъ онъ до этой поры такъ: вставалъ онъ со своей мягкой пуховой постельки въ девятомъ часу: умывался и оснялся крестнымъ знаменіемъ; одвался и причесывался при помощи старой няньки, пилъ чай съ калачиками, сайками, кренделями и домашними булками; въ дурную погоду сидлъ и смотрлъ, какъ вышиваетъ двка Акулька, какъ вяжетъ чулокъ нянька, какъ гадаетъ на картахъ, или хозяйничаетъ, или шьетъ пелены мать; въ хорошую погоду выходилъ въ теплой одежд, въ высокихъ сапожкахъ на дворъ или на улицу и смотрлъ, какъ дерутся мальчишки, какъ они играютъ въ бабки, въ лапту или въ городки, какъ кучеръ чиститъ лошадей и моетъ экипажи, какъ прачка полощетъ блье на пруду; потомъ, въ двнадцать часовъ онъ обдалъ и опять смотрлъ на вязанье, на шитье, на вышиванье, на гаданье, на драку, на чистку лошадей, въ пять часовъ опять ли и пили чай, а затмъ шло опять смотрнье на чужія занятія; вечеромъ ужинали и пили чай; а потомъ няня раздвала его, гладила ему грудку и животикъ, ублажала его сказками, крестила его, бормоча: «да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его», и онъ засыпалъ. Въ субботу, утромъ, вся семья вмст отправлялась въ домашнюю баню, гд старая няня парила и оболтуса, и его отца, и его мать. Подъ праздники, вечеромъ, вся семья здила въ церковь монастыря къ вечернямъ и ко всенощнымъ. Въ праздники, утромъ, вся семья здила въ ту же церковь къ обднямъ. Праздники отъ будней отличались еще тмъ, что ли еще больше, пекли два пирога, и съ рыбой, и съ вареньемъ, и подавали на столъ разныхъ сладостей. Блый и румяный, высокій и толстый не по лтамъ, съ коротенькими пальцами, съ ямочками на щекахъ, на рукахъ и на подбородк, оболтусъ смотрлъ лоснящимся упитаннымъ тельцомъ и почти никогда не хворалъ, не считая тхъ случаевъ, когда онъ мучился животикомъ. Нянька говорила, что это «съ глазу», а потому доктора въ такихъ случаяхъ не приглашали, а просто нянька спрыскивала больного съ уголька богоявленской водицей, растирала ему рукой съ полчаса животикъ въ одну сторону, поила его настоемъ какой-то горькой травы и укрывала тремя одялами и лисьей шубой. На слдующій же день болзнь проходила и приступы ея длались съ годами все рже и рже: должно-быть животикъ оболтуса все боле и боле привыкалъ и къ дурному глазу, и невообразимой смси поросятъ подъ хрномъ со сметаною, домашняго кваса съ ледкомъ, пироговъ съ солеными груздями и соленой рыбой, борщей со свининою, кислыхъ щей съ жирною грудиною, бараньихъ боковъ съ кашею и тому подобныхъ яствъ. Оболтусъ, въ сущности, никогда не игралъ, такъ какъ у него характеръ былъ степенный и боле созерцательный, такъ какъ у него не было охоты утомлять себя и такъ какъ у него не было товарищей, а были подъ рукою только «мальчишки», «сволочь», «сиволапые». Онъ любилъ только смотрть, какъ играли, или занимались, или дрались другіе и потому устраивалъ для себя цлые спектакли. Онъ садился у воротъ отцовскаго дома и приказывалъ;

— Эй, вы, что въ бабки не играете!

Мальчишки начинали играть въ бабки: онъ смотрлъ на нихъ и улыбался.

— Ванька, Ванька, вонъ Костька идетъ! Отдуй его, подлеца, чтобъ не жилилъ, какъ третьеводнясь! — слышалась новая команда.

Начиналась драка: онъ смотрлъ на нее и у него разгорались глазенки.

Иногда кто-нибудь изъ мальчишекъ докладывалъ ему:

— А сегодня кучеръ Семенъ крысу во какую Жучкой травилъ. Ужъ было потхи!

Оболтусъ начиналъ тяжело дышать и сопть отъ волненья и шелъ въ кучеру Семену.