— Таких вот не наказывают! Заставят отравиться человека, а сами в стороне!

И с еще большей злобой, как бы желая, чтобы он услышал их, шептали другие:

— Смотри, смотри на нее, радуйся на дело своих рук.

Он же, казалось, не замечал, не слыхал ничего и, как статуя, застыл на месте.

Когда все простились с покойницей и гробовщик принес крышку, он очнулся, взял тюлевый покров и заботливо покрыл им покойницу, поправил ее голову, руки, склонился к ее лицу и без слез, без стонов поцеловал ее в губы, потом прильнул к ее руке губами и сам стал закрывать ее крышкою. Лицо его смотрело теперь озабоченно, он сосредоточенно и хлопотливо поправлял атласную высечку на краях гроба, ленты лежащего на гробовой крышке венка, кисти гроба. Мне стало как-то жутко, точно передо мной стоял помешанный человек, не сознающий, что он делает.

— Ишь охорашивает, — злобно шипели кругом люди.

— Что ему, что ему; ему и горя мало! — рассуждали другие. — Хоть бы слезу проронил!

Он же, не видя, не слыша ничего, взялся за ручку гроба и понес его вместе с другими.

— О, дитя мое несчастное! Убили тебя, убили, сокровище мое! — раздался раздирающий душу вопль. — Пустите меня к ней, пустите!

— Тетя, тетя, поберегите себя для нас! — шептали убитой горем матери ее племянник и племянница.

— Похороните меня с нею! Заройте меня живую в могилу! — кричала мать, задыхаясь от слез и едва волочась за гробом.

Казалось, вот-вот она не выдержит и упадет бездыханною около трупа своей любимой дочери. Как безумно она любила свою дочь, это знали все ее близкие, все ее знакомые.

Я вспомнил эту тяжелую сцену, вспомнил этого убийцу-мужа, облокотившегося на гроб и смотрящего упорно на лицо убитой им жены. Это был мой дачный сосед Иванов. Черты его лица врезались тогда, во время похорон его жены, в мою память, и я теперь удивлялся, как это там, на даче, я не мот припомнить сразу, где я видел его, тогда как теперь, при виде этого белого мраморного гроба с надписью: «Александра Ивановна Иванова», мне так и казалось, что я вижу снова Иванова, облокотившегося на этот гроб и пристально смотрящего на лицо загубленной им жены. Как часто на даче, при виде этого характерного сосредоточенного выражения лица и этою неподвижно устремленного в пространство взгляда, я настойчиво спрашивал себя, где видел я этого человека, и тщетно просил ответа у памяти. А теперь все было ясно, все ожило передо мною…

— Неужели он забыл о своем преступлении? Неужели он не испытывает угрызений совести? Что это за человек, и как он не только остался живым, но и может быть счастливым?

Все эти вопросы зароились в моей голове, и мае страстно захотелось увидать Иванова, увидать его именно здесь, сказать ему, что я знаю его прошлое, и, если можно, спросить его об этом прошлом. Ни на минуту я не остановился на мысли о том, что этот вопрос, быть может, будет жестокостью с моей стороны, что он, быть может, глубоко разбередит старые раны в сердце этого человека. Ни на минуту я не задумался о том, на что мне нужны сведения о прошлом этого человека и какое право имею я расспрашивать его об этом прошлом. Я просто страстно жаждал узнать это прошлое и думал только об одном, как это сделать. Не придет ли Иванов сюда в этот день; я, может быть, встречу его тут, волей-неволей он заговорит со мною. Да, я приду сюда десятого октября…

Десятого октября я забрался часов в девять на кладбище и, когда я приближался к своей могиле, я уже издали увидал Иванова. Вокруг памятника лежали дорогие венки, а Иванов стоял около саркофага, облокотившись на него, как тогда, в день похорон жены, и смотрел на крест, высеченный из мрамора на саркофаге. Заслышав, как щелкнул замок в дверцах моей решетки, Иванов вздрогнул и медленно, полусознательно обернулся лицом ко мне. Он, казалось, не сразу узнал меня, взглянув на меня каким-то тупым взглядом, потом, уже вполне овладев собою, проговорил:

— А, это вы! Здравствуйте!

Я протянул ему руку. Его рука была холодна. Он, как мне показалось, как-то странно смотрел на меня.

— Мы, значит, и здесь соседи, — произнес я и вдруг почувствовал сильное смущение, точно боясь, что он заподозрит меня в соглядатайстве.

— Тут моя первая жена похоронена, — пояснил он.

— Значит, я вас здесь и видел, потому и говорил, что мы где-то встречались, — проговорил я.

— Да? — вопросительно произнес он, всматриваясь в меня по-прежнему. — Но это было так давно, лет семнадцать тому назад…

— Ваше лицо легко запомнить, — пояснил я.

Он едва заметно, горько усмехнулся, продолжая глядеть на меня холодным, пристальным взглядом. Только тут я вспомнил его слова о жажде людей залезать в чужую душу. Мне стало досадно на себя.

— Так вы говорите, что мое лицо легко запомнить? — сказал он.

Потом прибавил:

— Особенно тогда, когда в этом лице видишь не просто лицо человека, а лицо убийцы жены…

В его тоне мне послышалось что-то вроде упрека мне. Вглядываясь в меня, он, кажется, заметил, что я покраснел и смутился.

— Вот вас, кажется, удивляло, что я сторонюсь от людей, — сказал он грустно, — а теперь вы видите, что я имею основания сторониться от них: им стоит хоть смутно узнать о моем прошлом, чтобы у них явилось желание выслеживать меня, вторгнуться в мою душу…

Мне было тяжело, стыдно сознавать, что он прочитал в моей душе мои тайные помыслы.

— Я вовсе не желал… — начал я растерянно и в то же время раздражительно.

Он холодно перебил меня.

— И случайно пришли сюда именно сегодня? — спросил он, смотря мне прямо в глаза. — Полноте!