По-видимому, совершенный контраст с этою безжизненною картиной представляли роскошные залы и гостиные, где помещались десятки пожилых и молодых мужчин и женщин. Здесь были лучшие искусственные зубы, лучшие фальшивые локоны и косы, лучшие корсеты на вате, лучшие румяна и белила, лучшие парики и накладки. Здесь были старые барыни с подтянутыми морщинами и седыми локонами на облезлых головах и молодые женщины, исчезавшие в волнах кружев, лент, шелка и газа, подобно манекенам, стоящим на окнах куаферов и модисток. Здесь были серьезные и холодные старики во фраках, старавшиеся держаться твердо на разбитых подагрою ногах, и молодежь, старавшаяся блеснуть разными позолоченными и посеребренными украшениями мундиров. Все это ходило, сидело, тихо разговаривало, громко спорило, четко произносило остроумные фразы и беззаботно смеялось. Особенное оживление охватило всех, когда кончились официальные визиты, когда кончился обед и остались одни близкие с хозяевами люди. Гости сидели отдельными группами. Толки шли самые разнообразные. Политика и внутренние дела России, балы и театры, планы путешествий на воды и филантропические затеи — все это давало неисчерпаемый источник для серьезных споров, для смеха, для остроумия. Впрочем, преобладающей темой разговоров была филантропия, так как хозяйка дома посвящала главным образом всю свою жизнь именно этому роду деятельности.

— Я вотирую за бал с аллегри, — говорила одна маленькая блондинка с беспечным херувимским личиком.

— А ваша кузина, вероятно, подаст голос за маскарад, — тихо ответил ей, красиво перегибаясь через ручку кресла, стройный гвардейский офицер с обольстительными черными усиками.

— Отчего это именно за маскарад? — невольно удивилось херувимское личико.

— Кузина очень эффектна, когда ее лицо под маской, — пояснил офицер.

— Вы не можете не злословить?

Офицер пожал плечами, как будто выражая этим: что прикажете делать, если у меня остроумие бьет через край?

— Скучны все эти балы с аллегри, — говорил на противоположном конце комнаты другой гвардеец лет двадцати пяти, лениво зевая, — это был сын хозяев дома, Алексей Дмитриевич Белокопытов. — Право, мы и веселиться-то не умеем. Я скоро совсем перестану ездить на балы.

— А на пикнике сегодня будешь? — спросил его кто-то.

— Конечно.

— Закончить бальную деятельность хочешь?

— А, ба! ведь это же не бал, а пикник, и притом без всякой аллегри в пользу бедных.

— Ну, аллегри-то будет и там, Аделаиду будем разыгрывать.

Собеседники рассмеялись и начали говорить тише.

— Неужели мы не устроим ни одного спектакля? — спрашивала одна барыня с резкими и подвижными чертами лица, приближавшаяся по летам к возрасту бальзаковских героинь и только что приехавшая откуда-то с вод, где украла и проиграла фамильные бриллианты своего мужа.

Ей никто не ответил.

— Я всегда говорил, что Софья Николаевна Белоусова ошиблась в своем призвании, — шептал неугомонный остряк с черненькими усиками, снова наклоняясь к херувимскому личику. — Ей нужно бы быть актрисой, а она сделалась сестрой милосердия больного мужа.

— Это, по крайней мере, дает ей возможность постоянно жить за границей.

— Да она и актрисой могла бы жить за границей, но тогда она собирала бы там деньги, а теперь ей приходится там оставлять все.

Херувимское личико улыбнулось.

За столом, около одного из небольших диванов, сгруппировалось менее легкомысленное и более солидное общество. Здесь шли разговоры совсем в другом роде. Тут лежало несколько довольно засаленных листов бумаги разного формата, исписанных то писарским, то неумелым детским или женским почерками. Один из присутствующих, в котором по зоркому и строгому выражению его лица нетрудно было узнать Данилу Захаровича Боголюбова, медленно пересматривал эти листы бумаги и откладывал их в разные стороны.

— Все больше об определении детей, — проговорил он, перебирая листы.

— Как всегда, осенью, — промолвила со вздохом крошечная пухленькая старушка с гладко причесанными седыми волосами, сидевшая на диване.

Это была княгиня Марина Осиповна Гиреева, одна из деятельниц по части благотворительности.

— О вспомоществовании тоже много просьб, — продолжал Боголюбов.

— Вы рассмотрите их, Данило Захарович, — промолвила пухленькая старушка. — Надо будет нереслать некоторые в человеколюбивое общество.

— Теперь везде так мало сумм…

— Следует помочь, кому необходимее.

Старушка задумчиво начала перебирать просьбы о вспомоществовании.

— Двадцать просьб, — проговорила она почти шепотом. — Это удивительно, что у вас всегда бывает их такая масса. Я и трех в месяц не получаю. У вас есть какой-нибудь особенный магнит, — добродушно улыбнулась она, обращаясь к одной из сидевших у стола дам.

Женщина, к которой обратилась пухленькая старушка, не успела еще произнести пи одного слова, как из соседнего угла послышался резкий раздраженный голос мужчины, — этот мужчина был ее муж.

— Дело объясняется очень просто, — ироническим тоном заговорил он, перерывая свой серьезный спор с каким-то стариком, — моя Дарья Федоровна изволит ездить по городу и скликать всех нищих, всех оборванцев, всех тунеядцев: «Милые, ко мне идите; я вам, милые, последнее платье отдам; вы, милые, можете сидеть сложа руки, пока я жива». Конечно, милые и пользуются удобным случаем пожить на чужой счет. Я уверен, что у нас даже сегодня, даже теперь где-нибудь в доме спрятано до полсотни этих «милых». Не хотите ли на них полюбоваться?