— Неловко впускать к себе этих людей, — холодно ответил Алексей Дмитриевич. — Они там бог знает что замышляют.

— Да нам-то какое дело до этого? — спокойно ответил старик.

— Мы можем быть компрометированы, — заметила графиня.

— Мы? Компрометированы? — усмехнулся Дмитрий Васильевич, пожимая плечами. — Я, по крайней мере, думаю, что есть люди, которые стоят выше всяких подозрений, и к числу таких людей я, кажется, имею право причислить, например, себя…

Он насмешливо обратился к сыну.

— В тебе-то уж я никак не предполагал такой боязливости, ты всегда так громко высказывал свои убеждения…

— Я думаю, что осторожность и трусость — две вещи разные, — заметил сын.

— Может быть, может быть, — усмехнулся отец. — А вот мы, старики, живем себе без всяких осторожностей и все-таки спокойны за себя…

— Вы почти устранились от дел, от общественных интересов, так потому и спокойны, — пояснил сын.

— Не то, совсем не то, мой друг, — снисходительным тоном заметил отец. — Играем мы в открытую игру — вот в чем дело!

Но дело этим не кончилось. Появившись в один прекрасный день в пансионе Давыдова, Прохоров застал содержателя пансиона в тревожном состоянии.

— Что вы, батенька, там наделали? — спросил Давыдов, маленький юркий человечек с хитрыми глазами и кошачьими ухватками.

— Где там?

— Вверху-с, вверху-с, — скороговоркой произнес Давыдов. — Вами недовольны, вас в чем-то подозревают.

— Да кто?

— Графиня Белокопытова, ее близкие… У меня чуть не опустел весь пансион… Так нельзя-с… Это что же… Вы там бог знает что замышляете, а это отзывается на нас… Дело воспитания должно быть серьезным делом, батенька. Учитель должен стоять вне всяких общественных волнений, движения партий, минутных увлечений. Учитель должен не знать ничего, кроме своей науки, стоящей выше настроений минуты.

— Да вы мне растолкуйте прямо, чего вы хотите, — усмехнулся Александр Флегонтович.

— Да как вам объяснить, — задумался Давыдов. — Ничего я не хочу. Дело сделано-с, так чего же мне хотеть. Я не могу оставить вас у себя учителем… Вы понимаете, я, батенька, вами дорожу, я вас уважаю, я ценю ваши познания, ваш метод… Таких бы учителей нам побольше, давайте их, мы доставим вполне образованных людей, мы покажем, как можно развить положительные знания в ребенке…

Александр Флегонтович терял терпение.

— Ну-с, и потому этих учителей нужно гнать? — спросил он.

— Не то, не то, — заговорил Давыдов. — Но, видите ли, наше дело совсем особенное дело… Вы, батенька, кофе не выпьете ли у меня?

Александр Флегонтовнч отказался.

— Ей-богу, выпейте! — упрашивал Давыдов. — Я велю подать?..

Александр Флегонтович еще раз отказался.

— Сигару не возьмете ли? Последовал новый отказ.

— Ну, как хотите. А, право, хорошо бы за стаканом кофе потолковать… Да, так о чем бишь я говорил?..

— Вы говорили, что ваше дело особенное дело.

— Да, да! Вот видите ли. Тут нужна своего рода политика… Хе, хе, хе!.. Мы, с одной стороны, выбираем учителей-с… Мы ищем в них положительных достоинств, серьезных знаний, дорожим ими. Таким учителем с реальными знаниями являетесь вы. Я, батенька, вас ценю, я уважаю вас… Хе, хе, хе, вы думали, что я не следил, как вы преподаете? Нет-с. Я все видел! Вы перл, перл!.. Да-с!.. Но, с другой стороны, мы должны платить этим учителям, мы должны иметь средства на содержание их… Вы знаете, батенька, мы не богачи, не филантропы, мы не из своего кармана платим. Мы платим из денег, вверенных нам родителями учеников. Мы в сущности посредники между родителями и учениками… Да, батенька, посредники и больше ничего! Теперь является вопрос: не должны ли мы соглашать двойные интересы — интересы науки и прихоти родителей? Наука требует хороших учителей, родители требуют тоже хороших учителей. Но понятия науки и понятия родителей различны. У родителей понятия изменчивы, на них влияют разные обстоятельства, они…

Александр Флегонтович потерял терпение.

— Вы хотите, вероятно, сказать, что я не нравлюсь родителям? — спросил он резко.

— Графиня Белокопытова — а вы знаете ее влияние — недовольна вами, — вздохнул Давыдов. — Очень недовольна! Я вам, батенька, дам дружеский совет. Вы уладьте с нею; это легко; она, знаете…

Давыдов засмеялся циничным смехом и что-то шепнул Александру Флегонтовичу.

— Ей-богу! Этим ее можно успокоить, — проговорил он. — Нужно, батенька, хитрить в этих случаях… Без политики нельзя… Хе, хе, хе! Я в этом случае, батенька, набил руку, тертый калач… Уладьте это… Тогда, знаете, и волки будут…

— Ну-с, значит, объяснение кончено, — произнес Александр Флегонтович и взялся за фуражку.

— Да куда же вы торопитесь? Ах, горячка, горячка! Выдержки у нас нет!.. Вы не сердитесь… Я ведь вам в отцы гожусь, меня можно послушать… Вы понимаете… — заговорил Давыдов.

— Да вы чего же так распинаетесь? или думаете, что времена переменятся и мы будем в моде? — рассмеялся Александр Флегонтович. — Нет, мы уж не будем в моде, не будем приманкой…

Он раскланялся и вышел. Ему было скверно. Он знал, как либеральничал еще так недавно Давыдов, стремившийся привлечь в свой пансион людей с литературными именами; он знал, что еще через несколько лет Давыдов снова будет либеральничать, и ему гадки показались именно эти руководители юношества и общества, ведущие его не по своему пути, а по той дороге, по которой идет большинство.