Первые минуты соленая вода остро обжигала израненную кожу, казалось, муки будут нестерпимыми. Но через полчаса раневая поверхность потеряла чувствительность. Беглец успокоился. Его движения приобрели ритм, через одинаковые промежутки времени он ложился на спину и отдыхал, глядя в звездное небо, потом опять плыл. Темный край неба вдруг посерел, ясно показав знакомый профиль гор. Наступало утро. Плыть осталось недалеко. Лунунба уже видел впереди стайку рыбачьих лодок. Он устал, но торжество победы удесятеряло силы.

Победа? Нет. Это будет простой выход на работу после курса переподготовки. Впереди удесятеренный труд, и он уже не будет повторением пройденного. Будет учеба у бельгийских товарищей. Будет партия, но другая, Лунунба чувствовал близость ее рождения, но не мог угадать ее черты. Ван Кампен и другие неведомые друзья в Бельгии подскажут, с чего и как начать. Это будет не только партия слепой ненависти, но и партия разумной любви, потому что все великое и прочное в жизни строится только на любви. Любовь к людям, а не к Богу. Да, теперь он знает, кто его друзья и кто враги. За эти недели он вырос, возмужал и набрался сил.

Впереди занималась розовая заря, ширилась и набирала силы. Там лежала родина, бедная и порабощенная, которая будет когда-нибудь процветающей и могучей. Сильно работая руками, Лунунба спешил вперед, волоча по воде позабытую на шее веревку и сорванную с тяжелого камня петлю. Все в нем ликовало и пело, он смотрел на алый восход, улыбался и тихонько повторял: «Угуру!»

Все засмеялись.

Эта шумная компания завсегдатаев «Ротонды» занимала свое обычное место в углу справа от главного входа. Было около часа дня. Известное кафе быстро заполнялось вычурной толпой бородатых художников и красивых девушек-моделей, женственных артистов и стриженых поэтесс, маститых писателей и пронырливых журналисток и прочих лиц неопределенной профессии и даже пола, вертящихся и кормящихся в Париже вокруг искусства. Наступал священный час аперитива и праздной болтовни в ожидании вкусной еды.

— Короче говоря, я был озадачен, — продолжал молодой человек с бледным, несколько испитым лицом. — Его бывшая мастерская во дворе большого дома теперь сдана другому хозяину, там устроилась экспедиция какого-то издательства. Гай оставил за собой лишь жилую часть — крохотную комнатку с бытовыми удобствами. На оставшиеся от путешествия деньги слетал в Берлин и Голландию, привезя оттуда целую кучу своих записок и вырезок.

— Вы хотите сказать выкроек? Гай хочет стать портным? Я готова стать его первой заказчицей!

Все опять засмеялись.

— Нет, вырезок из немецких газет и журналов, тех самых, которые сегодня запрещены в новой Германии. Гай составляет из них таблицы и делает выписки. Он хочет восстановить картину прихода фюрера к власти.

— Но в эти дни и месяцы он жил в Берлине?

— Да, конечно. Однако, по мнению Гая, в то время он был таким же безмозглым и бессовестным слепцом, как все мы.

Собеседники переглянулись. Они были явно обижены.

— Итак, у Гая выросли и нос, и совесть?

— Очевидно. Вы бы его не узнали. Из принципиальных соображений ходит в скверно сшитом костюме и солдатских ботинках, лохмат. Производит впечатление тяжело переболевшего человека, но главное не в этом. Он намеревается разыскать своих знакомых по Африке, а потом обойти всех влиятельных политических деятелей, чтобы изложить им, как он выражается, свое дело, то есть добиться восстановления на земле справедливости. Вы улыбаетесь? Напрасно. Это серьезнее, чем вы думаете. Ну слушайте же: он… — тут говоривший многозначительно три раза стукнул себя пальцем по лбу и сделал страшные глаза.

— Га-га-га.

— И очень?

— Это одержимый. Говорит, что должен стать новым Мо-релем…

— Бедные министры и парламентарии, заранее им выражаем сочувствие. Кстати, что это за нелепость — новая мораль?

— Не мораль, а Морель — какой-то портной-проповедник всемирной правды.

— Ага, я же говорила! Вот вам и вырезки!

Все снова засмеялись.

— Господа, — важно начал рассказчик, — мне кажется, что мы все поставлены перед любопытной проблемой. Ван Эгмонт выглядит теперь этаким простецким парнем с весьма плебейской наружностью. Вы знаете сорт этих людей, которых я имею в виду. А ведь он уехал из Парижа хорошим образцом нашей европейской культуры. Так что же с ним произошло? Как и почему за какой-то год с небольшим можно так перемениться?

Все оторвались от соломинок, через которые тянули алкоголь со льдом.

— Врожденная германская грубость, прикрывшаяся налетом культуры?

— Возврат к исходной точке развития так называемого человека из народа?

Все сделали брезгливые гримасы.

— О, нет, не то, — веско закончил рассказчик. — Ван Эгмонт сам поставил себя в положение человека, когда, по выражению Хама Великого [1] , для него настает момент истины, то есть великой самопроверки. Вместо того чтобы выйти из джунглей еще более изысканным денди, чем он туда вошел, Гай размяк, опустился, сдал позиции — физически и интеллектуально. Он забыл, что сила человека — в одиночестве, а красота — в трагической невозможности ее преодоления. Он перестал быть стоиком и пессимистом, включившись в общественную жизнь, подняв знамена, на которых начертал непристойные слова: «подвиг» и «общественная полезность». Ван Эгмонт — пораженец! В этом и заключается вся суть его дела.