— Сам ты лакей! Егупетка подлая! Вон! — громовым голосом крикнул Коньков.

Сжался, съёжился, точно в комок, немец, двоюродный брат, и выскользнул в дверь.

— Я этот попомню, я буду отомщать! — крикнул он в дверь.

Коньков долго не мог успокоиться. Только присутствие любимой девушки удержало его от расплаты за дерзость тут же, на месте. Он нервно, порывисто дышал, высоко поднималась и опять опускалась его грудь, а глаза беспокойно смотрели куда-то в сторону.

— Что вы наделали, Пётр Николаевич? Ведь это ужасный человек, этот Берг. Он вам сильно может повредить.

— Мне? Лишь бы вас, мою ясочку, не тронул, а у меня защита, — указал казак на саблю, — всегда при мне.

— Зачем доводить дело до оружия. И так немало крови льётся по миру, зачем ещё затевать домашние распри... Одно скверно. Он видел, как вы меня обнимали... Да, видел...

И вдруг сразу вся сдержанность её пропала; бессильно опустилась голова Ольги на грудь, и, ломая руки и обливаясь слезами, откинулась молодая девушка на спинку дивана в бессильном, тяжёлом горе.

— Позор! О, позор!.. По-озор... — медленно проговорила она, привстала и опять упала, продолжая рыдать.

«Пойдёт теперь эта сорока звонить по всему городу! Бог знает чего порасскажет», — думала Ольга.

Коньков прошёлся раза два по комнате. Он всё мог выносить; всякое страдание готов было претерпеть, не боялся он свиста турецких пуль, не боялся рёва ядер и шелеста гранат, не боялся визга картечи и отчаянных криков янычарской пехоты, и не билось у него сердце ни в поисках за неприятелем, ни под вражескими пушками, ни в бешеной атаке. А тут, при виде, как в отчаянии, ломая руки, плачет хорошенькая женщина, при виде лучезарных глазок с покрасневшими веками, залитых слезами, — забилось, сильнее забилось сердце в могучей груди, и впервые узнал он, что значит тревога.

— Послушайте, Ольга Фёдоровна... — мягко и нежно заговорил хорунжий. — Ведь я ваш жених! Хотите, всему свету завтра объявим... хотите, и свадьбу завтра скрутим. И нет тут никакого позора, не о чем тут горевать.

— Как нет!.. — голосом, полным отчаяния, возразила Ольга Фёдоровна. — Не утешайте меня. Лучше молчите... Ничего мне не надо...

И снова рыдания.

— Ну, выпейте воды. Вот вам вода.

Ольга Фёдоровна отпила глотка два воды и, охватив своими нежными ладонями щёки казака, порывисто поцеловала его.

— Ах, не так о себе беспокоюсь я, голубок мой ясный, как мучит меня тревога за вас. Вы не знаете Берга! Это подлый и мстительный человек. Он этого так не оставит Два раза делал он мне предложение, но я оба раза ему отказала... Теперь увидел... Он убьёт вас, Пётр Николаевич... Или гадостей вам наделает!

— Ну, если только это — бояться нам нечего! Я за себя постоять сумею...

Успокоилась Ольга Фёдоровна от ласковых слов, от могучих объятий. Полегчало ей на сердце. И опять начались у них разговоры, стали они делать планы будущего...

И хороши, заманчивы были эти планы!

А неделю спустя с грустной вестью пришёл Коньков к Ольге Фёдоровне.

Платов поручил ему отвезти важные бумаги в войско, так как идут разговоры о войне. Слышно, что Император недоволен континентальной системой, что дядю его, герцога Ольденбургского, неправильно обидели, и много ещё чего болтали в петербургских гостиных.

Люди полегковернее говорили, что Наполеон — это и есть антихрист, обещанный миру, что это тринадцатый год сплошной войны, что восстанут брат на брата и сын на отца... А тут появилась ещё, словно назло, комета.

Разговорам и толкам, на раутах и обедах, на визитах и вечеринках, конца не было. Ничего не говорила об этом только влюблённая парочка.

Горючими слезами плакала Ольга Фёдоровна, прижимаясь к высокой казацкой груди, крестила по сто раз, благословляла его, целовала и в губы, и в глаза и руки ему целовала; и ласкала она, и нежила его, и ухаживала за ним, как мать не ходит за родным сыном.

— Возьми, голубок, на дорогу, — на прощанье сказала ему Ольга, подавая корзину. — Всё меня вспомнишь. Тут и пирожное, и пирожки — сама пекла, и бутерброды тебе понаделала — кушай, родной, на здоровье...

Укрепили эти ласки Конькова. Бодро пошёл он домой, свернул по Мойке и переулками стал выбираться к платовскому дому.

Была уже ночь. Редко поставленные фонари с масляными лампочками чуть мерцали. В тёмном лабиринте переулков его нагнали два человека. Они говорили по-немецки.

— Dieser? [22] — спросил один у другого.

— О, ja. [23]

— Я сразу боюсь. Я лучше на хитрость пущусь.

— Мне что. Здесь неудобно. Адьютант Платова — особа. Полицеймейстер! Ещё за измену сочтут, а я лучше за городом. Мне казак его говорил: завтра поедет на Дон.