— Как позволишь.

— А тебе как надо?

— Завтра к вечеру надо быть в Стромиловой деревне. Послезавтра — сражение.

— Сражение?! Береги себя, Петрусь, ненаглядный...

Нахмурился казак.

— Милый! Для меня... — И горячий поцелуй ожёг его губы. И эта нежно любимая женщина, предмет мечтаний в далёких поисках и на сырых бивуаках, целующая его поцелуями любви, и воздух тёплый, ароматный, и тишина уснувшего сада, и сладкий шёпот нежных уст — всё говорило о любви, всё жгло его сердце и возбуждало нервы. И забылись тяжёлые походы, ушли куда-то далеко неприятности и обиды, исчезли вечные тревоги и волнения, усталость и голод — и тепло, радостно было молодому хорунжему с этой любящей, взволнованной волнением любви девушкой. И бежали часы, лились рассказы о петербургских интригах, о сражениях, об орденах.

— А где Ахмет?

— Он остался на бивуаке, близ Стромилова.

— А это что за лошадь?

— Занетто.

— Откуда она у тебя?

— Достал.

— Купил?

— Нет. Не спрашивай, дорогая, этого нельзя знать женщинам.

— Но почему? Ну, скажи, я так хочу.

— Ну, право, оставь.

— Нет, скажи теперь непременно. Мне хочется знать. Я любопытна.

— Любопытство большой порок.

— Ну всё равно. Ну скажи, голубок мой радостный! — И она прижалась и ластилась к нему. — Не скажешь? Рассержусь. Ну что за тайна.

— Это лошадь французского офицера, лейтенанта Шамбрэ.

— А он где?

— Я убил его под Кореличами и взял его лошадь, — тихо сказал Коньков.

— Убил!

Она отшатнулась от него. Её милый, такой нежный и ласковый, — убил! Это ужасно! Страшно подумать.

— Вот видишь, дорогая. Как же мне быть. Ведь это обязанность моя. Убивать на войне надо.

— «Надо убивать»! Как ужасно звучат эти слова. Он был стар или молод?

— Молод. Красив.

— Быть может, и у него невеста есть?

— Он женат...

— Бедная... Зачем ты это сделал?

Поникнул головой Коньков. Слёзы выступили на глазах у девушки.

— Боже, как война ужасна! Но хорошо, что ты жив, мой радостный, ненаглядный! — и она кинулась ему в объятия, всем телом прижалась к нему и покрывала его всего своими поцелуями; слёзы ещё текли по её лицу, а губы уже улыбались, и счастье светилось в глазах.

И тёмный лес задумчиво шумел сухой листвой над их головами, и чутко насторожил уши золотистый Занетто, и крепче захрапел уставший вестовой казак, сильнее полился аромат цветов, и слаще стали лучи томного месяца...

Уже светало. Предметы стали ясно видны, когда Коньков простился с Ольгой Фёдоровной. И долго стояла она, взволнованная горячими поцелуями, но чистая и святая, и смотрела, как медленно улегалась пыль за двумя всадниками. И дорог, до безумия дорог был один из них ей — тот, что прекрасно сидел на золотистом коне...

Возвращаясь, она встретила похороны Какурина, Она перекрестилась и ничего не почувствовала: ни жалости, ни сожаления — всё-всё победила и залила собою любовь.

— Матрёна Даниловна, неужто правда то, что вы говорите? — спросила полная и высокая, с плоским широким лицом, немолодая казачка, закутанная в пёструю шаль, жена есаула Зюзина.

Матрёна Даниловна Кумова, хорунжиха, невысокая, сморщенная старушонка, бойкая и крикливая, поспешно ответила:

— Что же, я брехать, что ли, буду? За такую брехню никто не похвалит... Да пусть мне на том свете не естся и не спится, коли не правда... Да ты слушай, дальше-то что... Молодой Каргин, слышь, женится на ней на будущей неделе... Ловко!

— Этого, мать моя, давно ожидать надо-то было. Ведь Каргина-то из сипаевского дома палками выгнать нельзя было!

— Ладно! Много ты понимаешь! Да кабы не то, отдали бы разве Марусеньку за Каргина-то? Да ещё без отцовского благословения.

— Чем Каргин не партия. По нынешним-то походным временам неслужилый муж куда веселее. Его и не убьют, да и думать о нём не надо.

— То-то и оно-то! — торжественно провозгласила хорунжиха. — Одного муженька убили, так мы за другого примемся.

— Ну да что ты неладное, мать моя, говоришь.

— Разве не слыхала, что сипаевским лошадям давно пора хвосты резать [51] .

— Да разве Маруся?

Хорунжиха заговорила таинственным шёпотом:

— Рогова помнишь?

— Ну?

— Хаживал к ним, женихом считался, совсем дело слаженное, решённое. Да и как не отдать девку за такого хвата! Об весне-то, в мае, что ли, месяце, он и соблазни девку. Девка, известно, глупая, ну и опять романы почитывала, да по-иностранному говорила — всё к одному. Рогов уехал, да, слышно, в июле и убит, и старик Сипаев отписал так, что женишок, мол, готов... Ну, а Маруся полнеть начала, да там разные приметы. Тётушка-то Анна Сергеевна аж сомлела, как узнала...