Встряхнётся, и унылый напев — «ой, что-то скучно, что-то грустно мне, тяжело на свете жить» — просится на белые клавиши, рвётся в молодую, ищущую воли душу казачки.

Но не на то она рождена. Ей некогда мечтать летом, когда её распоряжений ждут хохлы-косари, москали-плотники, когда и скотный двор, и верховые и рабочие лошади, и волы, и овцы, и вся домашность, всё управление имением ей доверено... Когда не раз садится она в черкеске на высокое кавказское седло и на резвом иноходце несётся в поля смотреть на уборку... Ну, а зимой, когда умолкнет шум полей и мирно настаиваются наливки, а варенье в больших кадках стоит занумерованное и заклеймённое, индюки висят в особых клетках и откармливаются к святкам, — есть время помечтать и подумать не об одних бубликах и пирогах, а и о русых кудрях, и нежных усах...

Вдруг шум и стук под окном заставили вздрогнуть и встрепенуться молодую девушку.

— А, вражий сын, под окнами девок шататься — я тебе! Ах, едят тебя мухи и с родом твоим и с племенем, ах ты, егупетка подлая, чиса остропузая! Письменюга несчастная! — слышался хриплый голос её отца с пьяными нотками в интонации. — Либо в дом, либо вон! Я полагаю, что это он от кумпаиства рыло воротит, а вон оно что, к девушкам пробираться... Нет, брат, шалишь! Так не уйдёшь — ну, айда за мной.

— Я, пан полковник...

— Что, пан полковник? Чего, пан полковник — не-ет-с, как не уважить дорогого гостя, пожалуйте ко мне…

Мощный удар отпер дверь, засуетился дежурный хлопец, снял шубы, и Алексей Николаевич вошёл в столовую, ведя за руку Каргина.

— Гей! Люди! Маруся... Ожогин... чёртово семя — где вы? Огня!

Но уже статный казак в чекмене и высоких жёлтой кожи сапогах вносил драгоценные серебряные канделябры, а сзади несли скатерть...

— Ну, Маруся, — поцеловав пьяными устами дочь, сказал Алексей Николаевич, — принимай гостя дорогого, сажай на место браное, ставь нам вина заморские, хочу трапезовать до утра. Ну и мёд же у Луковкина. Собака, а не мёд. Такого мёду и в Польше не пивал — это ж сила!

Маруся, туркиня и молодая полногрудая девка из крепостных быстро ставили серебряные блюда на белую камчатную скатерть, доставали бокалы и сулеи с вином.

— Цимлянского и потом — этого, знаешь, — коньяк, что прислали из Наполеонова царства!

Каргин молча сидел, как в воду опущенный.

— Ну! Здоровье Государя Императора!

— Я не пью, пан полковник.

— Не смеешь — здоровье Г осударя! Пей — враг те в душу!

Взглянул чистыми своими глазами Каргин на Марусю и залпом осушил высокий бокал. Всё зажгло, завертело кругом с непривычки у молодого казака.

— Здоровье атамана Матвея Ивановича Платова.

Не стал перечить молодой казак — выпил свой бокал.

— Вот люблю. Молодчина! Это добрый казак, а не письменюга злосчастная. Ну, теперь закусить. Маруська, чего дашь?

— Есть, бачка, у нас индюк, уточка есть, осетрина, стерлядка...

— К чёрту эту деликатность! Вали шамайки. Ух! Хорошо солёненькой шамайки после выпивки — освежает. Эге, брат, что хмуришься. Хочешь казаком быть, пить учись, что за казак, коли не пьёт!

— Я пью, пан полковник, — робко ответил Каргин.

— То-то. Вот она и шамая. Бери рыбину-то — да ты руками её, руками! Вот так! — говорил захмелевший старик, погружая зубы в жирную спину копчёной шамайки.

— Ну-ка, здоровье Буонапартия.

— Бонапарта пить не буду.

— Врёшь! Почему так? — хитро подмигнул Сипаев Каргину.

— Потому что он злодей, шельма, Наполеон-король...

— Вона! А после Тильзита он наш первый друг, и Платов ему свой лук подарил.

— Про то мне дела нет.

— Не хочешь?

— Не стану пить.

— Пей! Чёртов сын! Тебе говорю.

— Зачем лаяться, я не слуга ваш, — с достоинством заметил Каргин.

— А, ты вон как! Фармазонствуешь... Ну ладно, неволить не стану, — мягко проговорил полковник, — это нам решительно наплевать — за Буонапартия пью один.

Старик выпил, наполнил бокал и, ядовито щуря глаза, тихо заговорил:

— Два года тому назад стоял я с полком в Швеции... Есть там обычай, чтобы девушки пили, и хлопцы их здоровье провозглашали... Маруся, сядь, мой ангел.

Маруся нехотя присела на угол табурета.

— Подымут вот этак бокал и скажут: «Skal-min skal, din skal och alia vakra flickor skal» [9] , ну, молодой казак — skal, — за здоровье всех прекрасных женщин!

Молча выпил свой бокал Каргин, и новое что-то почуял в себе: голова будто и его, и не его, и комната не та, и всё не так, как было. Туман заволакивал стены, стушевал предметы, пьяное, хитрое лицо Сипаева скрылось в этом тумане, голоса звучали глухо, и он не разбирал, что кругом делалось. Он понял наконец, что ему дурно; в голове его мелькнуло сознание всего неприличия такого случая, он покрутил головой, хотел прикоснуться рукой до лба, но руки словно налились свинцом и не хотели повиноваться его воле.