Захрустела, ломаясь, стеганула упруго по рукам кукуруза. Здесь, где-то здесь должны быть гитлеровцы. Взгляд метался из стороны в сторону, искал и не находил врага, и палец на спусковом крючке занемел от напряжения.

Стихло «ура». Только металлический шелест, хруст невысокой кукурузы да тяжелое дыхание бежавших рядом солдат слышал Генджи.

А вражеских окопов все не было видно, и люди, слишком рано начавшие бег, стали задыхаться. И вдруг прямо перед ними поднялись из-под земли фашисты в касках и в упор ударили из автоматов.

Генджи упал, успев увидеть, как повернули назад наступающие. Он полоснул очередью по открывшейся вдруг траншее и услышал крик Сатыбалдыева:

— Ложись! Отходить в порядке!

И только после этого, и то не сразу, пришли в себя оставшиеся в живых и открыли встречный огонь, не давая немцам подняться в контратаку.

А Генджи лежал и все строчил из автомата, пока ППШ в последний раз не вздрогнул и не умолк.

Рядом лежал сержант Горелик. Генджи увидел его бледное, с капельками пота лицо, пальцы, судорожно вцепившиеся в землю, и услышал его хриплый, полный страдания голос:

— Генджи… друг… застрели… не могу…

Это был уже не тот весельчак Горелик, которого солдаты в шутку называли заместителем командира взвода по смеху.

— Ты держись, — Генджи подполз к нему, — держись, я помогу. Выберемся…

Тогда Горелик слабым движением руки оттолкнул его и еле слышно сказал:

— Брось ты… я ж понимаю… А ты беги, пока можно… беги…

Но Генджи уже закидывал его руку себе на шею, готовый вытащить сержанта из-под огня, спасти. В это время острая боль кольнула в затылок, и поплыли перед глазами стебли кукурузы, комья земли, высокое небо, — все это закрутилось, смешалось, исчезло…

Сознание возвращалось к нему медленно. Как сквозь сон, услышал он чье-то бормотание. И вдруг понял: говорят по-немецки.

Сразу же заработали четко и ясно мысли. Рядом немцы. Нельзя двигаться, примут за мертвого, уйдут, а тогда… Эх, жаль, что расстрелял все диски. А может, рядом есть годное оружие?

Генджи приоткрыл глаза и увидел Горелика. Как же это он забыл о нем? Ведь сержант ранен, надо перевязывать его…

Совсем рядом захрустела под чьими-то тяжелыми шагами кукуруза. И это равномерное «хырт, хырт» только ранило слух, заставляло сжиматься сердце. Все ближе, ближе… Больше не было сил в бездействии слушать этот хруст. Генджи приподнялся на руках, напружинился, ища глазами автомат Горелика, готовый вскочить и драться до последнего. Автомата почему-то не было возле неподвижного тела сержанта.

Тогда Генджи медленно стал подниматься. Отряхнул колени, с трудом разогнул спину и увидел немцев. Их было трое. Они шли навстречу, спокойно разговаривая между собой, и смотрели на него скорее с любопытством, чем с опаской. И это их равнодушие к нему больше всего поразило Генджи.

— Монгол? — спросил один из них и ткнул его пальцем в грудь.

Генджи, собрав все силы, перехватил его руку, заломил, подставив ногу. Немец, застонав, упал. Генджи отскочил а сторону, затравленно озираясь, увидел лежащую на земле винтовку, бросился к ней, но не успел — сильным ударом его сбили с ног.

Ему связали за спиной руки, потом толкнули сзади стволом: иди. И тут он в последний раз увидел уже застывшие глаза Горелика, и ему показалось, что они сохранили выражение стыда и обиды. «Он видел мой позор», — с болью подумал Генджи.

У него было время подумать о случившемся. Глупо, конечно, поступил он с самого начала, притворившись мертвым. Если бы сразу же раздобыл оружие, сейчас не шел бы под конвоем. Может быть, даже сумел бы прорваться к своим.

И от сознания того, что все могло сложиться иначе, у него совсем разыгрались нервы. Но почувствовав, что дрожит, он вдруг подумал, что немцы совсем иначе могут истолковать его состояние, будут торжествовать: мол, советский солдат дрожит от страха. Не бывать этому! Он распрямил плечи, выше поднял голову. Ему припомнился фильм, который он смотрел еще в колхозном клубе. Там пленных балтийских матросов беляки кидали с высокого обрыва в море, а они до последнего держались гордо, мужественно. И Генджи стал насвистывать «Интернационал», сначала тихо, потом все громче. Он ждал: сейчас разъяренные фашисты начнут избивать его прикладами. Но конвойные по-прежнему шли сзади. Только когда миновали лесок и подошли к саду, один из них весело крикнул:

— Русс, финиш! Мюзик давай!

На пути попалась канава. Прыгая через нее, Генджи почувствовал, как пистолет, подаренный Рябоштаном, ударил по ноге. Странно, они не обыскали его.

В крестьянском домике, крытом соломой, за деревянным грубым столом сидел офицер. Пальцы его рук, лежащих на чисто выскобленных досках, были в чернилах, как у школьника. Глядя на Генджи бесцветными мутноватыми глазами, он постучал пером о дно стеклянной чернильницы и спросил по-русски:

— Имя? Фамилия?

И тут Генджи осенило. Он изобразил на своем лице глуповатую улыбку и сказал:

— Мен русча не понимайт. Мен туркмен.

Рука офицера застыла в воздухе.

— Что-о?

— Мен Туркменистан живейт, — еще шире улыбнулся Генджи. — Ничего не знайт.

Офицер положил ручку пером на чернильницу.

— Ну, вот что, — багровея, сказал он. — Ты мне дурака валять брось. Понял? И не таких обламывали!

Генджи продолжал улыбаться, часто моргая.

— Мен туркмен, — твердил он, — мен ничего не знайт.