– Но зачем? – спросил я его. – Какой в этом смысл?

– Ты не видишь дальше своего носа, парень! – Он наклонился ко мне и, хрипло дыша, продолжил: – Мужчины дешевы. Их можно собирать по кабакам и лужам десятками за мелкую деньгу. И они будут отрабатывать каждый медяк, все плавание, а по приходу в порт я возьму неугодных – и продам их, взяв по шесть носорогов за каждую сиську, которых, ха-ха (это он посмеялся) у женщин, как помните, по две!

Дальше мы говорили уже на другие темы и к этому разговору больше не возвращались. Я, признаться, подумал, что капитан просто бахвалится и вообще выдумывает, уж очень неправдоподобно выглядел его рассказ, да и сам камень веры во мне не вызывал, к тому же, кроме необычного похолодания в каюте, других особенностей за ним замечено не было. Тем не менее Патрик, юнга, приносящий мне еду и выплескивающий ночное ведро по утрам, заявил, что сегодня капитан необычно придирчив и уже с рассвета ходит по палубе, «всем покоя не дает». Я было испугался, что он жалеет о вчерашнем нашем разговоре, но, как выяснилось чуть позже, на меня ему абсолютно наплевать. Когда я возвращался, я вдруг заметил, что рядом со штурвалом, на сечной балке, где проводились обычно экзекуции, лежит большой предмет, накрытый тканью, в котором, по его очертаниям, я безошибочно признал тот самый камень. Капитан ходил рядом и все смотрел на небо, чего-то ожидая.

Я надеюсь, что ты с таким же интересом будешь следить за развитием этой истории, как и я, и беру на себя ответственность писать тебе письма каждый раз, когда в ней будут происходить какие-нибудь события!

Тем временем мы проплыли мыс Ицали. Я все ближе!

Мой друг!

Вчера ночью мне случилось стать свидетелем ужасающих событий, и меня до сих пор трясет. Я так и не ложился – всю ночь просидел в своей каюте, и лишь наутро осмелился показать нос наружу, да все без толку.

Уже на закате выяснились причины странного поведения капитана – он подыскивал виноватого, и вскоре такой нашелся – один из трюмовых неправильно закрепил короб, и тот треснул, что привело к потере нескольких мер зерна, не больше десяти чаш, я думаю. Тем не менее беднягу выволокли из трюма на палубу, сорвали рубаху и привязали к сечной балке. Однако сечь его не стали. Капитан сказал длинную речь, в которой обвинял беднягу матроса, ошалело вращающего головой, в лени, хамстве и неуважении, и вынес приговор – заключение в теле женщины. Матросы загоготали, думая, что трюмового заставят сношаться с ними (такая практика, оказывается, существует на торговых суднах), но капитан лишь приказал принести ему вина и сыра, и, пока не стемнело, насыщался. Когда же на небе высыпали звезды, он достал кинжал (трюмовой тут закричал, думая, что его будут сношать именно этим кинжалом), нацелил его на какую-то звезду и стал читать какие-то слова, выбитые на его рукоятке. Мне припомнилось что-то про «открытие печати», о котором говорил капитан прошлой ночью, но все подробности канули в ромовый туман. Я осмотрелся – матросы стояли здесь же, заинтересованно разглядывая и жертву, и палача, и, казалось, были мало удивлены. Но вот капитан полоснул ножом по груди трюмового, а затем сорвал покров со своего камня – и все ахнули, настолько ярко тот засиял. Кинжал засветился тоже, но как-то по-другому. А затем капитан одним ударом погрузил его лезвие в камень, будто то был кусок носорожьего жира! И тут же трюмовой закричал. Его крутило, мяло и рвало на части, а все мы, замерев, смотрели, как меняется его тело, и никто не произнес ни слова, пока тот не замер, замолчав. В темноте, слабо освещенной светом двух фонарей, было ясно видно тело юной девушки! Надо сказать, что трюмовой не отличался красотой, а наоборот – у него была разорвана губа, не хватало зубов, тело было тощее, но с выпирающим животом, покрытым густой порослью, да и был он уже не первой молодости, но когда он, а точнее, она, подняла голову – будто бы еще одна луна появилась на небе! Это было нежное белокурое создание, с пухлыми губками (на одной, правда, виднелся шрамик), ямочками на щеках и молодой грудью с двумя торчащими сосцами. Капитан бросился вперед и, задыхаясь, сорвал с бывшего трюмового штаны – все вновь ахнули. Это точно была теперь девушка, да такая, о которой мечтал каждый мужчина – чистая и свежая, словно роса поутру! Я понял, что ее теперь ждет незавидная участь, но тут она заговорила (и голос у нее был слаще маш-маша), и вся матросня замерла на месте. Слова, которые срывались с ее губок… о, таких сладострастных слов я еще не слыхал! Она сама предлагала им себя, и выгибалась в их сторону, и жарко шептала о вещах, которые можно, да нет, необходимо с ней сделать, и, кажется, была очень недовольна тем, что веревки удерживают ее на месте и не дают добраться до матросов самой.

Я думаю, не стоит говорить, что тогда началось. На палубу подняли вино, матросы передрались, рулевой оставил свой пост, и даже Патрик, этот милый мальчик, занял свою очередь к развратнице, которая прямо на палубе ублажала сразу столько мужчин, сколько ей позволяла ее физиология. Я же ушел в свою каюту и всю ночь не мог заснуть, терзаемый звуками, доносящимися до меня снаружи. Сейчас же они все еще лежат там, вповалку, и между ними – она, только недавно успокоившаяся и заснувшая.

Мне мучительно думать, мой друг, как, наверное, плохо сейчас той части трюмового, которая когда-то была мужчиной… если она все еще заперта внутри этого соблазнительного тела – как же, наверное, ему сейчас больно…

И последний, сокрушительный удар на сегодня – только что заходил Патрик с едой и сообщил мне, что из-за ночной вакханалии мы сбились с курса и теперь понадобится целый день, чтобы наверстать упущенное.

Поел с трудом. Ужасно хочется спать.

Мой друг!

Когда я писал тебе про последний сокрушительный удар – как же я тогда ошибался! Удары в тот день сыпаться не перестали, и один был хуже другого.

Проснулся я на закате – как выяснилось, чуть позже капитана, который был уже на палубе и под одобрительные крики команды устанавливал камень. Я вышел на палубу тоже. Распутную прелестницу я увидел сразу – ей поставили небольшой шатер прямо посреди палубы, но сейчас она из него выползла (в буквальном смысле – ходить она уже не могла) и тоже наблюдала. Капитан стал зачитывать «преступления» очередного матроса, и где-то в толпе дико и страшно закричал, узнав себя, рулевой. Когда его тащили к сечной балке, он умолял его отпустить, клялся, что больше никогда не оставит своего поста, и предлагал свою долю за плавание всем подряд. Нашарив своим метущимся взглядом меня, стоящего позади всех, он стал упрашивать меня вмешаться. «Вы образованный, – кричал он, – не допустите, я прошу вас, господин! Они вас послушают, послушают, не допустите!» Я отвернулся. Когда его привязывали, он взмолился о смерти, но капитан был непреклонен, и после появления на небе одному ему известной звезды он вновь повторил заклинание.

Рулевой был толще и шире в кости, чем предыдущая жертва, и вышло из него больше – больше груди, больше зада, больше розовых влажных губ на веснушчатом лице, больше покатых плеч и мягких ляжек. Когда она подняла голову, то ее глаза безошибочно нашли в толпе меня.

– Не хотите ли быть первым, господин? – рассмеялась она и повела задом, натянувшим ткань обычных матросских штанов. – Вы человек образованный, вас они пропустят!

Я отвернулся и ушел в свою каюту. Сейчас я пишу, а они там вновь пируют. И сквозь похотливые стоны я слышу, как она там все кричит: «Оставьте немного для господина ученого, я обязательно хочу попробовать с ним! Он человек образованный» – и громкий, счастливый смех…

Мой друг, я давно не молился, но сегодня я повернулся к углу и долго просил Светлого помочь нам. Ведь если рулевой теперь ублажает команду, кто будет управлять кораблем? Старпом? Второй помощник?

А если и их тоже…

Помоги нам, Светлый. Помоги нам.

Мой друг!

С той ночи, когда «обратили» рулевого, как теперь это называют, прошло шесть дней. Из каюты я выхожу редко. Мы идем медленней некуда – конечно, учитывая, чем большую часть времени занимается команда! Я не писал тебе все это время, чтобы не пугать тебя мерзкими подробностями зверств капитана. Теперь «обращали» уже и за мелкие провинности, четыре дня как не по одному, а по двое или даже трое за раз! «Обращали» обыкновенно слабых физически или морально или, например, за карточные долги – просто доносили друг на друга или же вообще сперва придумывали прегрешение, а затем сразу тащили к балке. Матросы теперь держались группками и зыркали друг на друга, а одного из них вообще нашли вчера зарезанным в живот и грудь. Иногда к балке привязывали даже не из-за похоти или жестокости, а просто ради интереса, так, например, одного старого матроса, которому, наверное, было лет семьдесят, «обратили», просто чтобы посмотреть, что из него получится. Каково же было удивление, когда из него получилась миниатюрная женщина не более полуметра, такая же развратная и молодая, как и остальные! Видимо, жизни в нем было только на половинную девушку. Затем капитан послал матросов за смотровым, тоже для интереса. Тот был безногим, и большую часть времени сидел в вороньем гнезде на верхушке мачты и на глаза никому не попадался, но в последнее время зачастил вниз, к шатрам, – и это его сгубило. Хоть и без ног, но он долго убегал от хохочущих товарищей, цепляясь за все, что можно, а когда понял, что не уйдет – сиганул вниз, но капитан предусмотрительно натянул сеть, и калека отделался синяками. Он проклинал капитана и команду так яростно, что иногда заглушал заклинания, и все рвался из веревок до тех самых пор, пока не началось «обращение». Получившаяся в итоге девушка была все еще безногая, но боги, как же она была мила! Такого волшебного создания я не видел никогда в жизни, она будто была сделана кукольным мастером, и не из дешевых. Матросня вначале боялась до нее дотронуться, но, как только дотронулась, отпускать уже не хотела. Бедняжка целые сутки ходила по рукам, причем действительно ходила – ее передавали с рук на руки, как вещь. Ее, впрочем, это не заботило – она все улыбалась и слала «мальчикам» воздушные поцелуи.

А вчера ночью ко мне зашел капитан. Я подумал, что это конец, и, достав из-под подушки кинжал, приготовился убить себя (я давно так решил), но, оказалось, он пришел за другим. Ему не нравилось, оказывается, что я стою в стороне от их плотских утех, и он боялся, что я «подниму шум» по прибытии. Убить меня он, видимо, не мог – боялся, что у такого человека, как я, окажутся влиятельные друзья (и не зря, надо сказать). О моем твистере он, видимо, давно забыл, если вообще понял в ту ночь, что это такое, и решил связать меня общим преступлением. Позади него маячили спины матросов, и мне пришлось впустить к себе рыжую девчонку с двумя косичками, всю усыпанную веснушками, – а видел я ее всю, потому что одежды на ней не было вовсе.