Вы хотите сказать, что нет никого, кому можно было бы доверить такое знание. Тут нам приходится идти на риск. Я настаиваю на нейтральности знания. Торжество справедливости всегда так же вероятно, как торжество несправедливости. Кстати, я повсюду вижу признаки того, что государство не набирает власть, а утрачивает ее.

В России? В Китае? В чертовых мелких республиках, из которых нет новостей?

Я говорю про те регионы, где роскошь свободы долгое время воспринималась как должное, как чистая вода и электричество. Кстати, я не забыл, что главное в жизни – каким-то образом жить. То есть если единственный способ получить ежедневную миску риса – сидеть в вонючей тюрьме… что ж, открывайте двери, впустите меня. А ведь в некоторых частях света противоположностью тирании государства выступает не свобода, а обезличенный хаос. Нет, я говорю сейчас про цивилизованный Запад. Про Америку, Великобританию, Западную Европу. Мы давно не видели харизматичных толстошеих вождей. Политиков в общем и целом презирают, над государственными деятелями насмехаются, президент Соединенных Штатов вполне способен снести заслуженную порку. Оруэлл считал, что средства массовой информации, особенно новые, вроде телевидения, окажутся в руках государства, поскольку представляют собой мощный инструмент пропаганды и краснобайства, проводник высокомерных директив. Получилось совсем иначе. Плакаты и лозунги, которые мы видим, касаются потребительских товаров, а не всемогущего Старшего Брата. У нас есть бородатый полковник-южанин, который навязывает нам не рабство, а жареного цыпленка, и у нас есть красивые курильщики на открытом воздухе от «Кул» и «Кента». Государство не может удовлетворить вкусовые рецепторы, или вызвать слезы сочувствия, или подтрунивать над смехотворным. Оно знает, что не способно заполучить наши души. Все, что оно способно получить, – наши деньги, а это истинное угнетение, которое, надо сказать, Оруэлла как будто не интересовало (хотя, думается, он пытался создать компанию с ограниченной ответственностью, чтобы защитить свои роялти, полученные от «1984» и «Скотного двора»). Государство осуществляет свою власть над нами главным образом посредством фискальной налоговой тирании, нахальства жестоких требований, а не вежливых просьб, посредством безнравственности изымания денег на то, что необязательно желанно плательщику: отдайте нам наличность, не то пойдете в тюрьму; а что до того, что мы с ней делаем, это наша забота, братишка. Государство призывает молодых людей сражаться в войнах, которые не нужны никому, кроме Пентагона и производителей оружия. Наиболее явно государство проявляет свою уродливую сущность в лице полиции, которая не только все больше прибегает к методам, почерпнутым у палачей в пыточных камерах тоталитаризма, но и все больше и больше проявляет себя не столько как рука государства, сколько как квазиавтономная сила, способная сначала стрелять, а потом уже задавать вопросы. Но нас не спешат дубинками загнать в рамки ортодоксии, главным образом потому, что никакой ортодоксии не существует.

По сути, вы говорите о том, что объем власти значителен, но эта власть не централизована, как в обществе ангсоца. Есть силы, которые пусть и являются – по-своему – репрессивными, всегда готовы подорвать или уменьшить власть государства. Например, транснациональные корпорации способны ставить и свергать правительства, но наплевательски относятся к своему долгу перед такими нематериальными вещами, как человеческая мысль, искусство, чувства, нравственность, традиции. И есть еще манипуляторы, истинные властители пропаганды, иными словами, двоемыслия, подсознательного внушения, которое лишает нас свободы в области того, что мы потребляем. Профсоюзы. Всевозможные меньшинства – от борцов за права женщин до геев-содомитов. И как раз в тех областях, где мы ждем защиты государства от наиболее вредоносных, разрушительных сил общества, оказывается, что взявшее наши деньги государство странно бессильно.

Вы говорите про уличные банды, промышляющие грабежом и насилием. В Океании их нет, поскольку присущие юности агрессивные инстинкты перенаправляются, как это было в нацистской Германии, на организованные грабежи и насилие и «опускание сапога на лицо жертвы» – от имени государства. Или просто «опускание сапога». Тогда требуется все более и более безжалостная полиция, также умеющая пускать в ход сапог. Для большинства из нас в демократическом обществе такая ситуация была искусственно создана прогрессом технологии и ростом насилия. Что есть жизнь? Работа, за которой следует телевизор. Мы не решаемся выходить по вечерам, но зачем нам выходить, если все интересное нам подносят на блюдечке?

Цветной телевизор и превращается в это самое блюдечко, суррогат семейного очага. Когда нам позволяли иметь очаги – камины, мы видели в пламени гораздо лучшие картинки.

Скука следует за скукой. Настоящий сон и два вида суррогатного сна. Возможно, мы были бы счастливее, любя Старшего Брата.

Бога ради, не говорите так. Даже не думайте. Поскольку именно когда мы признаем неадекватность нашей частной жизни, государство с готовностью вмешивается, чтобы заполнить вакуум, который вы называете скукой. Прошвырнулись с ребятами из зондеркоманды номер семь, дорогуша. Надраил себе сапоги. Упоительно было, наверное, надеть повязку со свастикой и пойти зигхайлить на нацистский митинг. Жизнь должна быть адекватно сытой и довольно скучной. Это цивилизация. Если нам в самом деле не нравится скука, то пора уже расширить свой кругозор. Можно пойти на урок Джорджа Оруэлла. Разумеется, вооруженными против наиболее свирепых наших сограждан.

Пожалуй, мы не справедливы к государству. Когда оно нас не пугает, мы его презираем. Как, по-вашему, государство может быть… благодетелем?

Государство всеобщего благосостояния, которое есть в Англии, но которого нет в Америке, хотя и наполняет почтовые ящики чеками соцслужб, слишком уж уязвимо перед грабежом. Хорошо иметь государственное соцобеспечение, но как быть с благотворительностью? Мы не можем быть добры к бедным, когда государство убивает саму концепцию бедности. Промышленность национализирована, и рабочие становятся государственными служащими, не подлежащими увольнению, а потому относящимися наплевательски к работе. Без лишений исчезает потребность работать. Вся национализированная промышленность приходит в упадок. И вообще, как государство может быть благодетелем, если пользуется чужими деньгами? Бюрократии самовоспроизводятся. Бюрократии надменны и неэффективны. Зачем нам государство? Для проведения внешней политики, что означает наличие армии, и для поддержания общественного порядка, что означает наличие полиции. Опять все те же пушки и системы сбора информации.

Все равно давайте примем, что государство на свободном Западе развивается не в оруэлловском направлении. Мы читаем, что хотим, смотрим на порнографию на улицах, можем купить куски пластмассовых экскрементов и заниматься любовью без помех со стороны чиновников. Мы вопим, требуя все больших и больших свобод, и обычно их получаем. Государство тем не менее остается страшным огром. Особенно для молодежи.

А, молодежь…

В недоверии к государству или страхе перед ним нет ничего нового. Девятнадцатый век зашел гораздо дальше нашего в своем желании уничтожить государство как инструмент подавления. Мыслители вроде Джона Стюарта Милля видели в войне типичную эманацию государства, ужасающее зло, невозможное для индивидуумов или свободных человеческих обществ, что само по себе оправдывало точку зрения на государство как на противоестественного монстра. Карл Маркс нашел в нем механизм капиталистической тирании и считал, что оно проржавеет и распадется на части, когда к власти придет пролетариат. Современник Маркса Михаил Бакунин свою жизнь посвятил низвержению этого злого великана, и дух Бакунина все еще витает над нами, – или, точнее, время от времени возвращался к жизни, зачастую по неведению, среди молодежи. Маркс считал Бакунина глупцом и позером, если не тайным агентом царизма. Сто лет спустя после его смерти история называет его отцом революционного анархизма.

Благодаря Бакунину анархизм всегда имел налет насилия: от самого слова слегка несет кордитом. Но само слово бесстрастно и довольно безвредно распадается на свои греческие составляющие: «an» – без и «archos» – правитель. Русский аристократ Бакунин, крупный, волосатый, эмоциональный, добросердечный, полный противоречий, неуклюжий и героичный, наложил на термин отпечаток своей личности. В отличие от Маркса, он был не способен к систематическому мышлению, и это привело его к импульсивному двоемысленному или двоечувственному приятию несовместимостей в том, что он считал своей философией. Он любил людей, он проповедовал вселенское братство и при этом ненавидел и евреев, и немцев. В его культе героя баррикад с развевающейся по ветру бородой есть толика фашизма. Он отвергал власти, но какое-то время проповедовал революционную диктатуру ленинской модели. Он был подтухшим мясом в более рациональном анархистском сэндвиче, более вкусным, чем сухой хлеб теории, которую выдвинул до него Жозеф Прудон и после него Петр Кропоткин. Без него анархизм остался бы лишь утопическими умопостроениями в книгах, которые мало кто читает: он его очеловечил или героизировал. Он превратил анархиста в байроническую фигуру.