— Не буду, борона мене Бог.

— И Белую Церковь сдашь?

— Ни, Билой Церкви не здам...

Это столп, а не человек! От отобьётся от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих... У Паткуля совсем лопнуло терпение...

— Да ты знаешь, с кем ты говоришь! — закричал он с пеною у рта. — Знаешь, кто я!

— Знаю... великiй пан...

— Я царский посол, а ты бунтовщик! Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял: и совесть, и страх Божий!..

— Ни, пане, не теряв.

— Я буду жаловаться царю, он сотрёт тебя в порошок!

— О! Сей зотре, правда, що зотре, в кабаку зотре...

— И сотрёт!

— Зотре, зотре, — повторял старик, качая головой.

— Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украйны.

Старик выпрямился. Откуда у тщедушного старика и рост взялся, и голос. Молодые глаза его метнули искры... Пат куль не узнавал старика и почтительно отступил.

— Не отдам никому Билой Церкви, — сказал Палий звонко, отчётливо, совсем молодим голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук. — Не виддам, поки мене видсиля за ноги мёртвого не выволочуть!

Положение Паткуля становилось безвыходным, а в глазах пильного гетмана, Адама Сеневского, который истощил все средства Речи Посполитой, чтобы выбить Палия из его берлоги, и не выбил, и которому обещал, что он немедленно заставит этого медведя покинуть берлогу, лишь только пустит в ход свою гончую дипломатическую свору, в глазах гетмана положение Паткуля, при этой полной неудаче переговоров, становилось смешным, комическим, постыдным. Испытанный дипломат, которому и Пётр, и Польша поручали самые щекотливые дела, и он их успешно доводил до конца, дипломат, который почти на днях вышел с торжеством с дипломатического турнира — и где же! — в Вене, в среде европейских светил дипломатии, этот дипломат терпит полное, поголовное, огульное поражение — и от кого же! — от дряхлого старикашки... Да это срам! Это значит провалить свою дипломатическую славу совсем, бесповоротно, сломать под своею колесницею все четыре колеса разом.

А старик опять стоит по-прежнему тихий, робкий, покорный, только сивый ус нервно вздрагивает...

А в окне опять конская морда и ржание...

— Геть, геть, дурный коего... не до тебе... Пиди до Охрима...

Паткуль вдруг рассмеялся, да каким-то странным, не своим голосом... Видно было, что его горлу было не до смеху...

— Какой славный конь, — сказал он, подходя к окну.

— О, пане, такш коник, тагой разумный мов лях тти с ля шкоды, — весело говорил и Палий, приближаясь к окну. — Мов дитина разумна...

А «разумна дитина», положив морду на подоконник, действительно, смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.

— Славный, славный конь... ручной совсем...

— Ручным, бо я его, пане, сам молочком выгодував замисть матери...

— А где ж его мать?

— Ляхи вкрали, як воно гцо було маленьке.

Этот нежданный, негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из тенёт, в которые он сам запутался своею горячностью, помог отступить в порядке е тля битвы.

— А который ему год?

— Та вже шостый, пане, буде.

— И под верхом ходит?

— Ходит, пане, добре ходить... тильки пидо мною, никого на себе не пуска, так и рве зубами...

— О! Вон он какой!

— Таке, таке воно, дурне.

— Точно сам хозяин, — улыбнулся Паткуль.

— Та в мене-ж воно, пане, всё в мене, и таке-ж дурне..

— О! Знаю я это твоё дурно...

— На сему коникови, пане, я и Билу Церкву брав.

— А!

Снова приходит Охрим и снова гонит в конюшню избалованного Палиевого «коею», который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса. Паткуль спустил тон и, видимо, стал почтительнее обращаться со стариком, который, с своей стороны, тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.

— Ох, простить мене, пане, простить старого пугача, — говорил он, хватая себя за голову. — Вид старости дурный став, мов коза-дереза... И не нечастую ничим дорогого, вельми шановного гостя, голодом заморил ясневельможного пана, от дурный опенек!

И старик звонко ударил в ладоши. На этот раз как из земли выросли пахолята, два черномазых хлопчика, в белых сорочках с красными лептами, в широких из ярко-голубой китайки шароварах и босиком.

— Чого, батьку? — отозвались в один голос пахолята.

— А, вражи дити! Зараз бижить, як мога, нехай Вивдя, Катря, Кулина, та Омелько, та Харько, та Грицько, та вся стари й мали, нехай готуют снидати, обндати, вечеряти, та зараз несут дорогих напитков частувати вельможного пана и усих дорогих гостей... Хутко! Швндко! Гайда!