Естественный ответ на несправедливость — обида.

Обида, обида!

Показался поезд. Герасим пошел к машине. Сел, захлопнул дверцу; включил зажигание. Он торопился к Снегиреву.

Поезд прошел. Шлагбаум не открылся. Герасим заглушил мотор.

Остановка!

Тогда тоже была остановка, — когда ему враз открылось такое важное для него, когда он вспомнил о кобальте… Но тогда он сам остановился, чтобы собраться с мыслями. Теперь его остановили… Едва успел он подумать: вот светят стержни на его яконурские ампулы, любимая пишет, что любит, ребята его приняли, модель должна получиться, у него есть настоящее, будет будущее, он победитель!

Шлагбаум не открывался.

Обида, горечь…

Герасим посмотрел в зеркало: целый хвост уже за ним…

— Профессор Савчук, — сказал Свирский, — но мы же видели, что очищенные стоки почти не отличаются от яконурской воды!

— По цвету, — сказала Ольга.

— Хорошо, по цвету. Тоже немало! И по химическому составу нечто совершенно иное, а? Или вы предпочли бы, чтоб комбинат прямо сливал в озеро свои отходы, безо всякой очистки?..

— Вопрос стоит не так, — сказал Ревякин.

— Думаю, вы все же искренне должны быть за нынешнюю ситуацию. И давайте не станем забывать о том, что очистка не кончается на территории комбината!

Кудрявцев:

— Действительно, почему кто-то считает, что комбинат и озеро существуют отдельно одно от другого? Они тесно взаимосвязаны. Это единая система. Именно система! Вот единственный верный подход: озеро принимает в себя стоки, чтобы очистить их и таким образом предоставить для производства новую свежую воду. По существу, Яконур — это цех комбината, один из цехов!

— Уже цех… — опешил Савчук. — Быстро вы его!

Шатохин:

— Вот, товарищ Савчук, вы называете себя ученым! Уже который год только деньги зря тратите и смущаете общественное мнение. А вот человек разобрался — и сразу сказал все как есть!

— Не цех, а свалка, — поправила Ольга. — В воде нельзя устраивать свалки. Плюс яконурские ветры, они разгонят грязную воду по всему озеру.

— Но почему же грязную! — воскликнул Свирский. — Ведь мы видели…

— То, что мы видели, — перебил Савчук, — осветлено с помощью коагулянтов. Когда их добавляют, стоки и вправду делаются значительно светлее. Эффектно. Но часть коагулянта не желает выпадать в осадок, остается в воде и уходит в Яконур. А для озера это…

— У вас есть доказательства? — спросил Свирский.

— Есть! — Савчук выложил на стол пачку листов — работу Коли Калугина. — Присутствие в воде самых ничтожных количеств коагулянта вызывает у рыб немедленную реакцию.

— Какую?

— Вот осциллограммы импульсов мозга…

— Обоняние?

— Да, обоняние! И явная реакция. Разве этого мало?

— Не могу сказать, чтобы это было уж очень существенно…

— А я считаю, существенно!

— Пожалуй… Но, как хотите, а в вашем небоскребе претензий к комбинату — это весьма маленький кирпичик.

— Ладно, — сказал Савчук.

Отбросил отчет Калугина на край стола.

— Ладно, — сказал еще раз. — Пусть. Будут и другие кирпичи, поувесистей… Сегодня же!

Повернулся к Ольге.

Ольга кивнула Савчуку. Сегодня — ее доклад… Наступил наконец день пустить в дело ее результаты, дать ход материалам экспедиции; они лежали, запертые от всех, дожидаясь своего дня, и вот — этот день наступил.

— Не знаю, — добавил Савчук, — что сможет тогда сказать руководство комбината!

Снегирев думал о человеке, который сидел перед ним. Человек этот был молод. Заметно было, что он очень устал. Модель так измотала его? Младший коллега, равный соперник… Видно было также, что Герасим нервничает; беспокойство его, похоже, относилось не только к теме разговора, тут, кажется, и другое… С годами жить не становится проще, но в этом возрасте, пожалуй, особенно…

— Сколько рад получил образец?

Снегирев не помнил.

— Сколько времени облучали?

Снегирев не помнил… Досадно! Есть записи в журнале, можно сейчас же пойти на установку и посмотреть; не из-за памяти досада. Для чего молодой человек задавал второй вопрос? Решил, будто он скрывает результаты? Неужели похоже, что он совсем из ума выжил? Ну да, конечно: не говорит дозу — надо узнать время и вычислить ее, мощность источника известна…

Снегирев расстроился.

Сидел, потирал колено, смотрел мимо Герасима, в окно, на серые лабораторные здания во дворе.