Шрифт:
А Улугбеку давно мечталось поохотиться с хорошим соколом. Изредка он выпрашивал сокола на один запуск, часто просить стеснялся, но знал, что Халиль плохих соколов не держал.
Как ни сдерживался, но восторга не мог скрыть.
— Сокола? Благодарен за посул! А стихи… Если это угодно вам, перепишу со всем усердием.
— Ну какое ж?.. Не буду я читать! Лучше спою. Подайте-ка мне бубен.
Халиль-Султан прислушался к мерному рокоту тугой кожи, вскинул голову и весело сказал:
— Ну, хотите слушать?
И Улугбек и увалень Ибрагим, тоже любивший стихи и втайне даже пробовавший сам сочинять, захлопали в ладоши. Правда, вкусы мальчиков не совпадали, им нравились разные поэты, хотя и тот и другой не всегда понимали тех поэтов, которых они восхваляли друг перед другом.
— Пойте, пойте!
Халиль ещё порокотал гулким бубном, задумался, опустил глаза и, когда казалось, что петь он раздумал, вдруг запел:
Среди лугов зелёных один брожу, На снеговые горы пытливо гляжу. Но кого ищу среди лугов, среди гор, О ком грущу, не скажу. Едва я встречу тот орлиный взор, Едва схвачу я тот золотой узор, Стаду перед ней, как неживой, немой, Ничего я ей не скажу. Без неё весь свет мне станет тьмой, И во рту язык мой как не мой: Со словом слов не свяжет ни одного… Пускай ей сердце скажет я не скажу.Он замолчал, склонившись к рокочущему бубну, будто ожидая ответа откуда-то из глубины, из недр того глухого гула, но, так и не дождавшись, со вздохом повторил:
Я не скажу!..
Улугбек, не в силах скрыть торжества, неожиданно вскрикнул:
— Не скажете? А мы сами знаем!
— Знаешь?
Тогда мальчики оба захлопали в ладоши, ликуя:
— Знаем, знаем!..
В это время тихий, до ужаса знакомый голос переспросил:
— О чём это вы знаете?
Все повскакивали из-под одеял, а Ибрагим, не сдержавшись, ужаснулся:
— Ого!
Заслонив свет костра, в дверях стоял Тимур, вглядываясь вглубь юрты и свыкаясь с её мглой.
— Вот то-то что «ого!», — с укором ответил дед.
Он сел сам, прикрывшись одеялом, а когда уселись и внуки, усмехнулся, повернувшись к Халилю:
— Сказать не можешь, а петь — поёшь?
— Вы знаете, дедушка, порой спеть легче, чем сказать. Спеть порой и без слов можно.
— Так чёрные киргизы поют. Тянут-тянут… Во всей песне два, три слова, а выходит песня. И хорошо выходит, всё ясно, всё сказано. Всего два слова, а наговорено всё, что надо. Вот как надо. А у тебя слов много, я там постоял, послушал. Там воздух свежей, я оттуда слушал, — много ты спел, да много ль высказал? А? Они вон, мальчики-то, и без песни про это знают. И я давно эту песню слыхал: прежде чем ты её сочинил, слыхал. Думал, ты уж позабыл, тут ведь, на ветерке, голова свежей! А ты всё про то ж! Всё про то ж…
Дедушка говорил, не сердясь: говорил тихо, но с укором. Не только с укором — говорил сожалея, говорил, соболезнуя Халилю. А Халиль молчал, опустив глаза на смолкший бубен.
Тимур покосился: «Молчит? Упрям!»
Видно, это краткое раздумье или какое-то воспоминание освежило Халиля. Он поднял посветлевшее, словно умытое, лицо и улыбнулся:
— Дедушка, угодно ли вам, чтобы я ещё пел?
— Нет, не угодно. Зачем мне? «Я скажу — я не скажу…» Мне угодно, чтоб ты это выбросил из головы. Начисто! Лучше послушаем чтеца. Вызови, Улугбек, чтеца.
Давно, ещё в начале своего властвования, Тимур учредил при своём дворе должность чтеца рассказов. В обязанности чтеца входило не только чтение различных книг, но и рассказывание новостей, благочестивых преданий, коротеньких забавных происшествий, перенятых из индийских сказок о мудром попугае, из арабского «Ожерелья голубки» или насмешливых рассказов о мулле Насреддине. Улугбек не успел встать. Тимур уже передумал:
— Нет. Не надо, Улугбек. Не рассказчика будем слушать. Ты помнишь, я в Самарканде поручил тебе хранить книгу историка, который о нас писал и о вас с Халилем? Помнишь?
— Как же, дедушка!
— Цела?
— У меня в сундуке.
— Достань.
Книги лежали в сундуке Улугбека в порядке, каждая в своём шёлковом чехле. В полумраке мальчик быстро нашёл «Историю» на ощупь, но, чтобы не ошибиться, поднёс к двери, ближе к костру.
— Гияс-аддин?
— Он самый.
— Вот она.
— Дай сюда.
Тимур подержал её в руке и, хотя было темно, удостоверился, что это и есть та самая книга, проведя ладонью по тёмным для него письменам; он помнил шелковистую гладь этой желтоватой бумаги.
— Эта самая. Я велел ехать с нами другому историку… как его? Он где?
— Низам-аддин неподалёку. Он учит меня истории.
— Какой?
— Теперь читает нам об Искандере Македонце.
— Вели звать: пускай сейчас явится.
Пока воины скакали за историком, Тимур спросил Улугбека, возвращая ему книгу:
— Что же он, этот Македонец?
— Великий завоеватель.
— Сам знаю. Будь он велик — был бы здесь. А то — где он? Что тут осталось от него?
Заговорил Ибрагим: