Оглядываясь назад, Дженнифер говорила, что у брата Пола было немало общего с отцом. Больше всего, по ее мнению, сходство проявлялось в том, что оба, поставив себе цель, ни за что не отступали. Отец считал, что способен побеждать стихии. Ничего, никого, никогда не боялся. “Только один-единственный раз я видела, как его броня дала трещину, – тем утром, когда он решил сжечь лодку. Все шло наперекосяк. Лодка выброшена на берег, дети покидали дом, и не было больше у него хороших помощников”.

Он умер через несколько лет, в июле 1984 года, играя в дворовый баскетбол. Ему было сорок девять, и на вид он казался здоровым. По-видимому, это был инфаркт.

Телефон не сделал людей добрее. Узнав, что он принят в Гарвардскую медицинскую школу, Пи-Джей позвонил из Гаити домой обрадовать родителей, а Страж отмахнулся: “Да знали мы, что ты туда попадешь”. Это правда, что временами их отношения были непростыми.

К тому времени, когда Страж умер, у Фармера была постоянная девушка. Она поехала с ним во Флориду вскоре после похорон. Они гостили в “Стар-роудской тюрьме”. Полуразвалившийся отель “Синяя птица” все еще был припаркован неподалеку, и Фармер, заглянув в автобус, нашел там старые книги и письма. Его девушка отошла ненадолго. Впоследствии она вспоминала: “Когда я вернулась, Пи-Джей сидел на месте водителя и держал в руках письмо, которое отец написал ему, когда он поступил в медицинскую школу. Там было что-то в духе: я просто хочу сказать, что очень горжусь тобой. Пи-Джей рыдал”.

Старые товарищи по колледжу вспоминают молодого человека, который легко завязывал приятельские отношения как со студентами, так и со студентками. Друзей у него было великое множество, и он обладал фотографической памятью на детали жизни каждого. Он мог спросить, как дела у твоих родственников, а ты даже не помнил, что говорил ему о них. Если ты шел с ним обедать в кафе на кампусе, то и за полчаса мог не добраться до столика: ему надо было остановиться и поболтать с разными знакомыми. Он любил заниматься в компании, но если ты с ним оставался допоздна, то неизбежно чувствовал, что у него все получается легче, чем у тебя. Зато потом он мог начать бросаться едой или гримасничать и снимать свое лицо на ксероксе, а потом вы вместе шли через спящий кампус, громко распевая песни из “Звуков музыки”: “Капли дождя на розах и усики котят…”

После первого семестра Фармер стал учиться на “отлично”. Одно лето и осенний семестр он провел в Париже. Он отправился туда практически без денег и без договоренности о работе и нашел там франко-американскую семью, которой помогал с домашними обязанностями и с детьми в обмен на еду и жилье. Мать каждую неделю присылала ему пять долларов, и на них он ходил в театр. В свои выходные дни он участвовал в политических демонстрациях. “Сегодня суббота, – говорил хозяин дома. – На какой демонстрации ты побывал?”

В Париже он выбрал четыре дисциплины, среди которых оказался курс антропологии, который последний раз в своей жизни читал Клод Леви-Строс. Профессор уже был настолько слаб, что на кафедру его вносили. К моменту возвращения в Университет Дьюка Фармер свободно читал, писал и говорил по-французски.

На первых двух курсах Фармер изучал естественные науки, потом сосредоточился на медицинской антропологии. Он много читал и по предметам вне программы. Многие профессора любили его, а он любил их. Его выпускная научная работа была о “гендерном неравенстве и депрессии”. Этот выбор отчасти объясняется тем, что все знакомые ему медицинские антропологи были психиатрами. Однако никто из них официально не назывался его научным руководителем. Эта честь досталась Рудольфу Вирхову, немецкому ученому-энциклопедисту, умершему в самом начале столетия.

По сравнению с другими историческими личностями в медицине, такими как Пастер, Швейцер или Флоренс Найтингейл, Вирхов менее известен. Существует всего одна его полноценная биография. Тем не менее он был, по выражению одного комментатора, “главным архитектором фундамента научной медицины”. Это он впервые предположил, что в основе биологической жизни лежат самовоспроизводящиеся клетки и что объяснение заболеваний нужно искать в клеточных изменениях. Вирхов внес большой вклад в онкологию и паразитологию, придумал более пятидесяти медицинских терминов, которые и сейчас в ходу, описал патофизиологию многих болезней, включая трихиноз, добился обязательного контроля качества мясных продуктов в Германии. Он разработал систему канализации, которая превратила Берлин из зловонной помойки в один из самых здоровых городов Европы. Он основал ряд больниц и школу для медсестер. Он занимался археологией и сыграл важную роль в раскопках Трои, производившихся Генрихом Шлиманом. Он помог определить задачи медицинской антропологии. Он был врачом, учителем, активным политиком, так настойчиво противостоявшим имперским амбициям Германии, что однажды Бисмарк вызвал его на дуэль.

Вирхов опубликовал более двух тысяч статей и десятки книг. Учась в Дьюке, Фармер читал переведенные работы Вирхова и материалы о нем. Деятельность Вирхова – начатое смолоду бесконечное приключение, совмещающее интеллектуальные и практические задачи, – поразила воображение умного юноши. Когда Вирхову было всего двадцать шесть лет, правительство Германии отправило его в Верхнюю Силезию, поручив доложить об эпидемии голодной лихорадки (сейчас ее называют возвратной лихорадкой). Вирхов обнаружил бедствующие земли, населенные поляками, отданные владельцами на откуп управляющим. Население питалось в основном картошкой и водкой, постоянно страдало от малярии и дизентерии. В своем докладе немецкому правительству Вирхов писал: эпидемия вызвана ужасающими условиями жизни, коим правительство способствовало, а улучшению способствовать и не думает. Только через сорок лет ученые идентифицировали все источники возвратной лихорадки, которая передается через вшей. И в дальнейшем исследования показали, что Вирхов был прав. Эпидемии обычно возникают после общественных беспорядков, приводящих к скоплениям людей, антисанитарии и недоеданию. В своем докладе Вирхов сформулировал основной закон эпидемиологии: “Если болезнь – это проявление отдельной жизни в неблагоприятных условиях, тогда эпидемии должны отражать большие системные нарушения в жизни больших групп людей”. Жителям Верхней Силезии для излечения он прописал “установление полной и неограниченной демократии”. Это означало, помимо прочего: сделать польский язык официальным, взимать налоги с богатых, а не с бедных, разделить церковь и правительство, строить дороги, вновь открыть приюты для сирот, вкладывать деньги в сельское хозяйство. Правительство уволило его. Вирхов писал: “Я предлагал политику профилактики, но мои оппоненты предпочитали лечить симптомы”.

У него был талант к афоризмам: “Медицина – это социальная наука, а политика – это не что иное, как медицина в крупном масштабе”. “Это наше проклятие, что мы можем приспосабливаться к самым ужасным условиям”. “Медицинское образование дается не для того, чтобы обеспечить жизнь медиков, а для того, чтобы обеспечить здоровье общества”. “Настоящие защитники бедных – это врачи, и большинство социальных проблем должны решать именно они”. Фармер больше всего любил это последнее высказывание.

Фармеру импонировало мировоззрение Вирхова. “Вирхов видел все в комплексе, – говорил он. – Патологию, социальную медицину, политику, антропологию. Эта модель мне нравится”.