Но делу помогла его милая жена Ксения Алексеевна. Женщины сходятся легче, чем мужчины, и через день-два я, вернувшись после прогулки, застал наших жен в оживленном разговоре. А вечером, когда после ужина разговор возобновился, к нему присоединились одновременно и я и Николай Александрович. Беседа шла о моих книгах, но я ловко перевел ее на «Откровение в грозе и буре».

— Ах, вы прочли? — живо спросил Николай Александрович. — И не очень скучали?

— Напротив. Я задумался над тем фактом, что, занятые земными делами, мы никогда не интересуемся тем, что происходит на небе, кроме, разумеется, астрономов.

— Нет, этого сказать нельзя. В городах — пожалуй. А в деревне думают, — возразил Николай Александрович. — Или, по меньшей мере, думали.

Он говорил тихо и неторопливо.

— А поэты? — сказала Ксения Алексеевна и процитировала: — «Тучки небесные, вечные странники…» — Она прочитала стихотворение до конца.

— Вот мне и кажется, что автор Апокалипсиса был поэтом. Вообще говоря, я убежден, что, если бы вы не были в заточении, вам не удалось бы написать эту книгу. Она требует долгодневного уединения.

— Почему же? Полного уединения не было. А еще о чем вы подумали, читая мои толкования?

— О том, что для того, чтобы его написать, нужно было поставить себя на место этого пророка. И что эта черта вообще для вас характерна.

— А разве вы не ставите себя на место своих героев, когда пишете свои романы?

— Да, может быть. Но я долго этому учился. И не всегда получается. И только потому, что стал заниматься психологической прозой. А вам, по-моему, не надо было этому учиться. Вы таким родились.

— Как это верно! — с восторгом сказала Ксения Алексеевна. — Лапочка, ведь ты привез сюда свои повести?

— Привез. Я надеялся, что мне удастся здесь еще немного над ними поработать.

— Вот и прекрасно. Хотите их прочитать? — спросила она меня.

— Еще бы!

Разговор был вдвое длиннее и запомнился мне только потому, что это был первый из множества других, упрочивших знакомство с Морозовым. После Петергофа мы стали бывать у них и подружились, хотя он был почти втрое старше меня, а Ксения Алексеевна вдвое старше Лидии Николаевны. Но еще в Петергофе они рассказали нам множество удивительных историй, которые, к сожалению, я в свое время не записал и которые приходится теперь по памяти рассказывать в этой книге.

«Повести моей жизни» были увлекательным чтением. И не только потому, что в книге (которая в полном виде появилась лишь в 1947 году, через год после смерти Николая Александровича) рассказывалось о смертельно опасных событиях, которыми была полна жизнь Морозова в молодости, но и потому, что каждый поступок этого необычайно совестливого человека сопровождался самоотчетом. Я написал, что он обладал редкой способностью ставить себя на место любого участника любого происшествия, из которых состояла его жизнь. Но в этой книге он сумел сделать большее. Каждый раз, когда надо было принять ответственное решение, он как бы сталкивал себя с самим собой, и спор между двумя «я» всегда решался в пользу самопожертвования во имя служения народу.

Следить за спорами, сопровождавшими каждый его поступок, было необычайно интересно, тем более что эти острые диалоги были написаны с бесспорным талантом. Конечно, они были в известной мере приблизительны — невозможно поверить, что в памяти сохранились выраженные с такой подлинностью размышления. Но сохранились чувства, которые Николай Александрович испытывал в любом случае — будь то арест, попытка побега, попытка освободить из заключения товарища, борьба с душевным смятением, победа над отчаянием.

Размышления были отражением чувств, а чувства сохранились потому, что им помогала последовательность — черта глубоко характерная для всей жизни Морозова и неизменно сопровождавшая его деятельность, чем бы он ни занимался — политикой в ее активном выражении или наукой. Занимаясь одним делом, он решительно отстранял все другие.

В крепости он в течение одного месяца изучил немецкий язык, а потом английский, испанский и португальский. Шведский и датский не были изучены только потому, что в России еще не были изданы самоучители, с помощью которых можно было их изучать.

В годы его испытаний вырабатывался характер, и надо сказать, что это был необыкновенный характер, о котором рассказать почти невозможно, потому что он был одновременно и сложен и прост. Глубокий и беспощадный самоанализ соединялся в нем с детской наивностью, боязнь смерти, естественная для любого существа (будь то человек или зверь), отсутствовала полностью, и крайне редкие случаи, когда он ее чувствовал, рассматривались как постыдная слабость, а подчас — как преступление. Он чувствовал ответственность не только перед своими друзьями, ежеминутно находившимися перед лицом смертельной опасности, а перед всем человечеством и, как это ни странно, больше того — перед природой.