Тихон Андреевич искоса взглянул на брата.

— А ты поэт прямо.

Павел опустил голову.

— Коммунизм ведь строим.

Тихон Андреевич снова вздохнул.

— Я сад-то выращу, оставлю дяде, а он возьмет да яблочки мои на базар и свезет. «Волгу» на них купит. Это как?

Павел словно бы в восторге хлопнул себя по бедрам ладонями, закричал:

— Ох, Тишка, голыми руками за тебя не берись! Гони, значит, картоху до самого коммунизма! А откуда же садам-то взяться? С неба?

Тихон Андреевич надул щеки.

— Я свое отсадил. Пусть молодежь теперь сажает.

Помолчали.

— В деревне-то колхоз какой? — вдруг поинтересовался Павел, кивая на деревеньку, лепившуюся по косогору на другой стороне ручья.

— Был колхоз, перевели, говорят, на совхоз.

— Ну, и народ как, не обижается?

— Не бывал там, — сухо ответил Тихон Андреевич.

— Зря, — сказал Павел.

Тихон Андреевич с любопытством взглянул на брата. Павел смутился, посмотрел на небо и надел картуз.

— На выставке мы были. Поспорили малость. Мужики домой поехали, а мне говорят: «К брату заверни, потолкуй. Он там высокую политику делает, не нам чета».

— Помнят?

— А как же! Ты у нас так высоко залетел.

Тихону Андреевичу было крайне лестно, что в деревне помнят о нем, что односельчане как бы прислали к нему своего ходока. За умом, за советом.

Он шел своим прямым, крупным шагом и громким голосом говорил, что колхоз — это коллективная форма собственности, а совхоз — общегосударственная; антагонистического противоречия между ними нет, на известном этапе происходит их сближение и слияние...

Павел семенил впереди, вобрав голову в плечи, так что большой картуз почти лежал у него на спине, он все прибавлял и прибавлял шаг, и казалось, вот-вот побежит. И только вновь спросил, бывал ли Тихон Андреевич в соседней деревне.

Тихон Андреевич, досадуя на забывчивость брата, вновь ответил, что в деревне не был, да это ведь и не обязательно увидеть, чтобы иметь свое суждение: главное в политике — знать общие законы развития.

И снова большой картуз лег на узкие, сутулые плечи брата.

Прежде чем войти в квартиру, спустились в кладовку, которая размещалась в подвале. В первом отделении хранились дрова и груда досок для столярных поделок, другое все было загромождено сундуками, опутанными, как паутиной, белыми ростками картофеля, бутылями, кадками; на полках выстроились батареи бутылок и банок.

Тихон Андреевич, забыв на время о брате, ругнул Наталью Борисовну, которая неизвестно о чем думает, стал ожесточенно обрывать с картофеля длинные белые нити.

Вытирая лоб, отошел к дверям, сказал:

— Через два месяца новый будет, а этого, видишь, сколько остается.

— Верных пять сот вывезешь, — сказал Павел. — А то и поболе. Насыпай с вечера баул, поеду завтра. Чего деньгами швыряться!

«А что в самом деле? — подумал Тихон Андреевич. — Чем выбрасывать, лучше продать. На деньги эти пиджак Павлу можно купить».

Он подумал, что такое решение устроит и Наталью, и повеселел.

— Ну, смотри, вольному, как говорится, воля. Ты старшой. Конечно, обидно, что пропадает добро. Ишь, целый лес вымахал. Говорят, что радиоактивным излучением сейчас ростки убивают. Опыты пока только.

Тихон Андреевич обошел кладовую.

— Разбаловалась Наталья у меня. Не лежит душа у нее к хозяйству. Доски преют, картофель прорастает, банки в паутине... И дочери в нее пошли. Беззаботные. Не ценят... Это я опята замариновал. Осенью их богато было, земли не видно. Что, думаю, добру пропадать! Семьдесят пять банок. Свой консервный завод. А это синенькие, огурчики, перчик. Винцо тоже свое, вишневое. Завод!

— Грибков-то многовато, — заметил Павел. — Положи мне несколько баночек в баул. Товар ходкий.

Тихон Андреевич рассмеялся.

— Что? Разгорелась душа? Бери, не жалко.

Наталья Борисовна уже накрывала стол.

Укоризненно взглянув на мужа, повела гостя в ванную.

Павел раздевался медленно. Стянул рубаху, посидел в одной майке, снял носки и опять посидел, разглядывая ступни, шевеля пальцами босых ног. А Тихон Андреевич, сильно толкая дверь, врывался в комнату то с одной, то с другой вещью, громко говорил:

— Видишь? Работка-то... Порода-а... А ты, небось, думал, сложа руки сидит Тишка? Нет, брат, мне сидеть не приходится.