В четверть девятого мы уже стояли на пороге дома Кенсингтона и звонили в звонок. В этот раз с нами пошел Рафферти, поскольку Холмсу стало любопытно, как ирландец оценит загадочную девушку, которая, похоже, находится в самой гуще событий, связанных с руническим камнем. Кенсингтон без промедления открыл дверь и проводил нас внутрь, где мы снова устроились в уютном кабинете в окружении семейных фотографий. Рафферти представили «благоверной», как Кенсингтон называл свою супругу Элси. Добрая женщина снова встретила нас с целой горой печенья, всяких кексов и другой сдобы собственного изготовления. Мы с Холмсом вели себя весьма скромно, а вот Рафферти попробовал чуть ли не все, что лежало на тарелке, и осыпал миссис Кенсингтон такими комплиментами по поводу ее кулинарных способностей, что через пару минут уже приобрел в ее лице преданного друга. После обмена любезностями миссис Кенсингтон удалилась на кухню приготовить дополнительную порцию печенья для мистера Рафферти. Тогда Холмс спросил у Джорджа Кенсингтона, можем ли мы поговорить о Муни Вальгрен «начистоту», как он это назвал.

– Почему бы и нет, – сказал Кенсингтон. – А что конкретно вас интересует?

– Для начала я хотел бы узнать подробнее, при каких обстоятельствах девочка оказалась у вас с женой. Вы говорили, что отец с ней плохо обращался. Что вы имели в виду?

Кенсингтон сначала замялся, но потом ответил:

– Думаю, вам стоит услышать всю историю от начала и до конца. Это случилось в начале ноября, за пару недель до того, как Олаф нашел рунический камень. Тогда Муни явилась к нам на порог с чемоданом и узелком с вещами. Было у нее и еще кое-что – огромный синяк под глазом.

– А почему она пришла именно к вам?

– Мы знали ее довольно хорошо, поскольку ходили в одну церковь. Господь не даровал нам с моей благоверной собственных детей, поэтому Муни нам приглянулась. Она даже оставалась у нас ночевать по выходным, и не только. Мы брали ее с собой на пикники или в короткие поездки – это дитя так любит кататься на поезде! – так что она стала считать нас вторыми родителями.

– Понятно. Прошу, продолжайте.

– Как я уже говорил, она явилась к нам с огромным синяком и всеми своими пожитками. Разумеется, мы поинтересовались, что случилось. Сначала она заявила в своей манере, что произошло «плохое». Но мы продолжали допытываться, и в конце концов она рассказала, кто именно сделал это «плохое».

– Ее отец, – выдохнул я, не понимая, как можно быть жестоким по отношению к собственной дочери.

– Да, Олаф ее бил, в этом я не сомневаюсь, – грустно кивнул Кенсингтон. – Но я очень боюсь, что побоями дело не ограничивалось.

– А что еще он делал? – спросил Холмс.

Кенсингтон наклонился вперед и тихо произнес:

– В приличном обществе и не скажешь.

– Господи, – охнул Рафферти. – Вы имеете в виду, что он домогался несчастной девочки?

– Возможно. – Свои слова Кенсингтон вновь подтвердил медленным печальным кивком. – На этой ферме что-то не так.

Мы все какое-то время сидели молча, словно никакие слова не могли в достаточной мере описать весь ужас событий, о которых рассказал Кенсингтон. Первым тишину нарушил Холмс:

– Молю Бога, чтобы вы оказались неправы, мистер Кенсингтон, но понимаю, что дело может обстоять именно так. Подобное насилие могло стать причиной отстраненности девушки от реального мира. А теперь скажите, пожалуйста, пытался ли мистер Вальгрен вернуть себе дочь?

– Пытался, но я бы ему ни за что не позволил снова заполучить Муни.

– Вы молодец, – похвалил Рафферти. – Но все же интересно, как вам это удалось, мистер Кенсингтон? Ведь суды обычно неохотно забирают детей у родителей, какие бы ужасные вещи те ни творили.

– Да, вы правы. Но я дал ясно понять Олафу, что, если он пойдет в суд и попытается вернуть девочку, я позабочусь о том, чтобы весь свет узнал о его злодеянии. Это остановило его. Более того, я не уверен, что Олаф вообще хотел, чтобы дочка оставалась рядом с ним. Очевидно, она сотворила нечто такое, что он ужасно разозлился – настолько, что поколотил бедняжку. Но я так и не смог понять, в чем состоял ее проступок.

– Полагаю, Муни вам не призналась, – сказал Холмс.

– Да. Она никогда прямо ничего не говорит. Я как-то раз сказал своей благоверной, что пытаться выудить у Муни информацию – все равно что сидеть под высокой яблоней: до яблока не дотянешься, не стряхнешь его с ветки, остается только ждать, пока оно созреет и упадет само.

– Давайте надеяться, что так и произойдет сегодня, поскольку нам очень нужна полезная информация.

Мы поднялись в комнату падчерицы Кенсингтона и тихонько подошли к тому месту, где сидела девочка.

– Привет, Муни, – сказал Холмс.

Она подняла взгляд, но не удостоила нас приветствием. Как и в прошлый наш визит, она сидела за столом и что-то увлеченно рисовала, а ее фарфоровое личико поблескивало в свете лампы. Мы устроились рядом, после того как Кенсингтон спросил, не хочет ли она поговорить с «парой джентльменов».

– Я тут кое-чем занята, – сообщила девочка, показывая нам листок бумаги. – Мне кажется, очень миленько получается.

К рисунку вряд ли подходило определение «миленький», поскольку это была самая жуткая картинка из всех, какие я когда-либо видел. Темными красками в центре юная художница изобразила человека – может быть, Олафа Вальгрена? – лежащего лицом вверх в неглубокой могиле. У тела в черном похоронном костюме не было глаз, лишь пустые глазницы. Над ним возвышалось подобие надгробного памятника, но без имени; это явно был рунический камень с наполовину законченной надписью в стиле того рисунка, который мы с Холмсом видели в прошлый раз. На плите сидел большой стервятник, хищно уставившийся на труп, а вдалеке из-за деревьев выглядывала девушка – Муни? – которая держала в руках нечто вроде маленькой коробки.