Вождь посоветовал режиссеру чаще использовать замечательные русские народные песни, которые любил крутить на граммофоне.

– Вы когда-нибудь их слышали? – поинтересовался Иосиф Виссарионович.

– Нет. – Довженко, у которого, как выяснилось, не было граммофона, покачал головой.

Позднее режиссер вспоминал: «После этого разговора не прошло и часа, а мне домой уже привезли граммофон, подарок вождя. Я буду трепетно относиться к нему до конца жизни».

Пока Довженко умилялся сталинским граммофоном, партийные руководители решали, как поступить с Сергеем Эйзенштейном, тридцатишестилетним режиссером-авангардистом, снявшим «Броненосец Потемкин». В жилах Эйзенштейна текла латышская, немецкая и еврейская кровь. Он слишком долго находился в Голливуде и, как сообщал Сталин американскому писателю Эптону Синклеру, «потерял доверие друзей в СССР». Сталин сказал Кагановичу, что Эйзенштейн – троцкист, а может, и еще хуже.

В конце концов Эйзенштейна уговорили вернуться. Ему поручили снять «Бежин луг». В основе фильма лежала история Павлика Морозова, юного героя, который выдал отца-кулака. Картина получилась чересчур помпезной и не понравилась Сталину. Но он знал, что Эйзенштейн очень талантлив. Когда отношения с фашистской Германией начали портиться, вождь поручил Сергею Эйзенштейну снять фильм об Александре Невском, разбившем шведских и немецких завоевателей. Картина «Александр Невский» должна была прославлять детище Сталина – социализм, объединенный с русским национализмом. Вождь остался доволен, историческая картина ему очень понравилась.

Сталин написал длинное письмо режиссеру Фридриху Эммлеру, в котором разбирал его фильм «Великий гражданин». В третьем пункте читаем: «Обращения к Сталину следует убрать. Сталина замените Центральным комитетом».

Скромность Сталина нередко была такой же показной, как и самые яркие проявления культа его личности, который провозгласили соратники. Он не возражал, потому что считал это победой над комплексом неполноценности. Микоян и Хрущев позднее упрекали Кагановича за то, что тот поощрял тщеславие Сталина и придумал сталинизм, предложив: «Давайте заменим слово „ленинизм“ во фразе „Да здравствует ленинизм“ на „сталинизм“!» Сталин подверг предложение критике. Но Железный Лазарь хорошо изучил Хозяина и знал, что идея пришлась тому по душе.

«Почему вы прославляете меня, будто я один принимаю решения?» – с наигранным возмущением спрашивал Сталин, а сам с удовольствием следил за тем, как в газетах расцветает культ его личности. В «Правде» в 1933–1939 годах его имя упоминалось в половине передовиц. Вождю всегда дарили цветы, его постоянно фотографировали с детьми. Появлялись статьи, авторы которых писали, как они познакомились с товарищем Сталиным. Имя Сталина было не только на земле, но и в небе. Пролетавшие над Красной площадью самолеты образовывали слово «Сталин». «Правда» восторженно писала: «Жизнь Сталина – наша жизнь, наше прекрасное настоящее и будущее». Когда вождь появился на VII съезде Советов, две тысячи делегатов, как один, вскочили на ноги и начали громко кричать, бешено хлопать. По словам одного писателя, в этом порыве объединились любовь, преданность и бескорыстность. «Как он прост! – восторженно прошептала рабочая с фабрики. – Как скромен!»

Культ личности был не только у Сталина, но и у других большевистских вождей – только, конечно, поменьше. Железный Лазарь или Железный комиссар, как еще называли Кагановича, смотрел на трудящихся с тысяч портретов, которые несли на парадах. Именем Ворошилова называли пайки в армии. Метких стрелков награждали значком «Ворошиловский стрелок». Дни рождения красного маршала отмечала вся страна. На них выступал сам Сталин. Детвора менялась почтовыми открытками, на которых были изображены народные герои. Храбрец Ворошилов, говорят, ценился значительно выше вечно угрюмого и насупленного Молотова.

Нельзя сказать, что скромность Сталина была на все сто процентов показной. Во многих сражениях между тщеславием и скромностью он поощрял похвалы в свой адрес и одновременно презирал их. Отвечая на просьбу директора Музея революции передать рукописи работ для того, чтобы сделать из них экспозицию, Иосиф Виссарионович язвительно написал: «Не думал, что в таком преклонном возрасте можно быть таким дураком. Книги издаются миллионными тиражами. Зачем кому-то нужна рукопись? Я сжег все рукописи!»

В Грузии собрались выпустить книгу о детстве вождя. Издатели попросили у Поскребышева разрешения, но Сталин строго-настрого запретил это делать. Он не только заметил, что это глупо и бестактно, но и потребовал наказать виновных. Впрочем, причина тут не столько в скромности, сколь в нежелании, чтобы народ знал о детстве и юности вождя. К этому периоду своей жизни Иосиф Виссарионович относился очень трепетно и прилагал все силы, чтобы сохранить в тайне.

Сталин прекрасно понимал всю глупость и абсурдность культа личности. Он был достаточно умен, чтобы осознавать, что рабскому поклонению грош цена. Однажды ему доложили, что студенту одного технического института грозит тюрьма за то, что тот попал бумажным дротиком в портрет Сталина. Виновный обратился к Сталину с просьбой о прощении. Вождь его поддержал. «С тобой поступают неправильно, – написал он юноше. – Прошу не наказывать! – В конце не удержался и пошутил: – Снайпера, который метко попадает в цель, нужно не наказывать, а награждать!»

И все же Иосиф Сталин нуждался в культе и тайно его лелеял. Он мог позволить себе быть откровенным с главой канцелярии, которому доверял больше, чем другим. В архивах Александра Поскребышева сохранились две очень примечательные записки. В ответ на просьбу колхозников разрешить им назвать колхоз именем Сталина вождь написал секретарю, что позволяет называть своим именем все что угодно. «Я не имею ничего против желания этих колхозников или других людей носить имя Сталина, – ответил он Поскребышеву. – Разрешаю впредь на подобные просьбы отвечать согласием от моего имени».