Впервые увидав молодую жену Ноаса Элизабету, Август не ощутил ни удивления, ни симпатии, тем более мужского влечения. Напротив, сердце екнуло от недобрых предчувствий, суть которых он не мог уяснить, но они заронили в душу настороженность. Как если б он шагал себе в полной уверенности, что идет по верному пути, и вдруг обнаружил, что заблудился.

Лишь постепенно до Августа дошло: Элизабета своей внешностью, своим образом жизни поколебала его крестьянские представления о взаимоотношениях мужчины и женщины и о том, что до той поры для него составляло понятие «надо бы жениться».

Элизабета в его глазах была чем-то вроде марева — вполне реальная и в то же время непричастная к тому миру, за пределами которого он до сих пор не чувствовал нужды искать другой. Когда Август заводил с ней разговор о прополке картошки или отелившейся корове, она, не отвечая, просто смотрела на него сосредоточенно и пристально своими прекрасными, слегка отрешенными глазами, в которых он ничего не умел прочитать. И он умолкал, теряясь в догадках, о чем же ему говорить с женою брата. И неловкое молчание, отягчаемое пониманием, что Элизабета обитает в ином, для него непостижимом и недоступном мире, как-то особенно будоражило Августа, разжигая интерес и любопытство. Чисто женские прелести Элизабеты привлекали Августа в меньшей мере. Даже в самых сокровенных помыслах не дерзал он приближаться к телесным тайнам Элизабеты. Просто беседовал с ней в своих мыслях; придерживая рукой в белой перчатке широкополую шляпу, Элизабета в белом платье шагала с ним рядом по картофельным бороздам, объясняя просто и ясно, как она здесь очутилась, какой рисуется ей жизнь с Ноасом, как себе представляет обязанности жены и что ей кажется в жизни самым главным.

Лил дождь, шел снег, палило солнце, трещали морозы, а в поле всегда находилась работа, и мысли роились в голове, подстегиваемые одиночеством. Кожа на лице и на руках у него задубела, воспринимая град как легкое щекотание, пронзительный ветер как ласку. И оттого, что сам он никогда бы не подумал спрятаться от пурги или зноя, тем с большим любопытством наблюдал за чувствительной Элизабетой. В редких случаях она беспечно и бездумно появлялась под открытым небом — кроткими летними вечерами иногда забывалась на цветнике старой Браковщицы или до полудня, пока солнце еще не печет, отправлялась в лес по ягоды. Обычно же Элизабета оберегала себя от солнца и ветра, от жары и холода. Вечно от чего-то хоронилась, укрывалась, заслонялась вуалью, зонтиком, пледом, пелериной, муфтой или шалью. Элизабету никто не видел босиком и даже без чулок, зима или лето — ее лицо и руки не меняли своего оттенка. Выйдет из дома, остановится на пороге, с опаской поглядит на небо — если даже выход предполагался столь же кратким, как всплеск рыбы над водой.

Однажды летом — сено было уже убрано, хлеба еще только наливались — свалился на землю жестокий зной. Тучами носилась крупная, жирная, пучеглазая саранча, давно в тех местах не виданная. Птицы замертво падали на лету, коровы совсем стали недойны. С утра на горизонте собирались хмурые тучи, вроде бы сулившие грозу, но там они и оставались, не пролив на землю ни единой капли. Старая Браковщица едва ноги волочила, дышала с трудом, на кончике ее острого носа неизменно трепетала капелька пота. Элизабета вела себя странно, за обедом почти не говорила, глаз не отрывала от стола и, наскоро поев, тут же уходила. Может, все объяснялось жарой, может, тем, что Ноас третий месяц не подавал о себе вестей. Второй год он находился в плавании, последняя открытка пришла из африканского порта Фритаун, в ней Ноас писал, что дальше отправится к мысу Лопес, где примет на борт стволы окумеи и другой ценной древесины, экевазенго, в Европе прозываемой розовым деревом.

И Августу было не по себе. Работал в иоле, пот градом с него лил, а внутри будто подмораживало. Точно в жилах студеная кровь текла. Дыхание застревало в горле. Все раздражало.

Хотя день и был не субботний, под вечер, когда раскалившийся шар солнца закатился в дымку над небосклоном, Август затопил баню. От любой душевной и телесной хворости он, как и все Вэягалы, знал одно лекарство: хорошо пропариться на полке с березовым веником. Смирный летний вечер незаметно перетек в прозрачные ночные сумерки, а он все парился. Потом, дымящийся, облипший пахучими березовыми листьями, уселся на скамейку перед баней и вздохнул так громко, что в ласточкиных гнездах под застрехой запищали птенцы. Над садом, будто бы тоже спустившись с банного полка, висел молодой румяный месяц. Деревья, потворщики темноты, норовили убежать от лунного света по тропкам черных теней. Переведя дух, Август, все еще дымящийся, облепленный листьями, в лунном свете такой огромный, местами бурый от загара, местами белый и сплошь волосатый, направился в сад. С весомостью тяжелых капель с вишни опадали ягоды. Август провел пятерней по веткам, подушечками пальцев ощущая влажную податливую плоть ягод. На цветнике под окнами Элизабеты исходили ароматом маттиолы. Лакомясь вишней, Август брел по саду. Окно Элизабеты было растворено настежь, занавеска сдвинута в сторону. Наверно, ужё спит, подумал Август. Но внутри мелькнули белые руки, занавеска встрепенулась. У Августа подкосились колени. Его длинная черная тень растянулась до окна Элизабеты. Заметалась невесть откуда появившаяся летучая мышь, должно быть одурманенная запахом ночных цветов.

Август постоял немного, потом, вздохнув еще тяжелее прежнего, поплелся обратно в баню. И, уходя, услышал, как в комнате Элизабеты часы пробили два пополуночи.

Завтракала Элизабета отдельно, поскольку вставала поздно. Но обедать выходила к общему столу. То, что Элизабета может завести разговор о ночном происшествии, разумеется, исключалось. Но их взгляЛы непременно должны будут скреститься. Дальше в своих мыслях Август не заходил. Но именно это его и терзало — какими глазами Элизабета посмотрит на него при встрече. И какими он посмотрит на Элизабету.,

Но она смотрела на него так же, как н раньше: сосредоточенно, пристально, невозмутимо. Еще не уверившись в том окончательно. Август отводил глаза в сторону, чтобы выиграть время. Румянец, похоже, залил даже его склоненную шею. Такого оборота он не ожидал. Волнение, вместо того чтобы улечься, трлько теперь по-настоящему дало о себе знать. Неодушевленное внимание Элизабеты неожиданно всколыхнуло в нем новые чувства — озадаченность, строптивость, удивление. Впервые Август взглянул на жену брата с откровенным вызовом. Браковщица, решив, что Август собирается что-то сказать Элизабете, умолкла. Но Август, не говоря ни слова, упорно смотрел на Элизабету. Лишь теперь он поистине увидел и оценил ее красоту — высокую шею, овальный подбородок, тонко очерченные уши, густые, цвета солода волосы, прямые и слегка развернутые плечи, скорее полные, чем худые руки, большие, круглые, вздымающиеся груди и гибкую тонкую талию. С неторопливой откровенностью Август скользил по ней своим взглядом, разравнивая складки одежды, развязывая узлы, срывая кружева и расстегивая пуговицы. Тягостная тишина нависла над столом. Старая Браковщица намеревалась продолжить прерванный рассказ о дне поминовения усопших на кладбище, но, поддавшись общему настроению, лишь неловко крякнула. Август еще некоторое время смотрел на Элизабету. Между тем ее взгляд не изменился.

Только щеки побледнели, встрепенулись ноздри, а прямая, прилепившаяся к стулу спина подрагивала будто от озноба.

Подоспела жатва. Август неотступно думал о Элизабете, по она как будто затерялась в хуторских полях, в разливах ржи, пшеницы, ячменя, в овсах. Вечерами он в изнеможении валился на кровать, а в ушах по-прежнему навязчиво и сухо вжикала коса, повизгивал точильный брусок. Бесчувственной колодой засыпал Август тяжелым, беспробудным сном, а чуть свет опять бывал на ногах. Затем пришла пора молотильной толоки. С семи окрестных хуторов созванные помочане насилу управились с преобильным урожаем, а все завершилось пиром по случаю обмолота. С языческой жадностью пили пиво, плясали и пели. Водоворот веселья мало-помалу раскручивал Августа, как раскручивается мельничный маховик. Но в разгар веселья он вздрогнул, застыл на месте: в ночной темноте меж колодцем и коровником забелело платье Элизабеты. Августу захотелось узнать, куда она пошла. Усадьбу теперь обступали сжатые опустевшие поля. И хотя Элизабета вроде бы отдалялась, она не исчезла и даже не уменьшилась. Небо по-осеннему низко придвинулось к земле? и в ярком блеске звезд Элизабета время от времени оглядывалась.