Современник писал: «Развалины гаваней представляли приют для беглецов и подозрительный людей, делавших набеги на город». Работы по восстановлению порта и ликвидации этой «кронштадтской Хитровки» растянулись до 1801 года.

Вторым, после кабака, развлечением матросов в порту была баня. Русский человек, как известно, вообще не может без хорошей баньки, а моряк и подавно. О бане моряки в море мечтали как о встрече с любимой. Дело в том, что на парусных судах в море помывки команд практически не было. Учитывая, что плавания тогда длились порой несколько месяцев, можно представить желание офицеров и матросов окатить себя кипяточком и похлестаться березовым веником! По своему смотрению в море матросы и офицеры обмывались забортной водой и стирали в ней свое платье. Но это не только не заменяло бани, а порой, наоборот, весьма способствовало болезням. Поэтому во всех российских портах существовали бани для матросов. Как правило, одновременно они выполняли и роль городских бань. Так, по крайней мере, было в Кронштадте и в Севастополе. При нахождении в порту матросов старались водить в баню раз в неделю. Банного дня матросы ждали как праздника!

В Кронштадте до начала XIX века существовали так называемые «деревянные бани», выстроенные на воде Морским госпиталем. Находились они на северном фарватере. Мыльная и раздевальная были раздельными, но парились мужчины и женщины вместе. Поэтому парилки порой использовались местными проститутками как место для интимных встреч. Вход в баню был бесплатный. Мыться холодной водой можно было неограниченно, но горячая вода была платной. Шайка горячей воды стоила денежку. Денежку стоил и веник, впрочем, большая часть матросов приходила в баню с собственниками вениками. Это разрешалось. Офицеры и их семьи мылись у себя дома или ходили в бани, которые содержали состоятельные домовладельцы. С начала XIX века женщины в банях уже мылись полностью отдельно от мужчин.

Портовые бани были далеки от совершенства. Всюду царили грязь и вонь, стены и потолки были в копоти от ночников и ламп без стекол. Всюду ползали мириады тараканов. Почти всегда количество моющихся значительно превышало рассчитанные места. Из-за этого частыми были ссоры и драки. Процветало воровство, особенно оставляемого в предбаннике белья, несмотря на то, что оно сдавалось на хранение сторожу-банщику. Из-за смрада масляных ночников видимость в бане почти отсутствовала, моющиеся узнавали друг друга исключительно по голосам. В парилке старались держать такой пар, что нередки были случаи обваривания. У крана с горячей водой стоял банщик, наливавший за денежку шайку кипятку. Чтобы при этом не было толкучки – существовало правило: с правой стороны – заходи, а с левой – погоди. За чаевые банщики мыли желающих, но большинство матросов прибегало к помощи товарищей, или же мыли сами себя. В раздевалках постоянно жили, ели и спали банщики, как правило, из отставных матросов.

Вода в кронштадтской и в ревельской портовых банях была очень плохой, так как брали ее из ближайших канав, в которые сливались городские нечистоты. Чистую воду стали давать в портовых банях лишь во второй половине XIX века.

Вообще водоснабжение всегда было важнейшей проблемой в портах. Хорошая вода – залог исчезновения эпидемий. В Кронштадте первый водопровод появился в 1804 году. Построило его морское ведомство для водоподъемного механизма, который приводился в движение с помощью двух лошадей. У петербургских ворот была построена водонапорная башня. От нее к казенным зданиям и госпиталю проложили деревянные трубы. В водоподъемную машину вода из Невы поступала из пролома, находившегося в восточной части Военной гавани. Когда в него попадала морская вода из залива, а это происходило при продолжительных западных ветрах, морякам и жителям города приходилось пить морскую воду. Что касается морской воды, то, по утверждению медиков: «…по вкусу и действию своему на пищеварительные органы не может собственно называться годной к употреблению». В Кронштадте было 11 колодцев, но они не могли решить проблему водоснабжения. Поэтому моряки, как правило, спасались от плохой воды пивом, которое пили тогда вместо чая.

В 1827 году водопровод в Кронштадте решили улучшить. Деревянные трубы заменили на чугунные, которые не гнили. В 1838 году поставили две паровые машины, которые теперь качали воду в резервуар из водоема, в который вода поступала самотеком из залива. Но и эта вода была не слишком чистой, а при нагонном ветре и соленой, что тоже способствовало возникновению заболеваний.

А как проходила служба в других военных портах России? Из воспоминаний художника-мариниста А. П. Боголюбова, служившего в Свеаборге мичманом: «Свеаборг, старинная шведская крепость, когда-то грозная, разбросан на каменистых островах, защищает проход в Гельсингфорс – столицу Финляндии. Рейд его глубок и удобен, вход же узок и лежит между рядами сильных батарей. После чего слева расположена крепость со всеми портовыми крепостными постройками. Все они старые по типу и применены к жилью по необходимости дать приют флотской бригаде. Матросы размещались поэкипажно на блок-шифах, для того устроенных, и небольшая часть на островах. Торговля здесь самая убогая. Селедка да табак – „Якорь“ и „Незабудка“, очень подлые. Тогда курили трубку. Булочная тоже не хороша, так что все возили из Гельсингфорса. Офицеры размещались во флигелях или казематах, переделанных в жилье, длинных и нескончаемых. Ядро централизации был флигель „Глагол“, выстроенный в виде буквы „Г“. В нем происходили всякие офицерские безобразия и бесчинства. Пьянство было всеобщее. Пили, конечно, водку анисовую, а кто побогаче, покупали иногда канки, флягу в три бутылки, мадеру и херес жгучего свойства не хуже Соболевского (Ярославского). Был здесь клуб офицерский в Густав-Снерже. В нем плясали. По два раза в месяц давались плохие концерты и гнусные но стряпне обеды. Собиралась туда публика всегда пехтурой, ибо на весь город была только одна губернаторская карета, развозившая и привозившая почетных дам. Остров невелик, но все-таки сборы были часа два, а мы, грешные, в дни слякоти и дождя езжали в клуб на вестовых. Мы с братом жили в новом флигеле. Это здание было поудобнее, хотя тоже со сквозным коридором и сильным сквозняком. „Кому быть повешенным, тот не утонет“ – говорит пословица. Так и со мною случилось. Любил я бегать на коньках. Вот только что затянуло рейд льдом гладким, как зеркало, как приходит ко мне мой товарищ и друг Эйлер и мичман фон-дер Рекке. Побежим в Гельсингфорс завтракать. Побежали. Ступили на лед, тонкий и гибкий, он почти волной гнулся под ногами, а потому порешили не бежать рядом. Вдруг у меня ремень отстегнулся и стал попадать под конек. Я остановился, исправил повреждение и только дал два-три бойких шага, чтобы догнать товарищей, – провалился под лед. Вынырнул, начинаю пробовать выйти из полыньи, но лед подламывается, и я чувствую, что начинаю тяжелеть. По счастью, товарищи оглянулись и, видя меня в проруби, подбежали. Эйлер догадался первый, ловко подкатил мне палку, за ним Рекке сделал тоже, и тогда, кладя ее плашмя на лед, я разрешил свою тяжесть на большую площадь и Бог помог мне выкарабкаться, и я опрометью покатился обратно в Свеаборг. Пути было минут на 12–15. Достигнув берега, обледенелый, сбросил пальто, которое встало стоймя на снег, отвязал коньки, тут же их бросил и побежал домой. Руки мои трескались, и текла кровь, за ушами то же было. Брат мой Николай Петрович встретил меня в ужасе, но, придя в себя от радости, что жив, ничего другого не нашел лучше, как вкатить в меня 2 стакана рому. Скоро я охмелел, сделался весел и лег спать. Спал до 7 часов вечера и проснулся как встрепанный, а так как вечером в клубе танцевали, то взял потогонную ванну со всех вальсов, галопов и полек, что избавило меня от всяких осложнений получить горячку, тиф или что другое. С тех пор я бросил бегать на коньках, да и хорошо сделал.

На Масленице устроили горы. Все лучшее общество собралось кататься. В этом деле я тоже был мастак. Посадить почти на лету барыню на перед салазок и спуститься быстро, правя не руками, а ногами – составляло некий шик. Вот ваял я поневоле толстую барыню, муж которой просил ее прокатить. Как на грех, что-то подвернулось на самом сильном склоне горы и чебурыхнул я мою толстуху сперва на лед, а потом в снег. Задний катальщик саней не удержал и въехал ей в йоги и тем помял достаточно. Но, конечно, ахов и охов не было конца. Капитан 2-го ранга Цыпит сказал адмиралу Балку, что я это сделал нарочно, и заместо веселья всю Масленицу я высидел на гауптвахте. Суд был, как видите, скорый и справедливый. Да вообще Свеаборг был какой-то отпетый порт…

Кто живал в Свеаборге, тот непременно знал или слышал о „Золотой рыбке“. Жил там подрядчик купчик Синебрюхов, и была у него, кто говорит, племянница, а кто – его побочная дочь. Но дело не в том, как она ему приходилась, а в том, что барышня была дивной красоты. Брюнетка с чудными черными глазами, таким носиком тонким, стройная, гибкая, словом – прелесть. А потому кто из молодежи в нее не был влюблен! Делали предложения всякие лейтенанты и мичманы, но так как это была голь бездомная, хотя красивая и статная, купчина гонял всех влюбленных со двора. Но ведь не разом выдыхается любовь – надо на это время. А потому страдальцы ходили постоянно под ее окна гулять и ловить чудный взгляд. А там, перед домом, стоял колодец, на окраину которого влюбленный упирался страдающим телом, и, когда кто-либо проходил мимо, он устремлял для приличия свой взор в темное глубокое отверстие. „Что вы там делаете, – спрашивал хоть бы начальник, – что вы там потеряли?“ – „Я гляжу на золотую рыбку“, – отвечал офицер. Предлог был нравственный, а потому дальнейших разговоров не было. Наконец, „Золотая рыбка“ вышла замуж за командира фрегата Струкова. Тут она стала блестящей барыней, но Бог не дал ей счастья, вскоре Струков умер, и вдова поселилась в Гельсингфорсе.

Как-то раз у лейтенанта М. М. Филиппова была сходка, начали перебирать все свеаборгское, и, когда речь дошла до „Золотой рыбки“, то кто-то сказал: „Нет, теперь нашего брата она и видеть не хочет. Никого не принимает, и познакомиться с ней невозможно“. – „А отчего же нельзя, пари держу, что можно“. То же повторил и приятель мой Л. Л. Эйлер. „Но что бахвалитесь, – закричало всякое мичманье и лейтенантство, – выгонит по шее дураков – и все дело тут“. Спор пошел хуже и хуже. Ударили пари о трех ханках мадеры, водки и портвейну. Надо было действовать. И порешили мы так – надели вицмундиры и в одно прекрасное воскресенье поплыли к мадам Струковой, шли бодро до звонка двери, подошли – оробели, стали совещаться. „А вот что, – говорю, – мы взойдем, и я скажу: „Позвольте вам рекомендовать моего приятеля Эйлера“, а ты в свою очередь скажешь – „Представляю Боголюбова!“. Нас впустили. Вышла барышня, не сконфузясь. мы повторили условную речь. Она мило расхохоталась. Ободрившись, тотчас же мы ей рассказали о нашем пари, не упоминая о его количестве и качестве, смех удвоился, после этого надо было вещественное доказательство, что она нас точно приняла и не выгнала. „А вот что, господа, я вижу, вы люди веселые, завтра у меня соберется несколько барышней, будут также знакомые из Свеаборга, а потому приходите пить чай и повеселиться“. Все это нам было очень на руку. На другой день мы очень приятно провели у нее время, и так как в Свеаборге наутро все уже знается, что делалось обитателями, то пари было выиграно и распито в самом веселом кружке.