Шрифт:
Все притихли. А он продолжал:
– Вот я прихожу в кабинет редактора, закрываю за собой дверь и достаю из портфеля десять упаковок американской жвачки и пачку сигарет, стоящую на черном рынке больше, чем месячная зарплата товарища редактора… Если он не начнет улыбаться и любить меня больше, чем свою жену, которая много лет омрачает его светлую жизнь, вы можете повесить меня на той сосне в Курской губернии, которую еще не спилили люди из нашей фирмы… А дальше все очень просто. Я сообщаю редакции, что предлагаю курским товарищам новое хорошее дело, но правительство категорически против. Оно, видите ли, боится, что уровень жизни простых курских товарищей, благодаря нашей совместной идее, станет выше кремлевского…
Конечно, вам придется выступить по телевидению и так, между прочим, подтвердить свое плохое отношение к нашей идее.
Наступила пауза.
– Вы неглупый человек, мистер Ройс, – многозначительно заметил президент и, тяжело вздохнув, поднялся из кресла.
Члены делегации поняли, что аудиенция закончилась, и поспешно откланялись.
– Мои лучшие пожелания товарищу губернатору. Пусть держится, – сказал на прощание Иванов.
Оставшись один, он зашагал по кабинету, заложив руки в карманы. Несколько раз останавливался у окна. Шум митингующей толпы не смолкал. Но президент его не слышал. Мысли Моисея Наумовича вертелись вокруг нового грандиозного замысла:
– Дело стоящее, – еще раз повторил президент и снял телефонную трубку.
В кабинете находилось множество аппаратов новейших систем связи, но наладчики уже полгода не выходили на работу, поэтому президент мог пользоваться только допотопным телефоном образца шестидесятых годов прошлого, двадцатого столетия.
Моисей Наумович покрутил диск:
– Говорит президент. Я хотел бы иметь пятнадцать минут эфира в конце недели… Как вы на это смотрите, Исаак Семенович?!
Исаак Семенович Давыдов, председатель телевещания, от подобного предложения сорвался на фальцет:
– Вы с ума сошли, Моисей Наумович! Вся трансляция ведется не более двадцати минут в сутки. Какие пятнадцать минут?! Пять! И то с трудом, но я вам постараюсь помочь… У Сонечки есть небольшая просьба к Фаине Абрамовне…
Президент положил трубку и стал думать, как в пятиминутной встрече с телезрителями, да еще между делом, он сможет поделиться своим отрицательным отношением к идее парка «Курские соловьи»…
Иванов еще раз обошел кабинет и в десятый раз, проходя мимо дивана, на котором сидел иностранец, обнаружил маленькую бумажку. Он поднес бумажку к глазам, текст был мелок. Моисей Наумович достал из кармана очки, протер их тем же носовым платком, которым ранее вытирал алюминиевую вилку и, сев за стол, углубился в чтение.
Записка гласила: «Прочтите и немедленно сожгите. «Курские соловьи» – только отвлекающая операция. Я – друг, которого Вы ждете. Главная операция – «Десант» сможет быть выполнена под прикрытием отвлекающей. Я организую подготовку и проведение. Вы субсидируете первую часть операции. Заем можете получить только под часть алмазного фонда. По «Курским соловьям» действия продолжайте.
Друг».
Президент перечитал записку два раза. Снял очки, протер их, еще раз надел, перечитал текст. Открыв все по очереди ящики письменного стола, нашел спички. Первая сломалась, вторая зажгла клочок бумаги с уголка. Записка почернела и скрючилась. Темная струнка дыма потянулась к потолку. Президент нажал кнопку.
Постникова вошла сразу.
– Доставить ко мне Чернуху из тюрьмы.
Глава II
Политических заключенных в Московском Российском государстве было двое.
Первый – Ромуальд Львович Давидович сидел из-за гордости. И об этом знала общественность. Он не пожелал сменить фамилию, выдававшую его еврейскую национальность, на благозвучную фамилию Сохняев.
Ромуальд Львович занимал до ареста пост начальника товаропродовольственных распределителей. Организация принимала и распределяла международную продовольственную помощь. Как должностное лицо, по закону, Давидович был обязан сменить фамилию. Но благородство и гордость за прекрасный род Давидовичей, где представители ближайших трех поколений не опускались ниже заведывания горторгами, не позволяли Ромуальду Львовичу переступить черту.
Возможно, поступок этот и не повлек бы за собой столь строгое наказание. Дело приняло неприятный оборот, когда граждане Петербургского российского государства подняли сильный шум и создали общество солидарности Давидовича. На границе в районе Бологого сделалось неспокойно. Петербургские экстремисты стали постреливать. Президенту пришлось стянуть туда все войска государства, да еще собрать добровольцев Из общества «Охотников и рыбаков». Давидович был взят под стражу и поселен в единственную отапливаемую камеру. Лефортова. Сидел Давидович с чувством собственного достоинства и даже не очень желал свободы, Ромуальд Львович никогда в жизни не имел такой популярности, даже, можно сказать, славы. Но он был человеком нелишенным ума и понимал – как только выйдет на свободу, о нем моментально забудут.
Соседом Давидовича по камере был немолодой московский инженер Николай Васильевич Чернуха. Дело Николая Васильевича было гораздо сложнее. Он провел в камере без суда и следствия уже полтора года и не видел для себя никаких перспектив, поскольку о его доле общественность не была проинформирована.
Чернуха являлся политическим заключенным в настоящем смысле этого слова. Ибо в нем самом была заключена государственная тайна. Более того, с этой тайной Николай Васильевич ни за что не желал расставаться.