День воскресный. Отслужив обедню, митрополит Симон вышел на паперть собора. Нищие и юродивые подлезли под благословение. Осенил одним крестом всех и, постукивая по булыжникам посохом, направился в княжеские хоромы. По пути останавливался, подолгу смотрел на зелёные кусты сирени, трогал молодые нежные листья липы, качал головой, причмокивал от удовольствия, и на высохшем лице печать благодушия и умиротворения.

У высокого княжьего крыльца два караульных воина осторожно взяли митрополита под руки, помогли подняться по крутым ступенькам. А когда Симой скрылся в хоромах, один из воинов сказал товарищу:

–  Велик сан митрополичий, ан не хотел бы я иметь его.

Второй возразил:

–  Отчего, почёт какой!

–  Чести много, да ни семьи те, ни детей.

–  Этакому старцу жена ни к чему.

–  Не всегда он древним был. Верно, и молодость знал. Государь встретил митрополита, провёл к креслу. Сам уселся напротив.

–  Зачем, отче, трудился, шёл. Прислал бы монаха, я бы тебя навестил, коль понадобился.

–  Без нужды зашёл яз к те, сын мой, - замахал ручкой митрополит.
– Давно не видел тебя, вот и надумал проведать.

–  Спасибо, отче, за память. Знаю, печёшься ты обо мне. В голосе Василия Симон уловил насмешку, но оставил её без внимания. Сказал печально:

–  Слышал яз, будто воинство наше от басурманской Казани поворотило.

Василий ответил сурово:

–  За то спрос будет с воевод, отче. Тебе же с попами молиться надобно с усердием, чтоб даровал Бог победу брату моему Дмитрию. Ныне послал я к нему на подмогу князя Холмского.

–  Господь не оставит нас без милости своей!
– Симон перекрестился - И ещё слышал яз, что ты зело зол на боярина Родиона Зиновеича. Так ли то?

–  Отче, - Василий поднялся, - вели в мирских делах мне судить. Коли же ты о боярине Тверде печёшься, то отвечу, грех на нём большой.

–  Господь учил нас прощать вины!
– Симон поднял палец кверху.
– Яко и он прощает нам вины наши.

–  Твердя достоин, чтоб дьяк Федька с него допрос учинил в избе пыточной.

–  Родион Зиновеич древнего боярского рода, помни то, сын мой.

–  Он, отче, не передо мной виновен, а перед Москвой!

–  Не казни бояр, сын мой, черни на потеху.

Симон поднялся, поправил клобук, сказал уже о другом:

–  Поглядел яз на тебя, сын мой, теперь к себе отправлюсь. Василий поклонился. Уже у двери пообещал:

–  Прости, отче, коли что не так говорил. О Тверде же обещаю подумать.

Оставшись один, Василий долго стоял недвижимо.

«Бояре - что осы в гнезде. Одну тронь, все кидаются. Не успел Родиона наказать, как за него вишь какие заступники сыскались. А намедни Соломония тоже».

И Василий припомнил утренний разговор с женой. Соломония спросила его:

–  Слыхала, будто боярина Твердю казнить собираешься? Василий ответил ей грубо:

–  А твоё какое дело! К чему печаль?

–  Не замай бояр, они опора твоя!

–  Так-то и опора, - насмешливо прищурился Василий - Кои плечо подставляют, тех не оттолкну. Кои же подножку готовят, не милую. И ты, Соломония, прошу в дела мои государственные нос не совать и за бояр-отступников либо провинившихся в защиту не идти.

Василий покачал головой, сказал сам себе:

–  Быть бы тебе, боярин Родион, пытанным дьяком Федькой, да уж ходатаи у тя сильны.

–  Авдоха! Авдоха!
– высунувшись из дверей, голосисто звала боярыня Степанида. Её пронзительный крик разносился по всему двору.

Из людской избы показалась ядрёная краснощёкая баба, вперевалку направилась к боярыне.

–  Авдоха, болярина Родивона Зиновеича попарь!

–  Отчего не попарить. Попарить завсегда можно, - равнодушно промолвила баба и повернула к курившейся по-чёрному в углу двора баньке.

В бане жарко. За паром не углядишь. Боярин Твердя разлёгся на лавке, нежится. С дальней дороги костям покой и душе радость, миновал его княжий гнев. Никто и в мысли не держал, что так всё обернётся.

Когда вчерашним вечером воротился в Москву и шёл к великому князю, повстречал дьяка Федьку. За низким поклоном, что тот отвесил ему, уловил Твердя злую ухмылку.