И их родители тоже кричали и аплодировали. Но никто из мертонцев и не думал ликовать.

После снимков все команды выстроились в две шеренги (в одной были те, кто жил и учился южнее Кейп-Энна, а в другой – кто севернее), чтобы обменяться рукопожатиями. «Хорошие гонки, хорошие гонки, хорошие гонки, – снова и снова повторял Генри ребятам из Беверли и Ипсуича, Глостера и Рокпорта. – Хорошие гонки, хорошие гонки». Но он все время чувствовал за спиной гребцов из Мертона, пожимающих те руки, которые он пожал за несколько секунд до них. А когда все кончилось и шеренги развернулись, чтобы перейти к внутренним рукопожатиям, Генри оставался в строю лишь до тех пор, пока его команда не подошла к первому мертонцу, а потом повернулся обратно к пирсу.

Все остальные представители школы имени Джона Гринлифа Уитьера последовали его примеру.

Даже тренер Сантори, который собрал свою команду в тесный кружок и поздравил их, глядя каждому в глаза и кивая – каждому, за исключением Генри, снова подумавшего, что в понедельник ему все-таки придется бегать с лодкой. На душе у него было тяжело и не стало легче даже тогда, когда Брэндон Шерингем поднял над головой изящный кубок из стекла и серебра.

Он уехал первым из всей команды, вместе с матерью и Санборном.

– Поздравляю, – сказала мать. – Обогнали всего на волосок – на моей памяти такое у тебя впервые.

Генри промолчал.

– Похоже, ты там слегка зазевался.

– Да, – ответил Генри.

– И не сразу подстроился под остальных.

– Угу.

– Победителей не судят, – сказал Санборн.

Никто не говорит того, что у всех на уме, подумал Генри. Что из-за меня нас чуть не обогнала команда камбоджийцев.

– Хотя из-за тебя вас чуть не обогнала команда камбоджийцев, – прошептал Санборн.

Но Генри даже не откликнулся. Остаток пути прошел в молчании.

Которое решительно нарушила Чернуха, выбежавшая им навстречу.

И которое она не думала хранить и после ужина, носясь по Бухте спасения, когда Генри спустился туда и стал кидать в море плоские камешки, стараясь, чтобы они как можно больше раз отскочили от поверхности воды. По морю бежали низкие волны с бурунами, и красные буйки прыгали на них вверх-вниз, негромко погромыхивая: клинк-клонк, клинк-клонк.

Генри потянулся, забросив руки назад, и напряг ноги. Его мышцы томительно ныли после утренней гонки. Будь у него каяк, он мог бы снять усталость, пройдясь по бухте на веслах. Возможно, ему даже удалось бы заглушить память о том, как он чуть не подвел команду.

Но каяка не было, и усталость не отпускала.

И тут – внезапно – весь мир вокруг как будто замер. Даже Чернуха умолкла и подняла морду к небесам. Как будто бы все, что было рядом с Генри, и все, что было от него далеко, вдруг почему-то затаило дыхание, и необъятность этой всеобщей перемены придавила его тяжким грузом.

Он попытался стряхнуть это ощущение. Кинул еще несколько камешков вдоль впадин между волнами пониже. Но тяжесть не исчезала. Чернуха подошла к нему и улеглась у его ног, а потом тихонько заскулила и ткнулась мордой ему в ладонь. Болячку, оставшуюся от занозы, засаднило с новой силой. Генри отдернул руку – движение было резкое, и Чернуха даже пригнула голову, словно испугавшись, что он ее ударит, – и помахал ею в воздухе, чтобы перебить подступающую боль.

В доме зазвонил телефон. Генри отчетливо его слышал. Он прозвонил девять раз, точно решил не сдаваться, пока кто-нибудь наконец не снимет трубку.

И кто-то ее снял. А может быть, телефон замолчал сам – Генри не знал, кто сдался первым.

Он снова подошел к корабельному остову – к тому самому шпангоуту, о который поранился накануне. Снова положил на него руку и почувствовал ту же острую щепку. Ему даже показалось, что к его ладони прилила кровь.

И вдруг на утесе над бухтой появилась мать – она звала его.

Генри не хотел ее слышать.

– Генри! – окликнула она.

Он не отрывал руки от шпангоута.

– Ген… – она не смогла выговорить его имя целиком.

Чернуха потрусила наверх. Генри смотрел, как она лезет по осыпи, поджав хвост. Она медленно поднималась по камням, низко опустив голову и повесив уши, борясь с ветром, порывами залетающим в бухту.

Добравшись до матери Генри, Чернуха села у ее ног. Мать нагнулась и погладила ее по голове.

– Генри! – снова окликнула она. – Из больницы.

И тогда замершая Необъятность наконец сдалась и испустила глубокий вздох.

Генри прижал ладонь к дереву. Его рана открылась опять. И он пошел по берегу к матери, неся на себе этот стигмат Печали, которая уже никогда, никогда его не покинет.