Отец, разумеется, и не думал разыскивать что-нибудь. Он пришел к ужину и нашел на столе только колбасу. Уже не в первый раз он безропотно съедал ее, но сегодня, кончив есть, наклонился к Блажене и сказал:

— А что, если я на завтра куплю шницели? Завтра воскресенье, и у нас будет праздничный ужин.

— Шницели! Ура! Я так их давно не ела! А ты думаешь… я сумею их сварить?

— Шницели жарятся, Блажена. Разве в твоей «Поварихе» о них ничего нет?

— Наверно, есть, но я ей, папка, не совсем доверяю. Помнишь, как вышло с рыбой? А шницели — штука сложная.

— Тогда, знаешь, пусть тебе их зажарит Тонечка. Я даже попросил ее, а ты посмотришь, как они готовятся.

— Мне идти к ее хозяевам? А если меня выгонят?

— Все улажено. Ты уйдешь раньше, чем они явятся к обеду. Или ты не хочешь научиться готовить что-нибудь приличное?

— Ну что ты, я мечтаю об этом! Все будет так, как ты хочешь, мудрый Овокаки! Я буду жарить шницели к ужину, а ты купишь к обеду пирог в булочной.

— Ах ты, хитрюга! Ладно, куплю. А что у нас будет на первое?

— Суп из цветной капусты. Это я умею, и он тебе нравится.

— Не забудешь купить капусту сегодня? В воскресенье ведь закрыто.

— Не забуду, но тогда мне надо бежать! — стукнула по лбу Блажена, быстро схватила кошелек… и через секунду пан Бор уже слышал только стук ее сандалий.

Торговля и вправду подходила к концу. Корзины с овощами зияли пустотой, лишь в некоторых на дне виднелись остатки зелени. Блажена обежала несколько лавок, прежде чем купила капусту. Кочаны были чудесные, крепкие, сметанно-белого цвета, похожие на застывшую пену, и такие заманчивые, что Блажена, повернув за угол, откусила кусочек.

Она не обращала внимания, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Для нее улица еще не была зеркалом, как для тех шестнадцатилетних девушек, которые с радостью любуются своим отражением в витринах магазинов и, наконец, в глазах прохожих. Для Блажены все прохожие старше ее оставались вне поля зрения — ее интересовали только собаки и ее сверстники.

Взгляд ее внезапно остановился на парнишке из мясной лавки, которого хозяин послал с монетой к шарманщику. Однорукий старик шарманщик поставил свою шарманку на складной стул и принялся играть. Увидев монету, он опустил ручку шарманки, протянул руку, и шарманка взвизгнула.

Парнишка из лавки вытащил из-под фартука мясо, завернутое в бумагу, протянул его старику и сказал покровительственным тоном, словно он был взрослый, солидный человек, а старик — малый ребенок:

— Вот возьмите, но смотрите играйте хорошенько.

Как у него все это просто, подумала Блажена. А я всегда мучаюсь — подать нищему милостыню или нет? Когда не даю, мне потом стыдно, а дам, все равно как-то не по себе, я ведь знаю, что этим не поможешь. Ведь нищие не всегда люди плохие. Но до какого же отчаяния они дошли, если могут просить у прохожих!

Тот парень из мясной лавки над всем этим, вероятно, не раздумывает. Блажена внимательно, задумчиво смотрела, как старик крутит ручку шарманки и как от предвкушения будущего мясного яства у старика блестят глаза, окруженные паутиной старческих морщин.

Наконец Блажена оторвалась от этого зрелища и повернула на Колоточ. Ей вдруг захотелось поскакать на одной ноге, но дорогу загородили стайки нянек со своими колясками. В кругу смеющихся женщин стоял мальчуган с деревянным ружьем и, вставляя в него палку с гусиным пером, хвастался:

— Я уже научился…

Все смеялись над чванливым маленьким хвастунишкой, а одна из женщин подзадоривала его.

Мальчуган продолжал гримасничать, но вдруг, словно поняв, что над ним подсмеиваются, разревелся, и смешное представление кончилось.

Блажена усмехнулась и тряхнула головой. Ну и смешные же эти няньки! И тут, повернувшись, столкнулась нос к носу с Мадей. Черты Мадиного лица всегда заставляли звучать в душе Блажены какие-то струны симпатии. Но сейчас эти струны молчали, и улыбка, затаившаяся в уголках губ Блажены, мгновенно исчезла, словно ее стерли резинкой.

Мадя была в отличном настроении, это сразу бросилось в глаза. Она вовсю смеялась над заносчивым малышом, и лицо ее горело, но не от ветра или бега, а от внутреннего волнения, охватившего все ее существо, словно произошло какое-то приятное для нее событие или на славу удались подстроенные ею козни. Какая-то новость прямо распирала Мадю, и ей не терпелось все выложить Блажене.

Мадина совесть была нечиста в отношении всех ее подруг, и поэтому, по своей неизменной привычке, она вначале кинула на Блажену осторожный взгляд. И, не увидев явного недоброжелательства, бросила ей небрежно, словно они только вчера расстались: