Мать его вышла за дунца — так он сказал. Сказал и потупил глаза, уронил челку.

Сам он отчима возненавидел с первого дня.

Взял с табуретки бумажный стаканчик и выпил.

Для него появление датчанина в роли так называемого отчима было личной трагедией, возведенной в гамлетов комплекс, иначе и не скажешь. Он с трудом переживал эту драму. Вот и запил.

По-видимому, ему больше нечего было переживать в жизни. Столь коротка она была! Надо было присовокупить к безделью, выпивону, курению марихуаны какую-нибудь драму. Это сообщало некий смысл его жалкому иждивенческому существованию, и он не хотел с этим расставаться. Ему необходимо было мучиться. Он дул в свою флейту и никому не позволял играть на нем, как на флейте…

Он тянул свою трубку, дурел, начинал говорить глупости.

Первая же глупость, которую он из себя выдул, была следующая…

— Ну вот, живем помаленьку, на своей шкуре испытываем, что Лимонов писал в «Эдичке». — И за подтверждением к Трехомудьеву: — Правда?

Тот насмешливо:

— Не знаю, вот не знаю… что именно ты имеешь в виду… там много чего написано… у Лимонова… — И хихикнул некрасиво.

А малой обиженно мычал:

— Нн-ну, как нн-не знаешь, Володь!.. Ну сам же говорил… последняя волна эмиграции…

А гитарист ему:

— Кури уж, последняя волна эмиграции!

По всему было видно, что всплывали глупости, которые Володя втирал молодому с глазу на глаз — неизвестно с каким прицелом…

Потом Трехомудьев потащил нас к себе, но там мы не задержались. Вальдемар, сделав страшные глаза, сказал, что устал, бля-пиздец, ему посреди всего внезапно потребовалось прилечь, на хуй. Ну хотя бы минут на сорок! Потому что спину, сука, ломит так, что хоть петухом кричи, ёбаный в рот! Поэтому, обняв-встряхнув Михаила за плечи, он попросил, чтоб ему отсыпали и чтоб еще купили вина, златокудрому юноше с флейтой кидал фразы: ну ты-то куда пойдешь? Ночь уже! Сиди, сейчас курнем, еще и вина ребята принесут, правда? Не оставите же вы нас на голяке, а?

Я купил им пакет дешевого вина, Михаил отсыпал травки. Трехомудьев глянул, как тот отсыпает, и сказал:

— Но-но, не скупись, жидовская морда, чо ты щепотку какую-то сыпанул тут, по-братски давай, у нас вся ночь впереди…

— И подмигнул мальчику…

Провожая нас, он опять хотел нас всех наспех расцеловать (на этот раз я не дался), а потом стал чесать в паху. Все бросал взгляды на растерянного юношу, который почему-то не мог расстаться со своим пальто и все порывался уйти вместе с нами, даже сказал было вяло, что сам за вином сходит.

— Куда ты пойдешь? — зашипел он на флейтиста, понижая голос (и это было страшнее крика). — Сиди, я сказал, ты что — не понял, что ли?.. Вся ночь впереди…

Было даже неловко, так он хапал мальчишку за рукав, за воротник… Тот одергивал его руку, а Вальдемар уже терял над собой контроль, у него пена выступала на губах, он источал едкий запах, и, не видя себя со стороны, не понимал, насколько он безобразен: оскал, пустые глаза, мелким бесом шевелюра и волнение в теле… то самое волнение, которое выдает себя в порывистых жестах и движениях бедер!

Мы оставили их вдвоем…

Корней долго кружил, не мог выехать из Оденсе. Крутил баранку, крутил и крутил. От травы повело, а тут еще этот кружит до одури… Меня преследовала какая-то галлюцинация. Комната Вальдемара, его властная манера, его голос все еще звучал в ушах, и его рука все еще сжимала мою. Запах в его квартире был какой-то странный, запах туалета, и туалета мужского, именно мужского туалета, не общественного, а туалета в квартире, в которой живет одинокий мужчина (так пахло у моего дяди — осенило меня), стоял смешанный запах одеколонов, кремов, которые были в огромном количестве повсюду, флакончики, пузырьки, пробники для духов, всякая дрянь, бумажки, рекламные листики, журналы, хлам. Просто хлам.

Комната была необжитая, голые стены, посреди комнаты стояли огромные колонки, на столе — центр. Первым делом Трехомудьев включил новый диск Тупака, сказал, что вчера купил, сборник лучших вещей, двойной, всего лишь за двести крон, копейки, это бесценный материал, во-во-во… послушайте вот это. Вот это было: Something never change и California — и это орало на всю комнату, колонки были огромные, мне почти по пояс. Учитывая малость комнаты, они были избыточно сильные и слишком громко включены.

Юноша робко спросил меня, как мне понравился последний альбом какого-то Чижа. Я ответил, что первый раз слышу о таком человеке. Он поджал губку, тряхнул шевелюрой, засунул в рот трубочку, сказал:

— Такое надо, надо слушать! Не знать Чижа нельзя, нельзя!

Корней кружил, меня укачивало. Хотелось срыгнуть все эти видения… Михаил говорил ему, чтоб съезжал с кольца, поворачивал направо! направо!

Но Корней говорил:

— Я сам знаю, что направо, налево надо! обкурился идиот, — сказал себе под нос Корней, — сам не знает куда едет!