Жгу уголь, выгребаю золу. Что еще надо?

Выхожу в подвал за очередным мешком. Пинаю чан. Наполняю золой. Вытаскиваю мешок. В сарай. Курю. Жажда. Жара. Мокрый хлеб жую с пресным рисом. Забрасываю уголь. Затворяю. Ставлю лопату. Выхожу. Пока прогорает, брожу по комнатам со свечкой. В поисках вчерашнего дня. Нахожу тут всякое. Всегда, когда нахожу что-то, ставлю на полку ближайшего шкафа или секретера, чтобы потом отнести к себе в бойлерную, но редко нахожу опять. Теряюсь в комнатах, никогда не удается вспомнить, в какой я только что был. Покурив, не сразу могу сообразить, в каком крыле нахожусь. Если заснул, то проснувшись вообще долго бреду в поисках выхода не только из комнаты, но даже из тряпок, в какие замотался во сне от холода. В сумраке пытаюсь нащупать выход, и если выхожу, опять же задаюсь вопросом — куда?

Бродить по замку я стал от скуки. Никакой цели у меня не было. Может быть, еще от паранойи. Я не мог долго находиться в одной комнате, потому что мне мерещилось всякое. Переходил из комнаты в комнату, выглядывал в окна. Натыкался на старые кальяны, трубки, обрезки травы, собирал листья, шелуху, сгребал в карман, шел дальше. За мной бежал кот, гонял мышей, ловил сквозняк, протяжно ныл в темноте, если перед ним захлопывалась дверь. Мне становилось невообразимо тоскливо. Я торопился его впустить, взять на руки и некоторое время говорил с ним. Садился в ближайшее кресло и сидел в полной темноте с котом на коленях. Кот мурлыкал. Я набивал трубку шелухой из кармана, курил и думал…

О чем?.. О чем я мог думать?

Ни о чем!

Я думал о том, что в замке время остановилось; снаружи оно непременно идет, может, даже летит, а тут оно не движется вообще.

Я думал об этом вчера, и на прошлой неделе, и даже в самом начале, весной, кажется, мне это пришло в голову.

Мысли уходят и возвращаются, как хронические заболевания, как дурацкие привычки…

Возможно, эти мысли не мои, а замка или кого-то, кто в нем прежде жил. След молитвы. Ведь старик тут постоянно молится в башне.

Может, он и сейчас молится. Всем сказал, что уехал в Россию. Как бы не так. Сидит в башне, молится тихонько.

Сходить проверить? Лучше не надо.

Надо бы что-то сделать. Не только уголь в топку кидать да золу выгребать, но и письмо чиркнуть.

Я думал об этом тоже. О матери. Я думал об этом вчера. Думал, что надо ей написать, и не писал с тех пор, как пришел старик и сказал, что надо попробовать топить замок; уже тогда я подумал, что не надо ей больше вранья писать. Хватит! И не писал совсем…

Снова думал о том, что не случайно я тут, совсем не случайно, с косяком в руке, у окна, посреди плесенью проеденной залы. Все это по заслугам… Думы и скребущие по сердцу звуки Bildeschreibung. [52] Так надо; так должно быть. За буквой А следует Б; за первой стопкой вторая, за второй третья, и так далее… после Лиллекюла — Тонди, за Тонди — Ярве, после Ярве — Рахумяэ, потом Нымме, Хийу, Кивимяэ и Пяэскюла [53] — иная последовательность возможна только в обратном направлении, изменить в этой цепи что-либо нельзя! У каждой причины свое следствие. Железный закон жизни. Другого поворота и быть не могло. Разве что хуже… могло быть что-то вроде Blutvergiftung… [54] То есть сойти в Рахумяэ… [55]

Я даже счастлив, что я тут; научился радоваться рису, дешевому паштету и хлебу. Есть чай? Великолепно! Трава — что еще надо? Целых два диска Einsturzende Neubauten, пять дисков Stranglers; в библиотеке есть Mort a credit и Tropic of cancer. [56] Зачем мне ехать в Америку или Париж? У меня все есть, я жив, ни в чем не нуждаюсь.

Я даже тебе благодарен, что ты меня бросила, Анна… и тебе, ублюдочный мир. Я бегал от тебя, а ты ловил. Я прикидывался кем-то другим, а ты делал вид, что мне веришь. Затравленный, волок мои избитые ноги, спал под забором, любил на ходу, плыл говном в проруби, летел письмами, открытками со стишками, пробирался крысиной стаей, пока не оказался в этом замке, замурованным намертво, чтобы понять простую вещь: жизнь — этап; мир — зола. Это не только замок и книги в библиотеке, не только все религии гончарного человечества с их глиняными богами, но и подвал, неубывающие тонны угля, вечные кубометры воды в трубах, и самое главное, мир — это мешки золы, которые я выношу из замка. То, что остается после сгорания; то, из чего он лепится.

Теперь это очевидно.

Но столько сил ты отнял, прежде чем открыться!.. столько впустую сплавленного времени… столько никчемных личностей запускали мне в душу языки и пальцы… было тесно, как в тамбуре, и того тесней! Мир сжимался до удавки на шее, до гроба, до багажника BMW; поднимался Вавилонской башней на кроваво-костном фундаменте; потешался, играл со мной, как кошка с мышкой, соблазнял шлюхами и деньгами, ловил сетями и огоньками ночных городов, заманивал в свои коконы и капканы, колол иглами в подъездах, драл в туалетах, окунал в прорубь, рубил правдой с плеча, гнал, бил, пинал, испытывал на прочность… отнял все — меня у себя отнял — оставив взамен портрет непохожего человека, уголь и бойлер… и я успокоился… внутренний жар, лихорадка, гнев улеглись, будто на моих часах отвалилась суетливая секундная стрелка, которая раздражала глаз, напоминая, что время идет, и время встало, я — умер. Не сразу… по частям, по этапам, на какие разбита жизнь каждого, и в каждом отрезке что-нибудь да отмерло от меня. Там плыли фантомы, мелькали бесы, Хануман да Горе-Злосчастье в придачу, Директорат, рвань да ворье — ох и тесно там было! И каждый что-то принес с собой… С миру по нитке — терновый венок… Доля горькая, камень глупости, игла бессмертия, фунт лиха да пуд соли — вот и вся сказка. А то, что осталось на закусь, это хуже смерти: просто видимость жизни, физическое отбывание срока в выгребной яме отбросов, лузеров, аутсайдеров.

Я думал об этом на прошлой неделе, думал позавчера, вчера, сегодня с утра и весь день… А вот сейчас говорю: к черту! К черту! Забить трубку и на все остальное!.. Взращивать в себе безразличие и не усложнять жизнь! Не искать в жизни цели — в ней нет ничего. Уголь — и ничего больше. Все остальное — зола. И моя маленькая убогая жизнь тут ни при чем. Если меня вскрыть, как мешок, в топку бросить нечего будет; этим никого теперь не согреешь; потому что я выгорел весь изнутри; если что там и осталось на дне, это все так — зола.