Дворяне загалдели, наперебой упрашивая меня спеть для них немедленно. Я обратила встревоженный взор к Антуанетте, но графиня отвернулась от меня с таким выражением, словно увидела грязное насекомое. Луиза молчала, всем своим видом выражая насмешливое презрение. Девушки собрались вокруг нее, выказывая ей поддержку и одобрение и противопоставляя свой ярко разряженный кружок моему непритязательному одеянию. Женихи ждали, видели мое растерянное недоумение и, видимо, уже склонялись к тому, чтобы принять на веру мстительные слова Луизы. Но старый Гийом никогда не сдавался без боя. Он выудил из стоящего у стены кресла чью–то гитару, изукрашенную щегольскими бантами, и, принеся, буквально сунул ее мне в руки.

– Я знаю, что это не ваша любимая гитара, но все–таки, девочка, спой для меня, как поешь по вечерам, сидя у огня… – Гийом легко погладил меня по волосам, и такая нежная, искренняя любовь промелькнула в его улыбке, что я невольно улыбнулась в ответ и тронула струны гитары. Все окружающее перестало существовать для меня, и голос мой, грудной и низкий, зазвучал в притихшем зале:

Удобно рукоять лежит в ладони,

Мой верный друг – отточенный клинок,

Его душа по–человечьи стонет,

Сплетая бой с изящной вязью строк.

Каляма друг и старший братец стила,

Поет, танцует и творит стихи,

Тобою, помню, за любовь я мстила,

Тобою отпускала я грехи.

Нет ничего превыше звонкой стали,

Чье имя – честь, чьи клятвы – на крови,

Меня он даже в смерти не оставит

И не предаст ни в жизни, ни в любви.

Тобой крестили и тобой клеймили,

Тобою покоряли племена,

Лишали власти и престол дарили,

Фортуне отсекали стремена.

Купили за табун коней арабских,

По весу отдавали жемчуга,

И, не страшась визгливых жалоб бабских,

Тебя меняли на гарем врага.

С тобой делили счастье и невзгоды,

Паденья, взлеты и забвенья дни,

В тебя впитались чьих–то судеб годы,

И чьей–то смерти яркие огни.

По этой стали часто скачут блики,

И, замерев, дыханье затаив,

Я в этих вспышках замечаю лики

Ушедших повелителей твоих.

Их души, отлетевшие когда–то,

Живут в тебе – и не умрут вовек,

В тебе найдя хранилище и брата,

Как будто ты не сталь, а человек.

Ты умирал не раз на поле брани,

И воскресал в других уже руках,

Былых друзей порой до смерти раня,

Своих любимых превращая в прах.

Ты так кричал, что даже звуки боя

Мог перекрыть, победу возвестив,

Враги не раз глумились над тобою,

Тебя во мрак могилы опустив.

Какие мастера тебя ковали,

Вложив в клинок неведомый секрет,

И как тебя тогда творцы назвали —

Утеряно за сотни долгих лет.

Из ножен вновь скользя с притворной ленью,

Ты мне как продолжение руки,

Тебя, мой друг, я называю Тенью,

Нас не поймут глупцы и дураки.

Я знаю, мой черед придет когда–то,

И пусть вам в это верится с трудом,

Я, как и все – усну в объятьях брата,

В душе клинка найдя приют и дом.

И кто–то новый, чище и моложе,

Меч заключив в своей любви кольцо,

Душу клинка пускай не судит строже,

Узрев в ней мельком и мое лицо.

Потом я тихонько положила на стол умолкнувшую гитару и, сопровождаемая глубокими поклонами гостей, пошла к дверям. Приглашенные музыканты побросали свои инструменты и свесились с балкона, посылая мне восхищенные взгляды и воздушные поцелуи. Но уязвленная Луиза не хотела, чтобы вечер закончился таким нежеланным для нее образом. Она приблизила свои губы к уху стоящего рядом с ней юноши и торопливо прошептала несколько слов. Этот дворянин обладал высоким ростом и развитой мускулатурой, но хищное крысиное лицо с хитрыми и злобными чертами начисто лишало его обаяния, и даже более того, придавало ему что–то неописуемо отталкивающее. Юноша выслушал Луизу, и гадкая ухмылка появилась на его тонких губах. Я уже взялась за ручку двери, когда язвительный мужской голос нарушил тишину:

– Отчего же певица не сняла маску? Может быть, она боится, что безобразие ее лица перечеркнет красоту песни? Говорят, что ее лицо носит отпечаток руки самого Бога смерти и отображает все душевные пороки!

Зал ахнул…

Я медленно повернулась на каблуках и звонко рассмеялась. Рассмеялась над своей наивностью, над своими иллюзиями, над предательством людей, которым я привыкла доверять, над глупостью и завистью. Замок Брен перестал быть моим домом. Но даже отверженные не уходят проигравшими.