На Никину свекровь на улице больше не оборачивались даже поэты. И этого она Нике простить не смогла.

Когда Ника с Афанасием приехали в первый раз — с букетом и маленьким, дешевым тортом, свекровь сидела в своем номере — неподвижно, как идол с острова Пасха. Только самый крошечный идол.

— Я не сплю уже сорок ночей! — произнесла она с чувством, глядя в пыльный вентиляционный люк. — Не могу спать, пока Россия терпит эти священные муки!

— Добрый вечер, — испуганно ответила Ника.

И тут свекровь запела.

— Бе-е-елой акации гроздья душистые, — выводила она прекрасным, драгоценно позванивающим в конце каждого такта голосом, по-прежнему гипнотизируя люк.

— Познакомься, мамочка, это — Ника. Мы скоро поженимся.

— Боже, ка-а-а-кими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда — а! — переживала свекровь, встряхивая благородно седеющей челкой и слегка дирижируя изящной, увядающей кистью.

Ника прижимала к животу цветы и глупо улыбалась. Афанасий спокойно пристроил торт на тумбочку и достал из кармана мятую пачку.

— Я пойду покурю, девочки, а вы тут пошушукайтесь.

Дверь за ним закрылась, и Ника осталась одна. Свекровь пела.

Вошла врач, и Ника почему-то не смогла посмотреть ей в лицо, хотя это было очень важно — все подружки предупреждали, что молодые нарочно делают больнее и тянут аборт подольше, чтоб в другой раз было неповадно. Но у этого врача лица не было — только белый накрахмаленный сквозняк, уверенный голос и хлопнувшая дверь. У вошедшей следом мамы лица не было тоже.

— Недеогло! — провозгласили, наконец, из кабинета, и зеленоватая девушка поднялась. Уронила свой пакет. Медленно, как в воде, наклонилась.

— Недеогло! — настаивал голос. И дверь за девушкой закрылась.

Со свёкром Ника познакомилась гораздо позже. Он был в Москве проездом из Парижа и остановился у них с Афанасием на сутки. В Париж его откомандировали на месяц как лауреата конкурса на лучшую провинциальную кантату. Или частушку. Ника, честно говоря, абсолютно не разбиралась в музыке.

Получив телеграмму, Афанасий не то улыбнулся, не то оскалился краем задергавшегося рта и неуверенно предупредил:

— Папаша у меня редкостная скотина.

— Как ты можешь! — обиделась за будущего родственника Ника, — Про родного отца!

— Но ничего, будет руки распускать — убью, — мечтательно успокоил себя Афанасий, и лицо у него посветлело.

— Твой папа дерется? — не поняла Ника.

— Господи! — блаженно выдохнул Афанасий и подхватил легонькую жену на руки, — Ангел Господень! Газель! Косуля моя золотая, зернышко мое теплое! Ну разве можно быть такой… м-м-м! Обожаю!

Ника слабо сопротивлялась. На кухне у нее кипел борщ.

Мама с Никой ждали своей очереди. Десять минут. Двадцать. Тридцать пять. Как в гестапо.

— Долго как, — ужаснулась внутри Ника, пытаясь расправить ледяные и туго, как курки, взведенные лопатки, — Если она закричит — убегу. Или умру.

Мама смотрела в окно — в кусты глянцевой от солнца шумной сирени. Ника попробовала тоже, но не смогла. За дверью продолжали невыносимо, оглушительно молчать.

Свекор оказался симпатичный — шумный, бородатый, веселый. Нике понравился. Из Парижа он привез длинный батон, бутылку вина и большой булыжник — из-под Эйфелевой башни. И еще шикарный бархатный пиджак Афанасию на свадьбу. Правда, почему-то своего размера.

— Виноват, ребятки, перепутал! — жизнерадостно гукал он в бороду, поводя бархатными плечами. — Торопился в Лувр, черт подери! Лувр — это вам…

Пиджак сидел на нем, как влитой. Афанасий мрачно кусал сигарету. Жениться ему было не в чем.

— Не горюй, сын! Может, ушьем еще. Ну, подпояшем, в крайнем случае. Орел будешь! — перекипал свекор через край.

Невысоконький и продолговатый Афанасий выглядел в пиджаке, как беспризорник времен гражданской войны. Его хотелось усыновить, и Ника заторопилась на кухню. «Возьму еще полставочки, Афанасий, может, куда устроится… Купим не хуже парижского,» — озабоченно вздыхала она, мешая картошку. Мужчины в комнате уже яростно спорили о музыке.

Зеленоватая девушка секунду постояла на пороге кабинета и довольно бодро пошла к кушетке. К Никиному облегчению, она совсем не изменилась. Ни капельки. В кабинете опять галдели и грохали, как будто прозвенел звонок на перемену.

— Очень больно? — изнемогая от ужаса и любопытства, наклонилась Ника к свернувшейся в узел девушке.

Мама отвернулась от сирени.

— Сама сейчас узнаешь, — отрезала девушка, утомленно прикрывая козьи глаза, и капельки ее мелкой, злой слюны долетели до Никиного лица.