Шрифт:
То, что изнутри казалось хаосом, на деле таковым, похоже, не было. Отсюда, по крайней мере, Пошта ясно видел, что казаки Ступки держат ворота, не дают открыть их, а люди Тапилины продавливают сопротивление. Кто-то полез через забор, его откинули – там прятались вооруженные дрынами бабы с детишками.
Интересно, а здесь ли Зубочистка или ждет внутри, сжимая какое-нибудь копье в потных ладонях?
Были бы за забором мутанты – Пошта кинул бы гранату, но людей он убивать не хотел. Люди не виноваты в том, что Ступка похитил Олесю. Ну, как не виноваты… Усилием воли Пошта возродил в себе гуманизм. Не хватало еще начать сомневаться в том, что философия листонош правильная и что все люди заслуживают жизни.
Из давки раздались победные крики, толпа вмялась и начала втягиваться внутрь, как амеба, – ворота открылись.
Пошта прикинул, стоит ли рисковать жизнью или нет, на всякий случай перекинул из-за спины обрез и, дождавшись, пока все проникнут внутрь ограждения, двинулся следом.
На поле остались трупы коней и людей. И падальщики уже спускались, чтобы начать свой пир.
Казаки Тапилины, видимо, легко смяли сопротивление противника, отбросив его дальше по улице и загнав в дома. Из часовни несся заунывный колокольный звон. Пошта замер, озираясь.
Тысячи лет эволюции…
Цивилизация ничего не стоит. Жестокость не победить.
Копать-колотить.
Пошта опустил обрез.
Свои? Чужие? Месть?
Здесь люди жили. Обычные люди: грязные и не очень умные, ленивые, склонные к обжорству и разврату, не планирующие жизнь дальше, чем на час вперед, бездумно сношающиеся и плодящееся, не обращающие внимания на детей…
Люди. Такие же, как Пошта. Просто менее образованные и неразвитые.
Они не виноваты в том, что их не научили не только выражать свои чувства – чувствовать, прислушиваться к другим и себе, вообще ничему не научили, не подняли над уровнем древного гоминида, общего предка всех двуногих, прямоходящих, лишенных перьев.
Пошта с силой сжал переносицу.
Вот за то ты и борешься, листоноша, чтобы люди снова стали людьми. Поэтому давай-ка, сопли подбери – и вперед. Туда, где все еще не умолкает колокольный перезвон и откуда подозрительно тянет дымом.
Улица была усеяна трупами. Было видно, где шел Тапилина.
Закат догорал. Все вокруг: белые стены домов, белая дорога под ногами – стало красным. Один ступал неторопливо и торжественно, чувствовал настроение хозяина.
Перед часовней Пошта замер, открыв рот от удивления.
Про подобное он читал только в старых, до Катаклизма сделанных учебниках истории: часовню обложили травой, ветками, досками. И подожгли. Из кругового костра тянуло дымом, а дверь была заложена так, чтобы изнутри ее не открыть. Окна тоже были закрыты тяжелыми ставнями.
– Закрылись, – сказал Листоноше Копыто, утирая пот. – Ниче, там и поджарим. Взяли, значит, Ступку, его военоначальников и твоего этого. Зубочистку. Еще на улицах. Остальные здесь заперлись.
– И вы их что – сожжете?
Было слышно, как хором молятся в часовне. У Пошты на затылке волосы встали дыбом.
– За Олеську, – пояснил подъехавший Тапилина. – За наших хлопцев. Давно пора эту заразу…
– Что, и баб? И детишек?
– А накой они нам? Кормить еще… А они потом вспомнят и отомстят. Нет уж. Хватит.
Пошта представил, как просачивается дым сквозь щели в деревянных стенах, и голова у него закружилась. Видимо, как раз в это время закрывшиеся в часовне поняли, что горят, и вера их дрогнула: заголосил ребенок, заверещали бабы, изнутри ударили в дверь.
– Ничего. Выдержит. – Тапилина огладил усы.
Копать-колотить, да есть ли под этим небом хоть один по-настоящему хороший человек?!
Даже не так. Есть ли люди еще под этим небом?
Пошта с тоской вспомнил веселую Бандерольку, свою добрую подругу, вспомнил приятелей-листонош… «Старею, что ли? Запутался? Я же должен спасать всех подряд, а мне хочется затолкать казаков Тапилины с есаулом во главе в горящую часовню. Или перестрелять их нафиг».
Кстати, мысль.
Пошта подъехал вплотную к Тапилине, приставил обрез к его боку:
– Там дети, есаул.
– Сдурел?!
– Открой двери. Тебе на том свете зачтется. Там же дети, понимаешь? Маленькие.
– И что, выпустить?
– Выпустить. Хочешь – здесь оставить, хочешь – к себе забрать. Неужто бабьего бунта боишься, есаул?
– Не боюсь я баб и никогда не боялся!
Пошта смотрел на казака, вымазанного чужой кровью. Да, ничего и никого ты не боялся, степняк. Только вот с мозгами у тебя не очень хорошо, а с совестью – и того хуже.
– Выпускай. А то пристрелю. У меня, знаешь, свои принципы. Я и умереть за них готов.