— Через полгода? — машинально переспросила я, думая о том, зачем Императору моя безупречность и не придется ли мне охранять кровать у него в спальне.

— Кто–то тратит всю жизнь на то, что ты получишь за жалкие полгода. — Голос настоятельницы оторвал меня от картин кровожадной расправы.

Было в голосе и в выражении глаз матери–настоятельницы нечто такое… пугающее, отчего я поторопилась сменить тему:

— Когда меня переведут в мою комнату? Кровать жесткая, удобств никаких…

Мать–настоятельница подарила мне всепрощающую улыбку воспитательницы в заведении для детей, отстающих в умственном развитии.

— Сразу, как только аалона Ренита с тобой закончит. Сейчас я ее пришлю.

Она ушла, а спустя несколько минут появилась вышеупомянутая аалона. Сказать, что женщина была большой, значит не сказать ничего. Огромная — вот верное слово — руки молотобойца, косая сажень в плечах, бюст как два арбуза, выспевших под щедрым краснодарским солнцем. Ей только санитаркой в психиатрической лечебнице работать — успокаивать буйных больных. Я с ужасом подумала, что же это она со мной такое должна сделать.

Если опять всякая боль — я пас.

Потянув за руку, она поставила меня на ноги. Ее маленькая голова качнулась в откровенном осуждении.

— Запустила ты себя, девочка. — Голос должен был принадлежать томной, ослепительной красавице, а не этой женщине–горе, до того он был нежен и бархатист.

Она медленно обошла меня, придирчивым взглядом окидывая фронт работы. Что той непочатый край, без труда угадывалось по выражению озабоченности на лице монахини. Закончив осмотр, женщина все же ободряюще улыбнулась:

— Мы все приведем в порядок.

— Будет больно? — задала я наводящий вопрос.

Ее смех пушистым мехом ласкал слух:

— Ничуть.

И понеслось. Из стола, как из ящика Пандоры, извлекались сосуды с самым разнообразным содержимым. С каждой открытой крышкой атмосфера в комнате изменялась, напитываясь ароматами косметических составов. Некоторые имели приятный цветочный запах, но большинство воняли настолько отвратительно, что на глаза наворачивались непрошеные слезы. Меня мазали кремами, скребли щетками, поливали микстурами, маслами, вытяжками и настоями, втирали эликсиры, посыпали порошками. Тело бросало то в жар, то в холод — в зависимости от используемой субстанции.

Самое ужасное было припасено напоследок. Аалона со священным трепетом достала сосуд в виде запаянной сферы. Внутри прозрачного шара, странно колыхающегося из стороны в сторону, находилось вещество цвета грязной зелени, которое очень уж напоминало выделения великана, страдающего хроническим насморком. Оболочка легонько прогибалась под пальцами, отчего сопливая пакость влажно хлюпала. Осторожно женщина вознесла сосуд над моей головой и, едва приоткрыв губы, нежно выдохнула, одновременно убирая руки. Ничем не сдерживаемая слизь смачно шлепнулась мне на макушку. Монахиня быстро размазала ее лопаткой по волосам. Через несколько секунд вещество затвердело, неприятно стянув кожу головы и волосы. Кожа тут же начала зудеть.

— Это что еще за дрянь? — спросила я, царапая выносливую корку в безуспешных попытках почесаться.

Аалона Ренита с ужасом уставилась на меня.

— Неблагодарное создание! — возмутилась она. — Это же вытяжка из мозга черного дракона. Тысяча тиланов за унцию!

Меня сразу заинтересовал вопрос, сколько граммов в унции и соответственно сколько тысяч местной валюты намазано у меня на голове. А какой был дракон — черный или серый в крапочку, — фиолетово. Особенности тутошней фауны, несмотря на ритуал, пока оставались для меня тайной, покрытой мраком. Но аалона осталась глуха к моим оправданиям.

— Такая необразованность, — без конца повторяла она, — недостойна Избранной.

То, что я приступила к обязанностям чуть больше суток назад, ее не волновало.

Раздраженно фыркая, женщина напялила на меня синий балахон и, видимо не в состоянии находиться в одном помещении с такой невеждой, отволокла за руку в мою келью.

— День не мыться! — с суровым лицом приказала она, прежде чем дверь с громким стуком захлопнулась у меня перед носом, скрыв за собой рассерженную монахиню.

В комнате за время моего отсутствия ничего не изменилось, но она стала восприниматься мной совсем по–другому. Веселенький узорчик на гобеленах оказался оберегающими и останавливающими рунами. В половики были вплетены связывающие заклятия. Все эти достойные самого пристального внимания вещи прошли по краю сознания, потому как меня занимало сейчас совершенно другое. Мне просто необходимо было зеркало: полюбоваться на свою несравненную красоту, разумеется проявившуюся после всех усилий аалоны.