Отвечаю сразу на Ваш вопрос: конечно же, я ничего не имею против публикации Вашей статьи. Это для меня большая честь. Что же касается моих постыдных – или бесстыдных? – писаний... что ж, если Вы думаете, что они действительно необходимы... Я покраснела, читая их, ведь я надеялась, что они уже давно уничтожены. Их же, я думаю, и публиковать-то нельзя? Но наверное, их необходимо включить, чтобы проиллюстрировать статью? Такая непристойная писанина – как только я могла такое сочинить? Я не говорила Вам, что в Гастайне, несмотря на то, что я была больна, – или из-за того, что была больна, – меня лихорадило от плотского желания. Один нахальный официант, совсем мальчик, украдкой прикоснулся ко мне, проходя мимо по лестнице, а затем посмотрел с холодной наглостью, как будто ничего не произошло. Внешностью он напомнил мне Вашего сына (того, что я видела на фотографии). Во всяком случае, все оставшееся время я предавалась самым необузданным фантазиям, где главную роль играл этот официант. Не знаю, как это увязать с моей гомосексуальностью, но, как Вы знаете, я никогда не разделяла этой точки зрения.

Должна признаться, что на самом деле написала те стихи («неуклюжие вирши», как Вы правильно о них отозвались), пока была в Гастайне. Погода стояла ужасная, целых три дня мы не могли выйти наружу из-за метели. Ничего не оставалось делать, кроме как есть (что я делала по принуждению), читать, смотреть на других отдыхающих и фантазировать о молодом человеке. Майор-англичанин подал мне мысль написать стихи. Он как-то показал мне стихотворение, которое только что написал, о школьных днях, когда он во время летних каникул возлежал со своей возлюбленной (сомнительного рода) под сливовым деревом где-то на юге Англии. Стихи оказались сентиментальными и очень плохими. Я подумала, что смогу написать не хуже, к тому же мне всегда нравилось пробовать силы в стихосложении (конечно, всегда неудачно). Мне хотелось, чтобы получилось что-то шокирующее или, скорее, правдиво отражающее мои противоречивые взгляды на секс. Кроме того, я хотела, чтобы тетя знала, что я на самом деле из себя представляю. Я оставила свое творение на виду, и она его прочитала. Можете себе представить, как она была потрясена.

Когда же Вы мне предложили что-нибудь написать, я решила преподнести Вам эти стихи. Ну и переписала их на партитуру «Дон Жуана». Не знаю, зачем я это сделала. Это указывает на то, что я была невменяема. Когда Вы попросили у меня объяснений, я подумала, что будет понятнее, если вести повествование от третьего лица. Но понятнее не стало. Для этого потребовались Вы, и, по-моему, замечательно, что Ваше понимание еще более углубилось за последующие годы. Ваш анализ моих писаний (материнское чрево и т. д.) поражает меня своей точностью, хотя кажется излишне терпимым к их непристойности.

Корсет как символ лицемерия – да! Но также как сдерживающий фактор манер, традиций, морали, искусства. Мне кажется, в своих непристойных откровениях я предстаю перед Вами без корсета, и мне стыдно.

Простите, что не сказала Вам, что «Дон Жуан» уже был написан. Не думаю, что это важно. Но были и другие обманы, и я решила, что должна рассказать Вам о них, – может быть, тогда Вы решите, что статью необходимо переделать – или вообще от нее отказаться. Я не обижусь, если Вы возненавидите меня за всю ту ложь и полуправду, что я Вам наговорила.

Вы были правы, говоря, что воспоминания о беседке – только ширма для чего-то другого. (Хотя случай в беседке тоже имел место) Однажды в детстве я забрела на отцовскую яхту, когда меня совсем не ждали, и увидела маму, тетю и дядю – все были обнажены. Я так оторопела, что подумала, будто вижу отражение лица матери (или, возможно, тети) в зеркале, но нет, они обе там были. Я решила, что мать (или тетя) молится, стоя на коленях; дядя стояч на коленях позади нее. Совершенно ясно, это был половой акт a tergo. Можете не сомневаться, я не задержалась там, чтобы все выяснить. По всей видимости, мне было три года, когда это случилось.

Все это вспомнилось только пять лет назад, после очень напряженного разговора с тетей Магдой. От брата Юрия (из Детройта) я узнала, что отец умер. Он, конечно, потерял и дело, и дом, жил совсем один, в единственной комнате. Я не то чтобы горевала из-за его смерти, но это известие подействовало на меня, и я решила разобраться с тетей. Бедняжка, ее совсем истерзали угрызения совести. Было ясно, что она от всей души хотела покаяться в единственном дурном поступке в своей жизни. Она призналась, что когда бывала в Одессе, то два или три раза ложилась в постель к дяде вместе с моей матерью. Объяснить, почему позволяла себе так поступать, она могла только тем, что жена, чтобы угодить мужу, способна на многое; и я это понимаю. Кажется, к тому времени мои отец и мать уже долгое время не знали близости. Дядя убедил тетю Магду, что это никому не нанесет ущерба и даже будет милосердно... Что ж, так или иначе, но это произошло, и она из-за этого была совершенно несчастна; так что когда я жизнерадостно приковыляла к ним в тот раз, это оказалось для нее прекрасным поводом сказать: все, больше никогда. Они все надеялись, что я была слишком маленькой, чтобы что-либо понять.

После этого тетя решила, что все они пришли в чувство. Она, я думаю, исповедалась и надеялась, что все это постыдное дело осталось в прошлом. Она понятия не имела, что они продолжали встречаться – зимой для свиданий приходилось ездить очень далеко – и что это, должно быть, было не просто телесным влечением, а настоящей влюбленностью. Она обо всем узнала только тогда, когда в дверь постучал полицейский, надеясь застать дома сына или дочь – потому что, согласно регистрационной книге в будапештском отеле, и она, и мой дядя умерли. Отчасти это было правдой – дядя Франц в самом деле был там на педагогической конференции!.. Тела обгорели до неузнаваемости. Только когда моей тете показали драгоценности, принадлежавшие сгоревшей женщине, она узнала в них вещи сестры. И ей пришлось послать телеграмму моему отцу. Можете себе это представить... Даже если бы к тому времени я еще не простила тетю за всю мерзость, что происходила у нас дома, я была бы просто обязана ее простить, узнав, через какой кошмар ей пришлось пройти. Еще ее мучила мысль, что их «трио», возможно, не было началом, что они, может быть, смеялись над ней. Но этого мы никогда не узнаем.

Тетя убеждена, что попадет в ад за свою роль в этой трагедии, хотя я, как могла, пыталась внушить ей, что вcе мы совершаем ужасные поступки, но прощение все же возможно. Конечно, когда мой отец умер и все это вышло наружу, она, ко всему прочему, почувствовала тяжкую вину за то, что они втроем обманывали его. У меня также есть некоторые «поправки» относительно отца. Я была совсем не справедлива к нему в своем анализе. Если между нами и были плохие отношения, то в основном по моей вине. Видите ли, даже тогда я знала (но не спрашивайте откуда), что смерть матери имела какое-то отношение к той сцене на яхте, и наверняка – в соответствии с детской логикой – винила его за то, что его там не было. Я винила его в смерти матери. И это в какой-то степени справедливо: ведь если бы он бывал с нами больше, ничего такого никогда бы не произошло. Между прочим, дело было не только в бизнесе, он еще и состоял в Бунде, еврейской демократической партии. У него было много забот. Мне следовало быть более терпимой.