Назад я возвращался в приподнятом настроении. Усталость, вызванная длительным поиском противника, нервное напряжение атаки – все это практически не ощущалось. И если бы сразу же по возвращении Борзов дал приказ лететь вновь, я с радостью выполнил бы его.

Вскоре я поймал себя на том, что довольно громко напеваю любимый мною «Авиационный марш». В памяти тут же всплыла сцена, имевшая место еще в школе, основным действующим лицом которой была учительница пения, безуспешно пытавшаяся заставить меня правильно спеть какую-то песню.

– Давай сначала. Вот нота «до», – терпеливо продолжала она. – Теперь ты.

– До-о-о! – невпопад затянул я.

– Нет, не так! Выше надо!

Насколько «выше» должна звучать требуемая нота, я так и не сообразил, поэтому решил добавить громкости…

– У тебя что, совсем ушей нет! – искренне огорчалась учительница, и все начиналось сначала.

Лишь после нескольких неудачных попыток, сопровождаемых дружным хохотом одноклассников, она все-таки отправила меня на свое место…

…Я улыбнулся этим детским воспоминаниям и, убедившись, что мой ларингофон отключен от внутренней связи, предохраняя тем самым уши моих товарищей, продолжил свое занятие.

Тем не менее нельзя было ослаблять внимание ни на мгновение, ведь финские истребители могли атаковать практически по всему Финскому заливу. В памяти еще свежи были воспоминания о пропавших без вести моих лучших друзьях – Коле Соловьеве и Коле Шарыгине. Может быть, именно здесь их, уже считавших себя вернувшимися домой, подстерегли вражеские асы.

Слава богу, наше возвращение обошлось без каких-либо приключений, и вскоре, отдавая дань нашей полковой традиции, над аэродромом прозвучали первые в моей жизни шесть победных очередей из курсовых пулеметов, по одной за каждую тонну водоизмещения потопленного судна. Мой пульс как будто сливался с их ритмичным стрекотанием. Счастье было безграничным.

Вечером того же дня, принимая в столовой поздравления однополчан и выпивая по этому поводу законные сто грамм, я и не подозревал, что следующая же торпедная атака станет для меня одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на мою долю за всю долгую летную жизнь.

…Наверное, каждому боевому летчику Великой Отечественной хотя бы один раз приходилось возвращаться домой, как говорится, «на честном слове и на одном крыле», ежесекундно балансируя на грани жизни и смерти. И если, несмотря ни на что, все же удавалось посадить израненную машину на своем аэродроме, для большинства авиаторов это становилось источником веры в свое фронтовое счастье и, конечно же, в надежность своего самолета. Иногда, к сожалению, бывало и наоборот – истерзанная напряжением предыдущих сражений нервная система, не выдержав этой последней капли, ломалась, в некоторых случаях необратимо. Мне посчастливилось оказаться в числе первых…

В ночь на 25 мая три экипажа нашего полка (Гептнера, мой и, к сожалению, не могу вспомнить третий) получили задание на «свободную охоту». Маршрут остался тем же, только взлет произвели на несколько часов раньше, избегая однообразных шаблонных решений.

Поначалу вылет как две капли воды походил на предыдущий – тот же безрезультатный поиск цели в Рижском заливе и на выходе из него, тот же поворот на север. Даже транспорт водоизмещением 3 000 тонн попался нам практически в том же самом районе, немного юго-восточнее предыдущего. Оставалось лишь вновь зайти с темной стороны горизонта, подобраться поближе и…

Сперва все складывалось в нашу пользу, и сразу же после сброса торпеды я привычным движением левой руки дал обоим моторам полный газ, стараясь как можно быстрее проскочить над палубой… Тем более, как мне тогда казалось, нас до сих пор еще не заметили…

Именно это и стало той самой роковой ошибкой, едва не стоившей жизни моему экипажу. То, что было единственно правильным в дневных условиях, в сумерках белой ночи оказалось абсолютно неприемлемым. Вырывавшиеся из коротких выхлопных глушителей снопы огня помогли вражеским зенитчикам поставить огневой заслон точно по направлению движения моего самолета. И я прошел как раз сквозь него…

Как град по железной крыше, сыпанули по фюзеляжу десятки осколков. Самолет резко дернулся, словно столкнувшись с невидимой преградой, задрожал мелкой дрожью и, многократно потяжелев, стал понемногу терять высоту, заваливаясь на левое крыло. В кабине появился дым…

Я тут же повернул голову и обомлел… Левый двигатель полностью объят дымом, сквозь который настойчиво пробиваются язычки пламени… «Все, – молнией пронеслось в мозгу, – конец!» Но еще на долю секунды раньше я машинально, даже не задумываясь над своими действиями, перекрыл подачу топлива к левому мотору и включил его противопожарную систему. И тут же сунул правую ногу вперед с одновременным поворотом штурвала в ту же сторону, чтобы парировать заваливание самолета.