Она за ангела трубила.

Неумолима и строга,

Среди заоблачного зала

На неподвижного врага

Одною бровью показала.

А здесь от свечек дым не дым,

Страх совершал над ней облёты.

Или нельзя смотреть живым

На сны загробные и счеты?

Вижу, вижу спозаранку

Устремленные в Неву

И Обводный, и Фонтанку,

И похожую на склянку

Речку Кронверку во рву.

И каналов без уздечки

Вижу утреннюю прыть,

Их названья на дощечке,

И смертельной Черной речки

Ускользающую нить.

Слышу, слышу вздох неловкий,

Плач по жизни прожитой,

Вижу Екатерингофки

Блики, отблески, подковки

Жирный отсвет нефтяной.

Вижу серого оттенка

Мойку, женщину и зонт,

Крюков, лезущий на стенку,

Пряжку, Карповку, Смоленку,

Стикс, Коцит и Ахеронт.

Венеция, когда ты так блестишь,

Как будто я тебя и вправду вижу,

И дохлую в твоем канале мышь,

И статую, упрятавшую в нишу, —

Мне кажется, во дворик захожу

Свисает с галереи коврик. Лето.

Стоит монах. К второму этажу

С тряпьем веревку поднял Каналетто.

Нет, Тютчев это мне тебя напел.

Наплел. Нет, это Блок тебя навеял.

Нет, это сам я фильм такой смотрел:

Француз вояж в Италию затеял,

Дурак француз, в двубортном пиджачке.

Плеск голубей. Собор Святого Марка.

О, как светло! Крутись на каблучке.

О, как светло, о, смилуйся, как ярко!

Четко вижу двенадцатый век.

Два-три моря да несколько рек.

Крикнешь здесь – там услышат твой голос.

Так что ласточки в клюве могли

Занести, обогнав корабли,

В Корнуэльс из Ирландии волос.

А сейчас что за век, что за тьма!

Где письмо? Не дождаться письма.

Даром волны шумят, набегая.

Иль и впрямь европейский роман

Отменен, похоронен Тристан?

Или ласточек нет, дорогая?