Вдруг, совершенно неожиданно, в двери показалась голова татуировщика.

— Слышь, Икусима. Можно к тебе на секунду? — сказал он. Я встал.

— Пожалуйста, заходите, — ответил я.

Он медленно вошёл в комнату, оглянулся. Я поспешно вымыл руки. Он так и остался стоять на пороге.

— По правде сказать, просьба у меня к тебе.

— Да, да, пожалуйста…

Глаза его были налиты кровью, как всегда. Я сделал несколько шагов к нему, пытаясь выдумать отговорку на случай, если просьба окажется невыполнимой.

— Да не беспокойся ты, ничего тут особенного, просто хочу, чтоб ты подержал у себя вот эту вот штуковину, дня два-три. Сможешь?

Он протянул мне бумажную коробку, которую держал в руках. Размером она была с маленький торт и была аккуратно обвязана бумажной верёвкой. На мгновение я заколебался, но понял, что отказаться, глядя в эти ужасные глаза, не смогу Я взял коробку, которая оказалась неожиданно тяжёлой.

— Я её тогда в стенной шкаф положу, хорошо?

— Хорошо, хорошо. Ну, бывай.

Маю ушёл. Взяв коробку обеими руками, я слегка потряс её. Что-то лязгнуло внутри. Но что? У меня не было ни малейшего представления. Тот факт, что он отдал эту вещь на хранение мне, означал, что её нельзя было хранить ни внизу, ни в рабочей комнате, и что доверить её другим своим знакомым ему тоже почему-то было неудобно. Он, очевидно, прятал какую-то тайну, или, быть может, делал меня сообщником в каком-то преступлении. Я спрятал коробку в шкаф, проклиная себя за то, что не отказался, сказав, что в моей комнате сломан замок. Подумал было сходить вниз и сказать ему об этом. Но, вспомнив его глаза, как-то не решился.

Пришла тётушка Сэйко. После того разговора, когда жилы вздулись у неё на висках, она не появлялась у меня довольно долго. Я было забеспокоился, но поскольку сам не связывался с ней ни разу, решил ничего не предпринимать. Как всегда, не говоря ни слова, она вошла, уселась, после чего тяжело вздохнула и принялась теребить пластырь на кончике среднего пальца левой руки.

— Видишь, до чего дошла? Сама себя ножиком порезала.

— Как это вас угораздило?

— Да так, ерунда… А у тебя, гляди, лицо почти зажило. Только шрам, видать, останется…

— Что ж поделаешь…

— Вот, шла сейчас возле рынка, в одной лавке приглянулось. Взяла и купила.

Она развернула бумажный свёрток и достала оттуда карликовое дерево кэяки в горшке.

— Ну? Нравится?

— М-да…

— Побережёшь его для меня, ладно?

— Я? Так в этой комнате и солнца же никакого…

— А для этих карликовых оно и лучше, когда света мало. На окно у мойки поставишь, самое то и будет.

Тётушка Сэйко встала, подошла к окну и поставила дерево на подоконник. Я воспользовался этим, чтобы прочитать на обёрточной бумаге название и адрес лавки, где было куплено деревце. Лавка была вовсе не возле рынка. Я понял, что она забеспокоилась обо мне, услышав, что мне «никаких особых радостей не нужно», и специально отправилась в эту лавку, чтобы купить мне это деревце. Я был тронут, хотя и несколько озабочен. Сможет ли деревце выжить в этой комнате? Горшок был размером с ладонь, деревце — сантиметров десять высотой.

— Да не беспокойся ты, поливай его малость каждый день, и все дела. А засохнет — и чёрт с ним.

— Ну, если так…

Тётушка Сэйко вытащила из сумки ещё и два спелых сочных навеля. [28]

Прошло два дня, три, пять, но Маю за своей коробкой так и не пришёл.

В выходной я доехал на поезде по линии Хансин до станции Химэсима, вышел к реке Ёдо и пошёл по прибрежной насыпи. Когда я ещё жил в Токио, я несколько раз ходил вдоль тамошней реки Эдо до самого устья, чтобы развеять тоску. Среди зарослей тростника в грязи утопали никому уже не нужные деревянные рыболовные суда, пели бекасы и камышевки, а у кромки воды радами сидели белые чайки. В наше время малые суда по большей части строят из пластмассы, производимой из нефти, а деревянные посудины гниют в таких вот зарослях тростника. Я люблю цвет тростника — люблю густые яркие линии ещё молодой травы, люблю серый цвет иссохших, дрожащих на ветру зарослей. Глядя из окна поезда линии Хансин, я уже понял, что здесь, на реке Ёдо, этих цветов мне не найти. И всё же захотел пройти хоть раз по берегу до моря.

В квартале Коноханадэнпо на том берегу вдоль грязной канавы радами выстроились небольшие металлургические фабрики, в литейных цехах которых переплавляли металлолом, к югу от них виднелись обшарпанные дома ленточной застройки, вышки высоковольтных линий, огромные резервуары газовых компаний и тому подобное. Примерно так же выглядел и квартал Химэсима на этом берегу — под насыпью бесконечной чередой тянулись всевозможные фабрики малых и средних предприятий, а чем ближе к устью, тем больше было огромных заводов крупных металлургических компаний. Разумеется, в далёком прошлом и эту землю сплошь покрывали заросли тростника, но пришло Новое Время, человечеством овладел «дух» индустриализации, для которого цвет бетона оказался милее цвета тростника. Так уж распорядилась история, однократная и необратимая.

Я спустился к воде. В яростных лучах июльского солнца вода словно пылала синим пламенем. Чем ближе я подходил к устью, тем чаще мне стали попадаться люди, сидящие у берега с удочками. Лежащая дома коробка не давала мне покоя. Что если кто-то украдёт её, пока меня нет дома? «Поймали чего-нибудь?» — спросил я у отца с сыном, сидевших у берега с удочками, и малец ответил мне:

— Ага, держи карман! Будто здесь чего поймаешь…

Вся округа у самого устья была занята металлургическим заводом, к небу тянулось множество пылеуловительных труб странной формы. Я шёл вдоль забора, как вдруг передо мной открылась возведённая в море руками человека пустошь. Она была просто огромна — в сто тысяч цубо, [29] не меньше. Всё это пространство заросло высоким американским золотарником, среди которого кое-где виднелись жёлтые цветы энотеры. Место было пустынное и бесплодное, изжаренное нещадными лучами солнца. Под стрёкот кузнечиков я пошёл по траве. Её терпкий запах назойливо бил в ноздри. Я увидел утопавшую в зарослях брошенную легковую машину. Красные, синие и жёлтые пятна покрывали весь её корпус, складываясь в буйный психоделический узор. И вдруг сквозь заросли травы я увидел море. Увидел воду Осакского залива, сверкавшую красками лета в лучах стоявшего ещё высоко в небе солнца.