— Как жить? — Нина с улыбкой посмотрела на мужа. — Тасик, а вопрос-то непростой. Если вдуматься…

— Чего вдумываться? — перебил Калашник. — Дорогая Ниночка, мы знаем и как критиковать и как жить, не маленькие, а как добиться успеха — тут мы хромаем, и сильно. — Калашник помолчал, зажав в кулаке усы. — Коли Антон станет думать не о том, как ему поднять урожай и продуктивность животноводства, то я боюсь, Нина, Усть-Калитвинский так и не выберется из прорыва.

— Верь Антону, — сказала Нина, старательно напушивая подушку. — Ты же его знаешь. Помнишь, каким он был в комсомоле.

— То в комсомоле…

— Человек он серьезный, деловой, и если решил поехать в Усть-Калитвинскую, то не подведет.

— Румянцев тоже так считает. И я хотел, чтобы именно так было.

— Будет — уверенно ответила Нина — А то, что он сделался каким-то чересчур рассудительным и скучным, так это, скорее всего, от неустроенности личной жизни. С Зиной у него ничего не вышло. Может, по этой причине до сих пор и не женился. А без жены, известно, жить трудно.

Щедров лежал на мягкой, пахнущей чистым бельем постели и думал о тех новых, ему не известных переменах, которые он увидел в Калашнике, — нет, не в казачьем его одеянии, не в пышных усах и не в бритой голове. Эти странные перемены Щедров увидел в самом характере Калашника, в том, как и о чем он говорил. «Что с ним произошло? Почему он стал не таким, каким я его знал раньше? Неужели всему виной теперешнее его положение? — думал Щедров, потушив стоявший у изголовья торшер. — Со мной он говорил поучающим тоном, в голосе у него звучало что-то мне чужое, непонятное. Я не увидел между нами той, юношеской дружбы. А что увидел? Разногласие, непонимание. Тарас не понимает меня, а я не понимаю Тараса, вернее, не разделяю его взглядов. Советует жить потише, без тревог и волнений. Проповедник тишины и покоя. Эластичность! Придумал же словечко. Нет, друг мой Тарас, что-то ты не туда загибаешь…»

Спал Щедров мало и неспокойно. Поднялся, когда только-только начинало рассветать. Оделся и, боясь потревожить спавших Тараса и Нину, тихонько ушел из квартиры. А город уже просыпался. Прогремел еще пустой трамвай, выстроились в ряд тоже еще пустые троллейбусы, мчались автофургоны, от них веяло вкусным запахом горячего хлеба.

Перекусив в кафе, Щедров к девяти часам уже был в музее. Не задерживаясь, прошел в тот зал, где на высоком стенде в документах и фотографиях была представлена история гражданской войны на Северном Кавказе. Среди множества фотографий Щедров сразу увидел портрет отца. Он находился на старом месте, рядом с портретом Ивана Кочубея. На фотографии Иван Щедров выглядел молодо, намного моложе своего сына, и смотрел строго, даже сердито. Над припухшей губой пробивались чуть заметные усики. Брови хмуро сдвинуты, сбитая на затылок папаха, ремни через плечи, красный бант на груди. Под портретом повисла сабля в старых, поклеванных пулями ножнах, а еще ниже, в ящике под стеклом, покоился маузер с выгравированной на нем надписью: «Ивану Тихоновичу Щедрову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».

«Низкий поклон тебе, батя! Как ты тут?»

«Все так же, сыну, изо дня в день гляжу на людей, а они на меня. Вот и на тебя смотрю с радостью».

«А чего ж так строго?»

«Это, сыну, не строгость, а решимость тех трудных годов осталась на моем лице… Значит, что, сыну? Возвращаешься в родную станицу?»

«Возвращаюсь, батя. Хочу приобщиться к живому делу».

«Поезжай, поезжай, подсоби устькалитвинцам встать на ноги».

«Смогу ли подсобить?»

«А ты поднатужься и смоги!»

Рядом с портретом Ивана Щедрова — портрет такого же молоденького белобрысого парня. Тоже перекрещен ремнями. Из-под надвинутой на брови кубанки рыжим петушиным хвостом выбился чуб. Под обоими портретами крупно: «Доблестные герои — кочубеевцы Иван Щедров и Антон Колыханов». Во втором застекленном ящике лежал еще один маузер, и на нем надпись: «Антону Силычу Колыханову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».

«Доброго здоровья, дядя Антон! И ты, как мой батя, все молодеешь?»

«А что ж тут удивительного? Теперь мы, тезка, такими и останемся навечно — молодыми да пригожими. А ты чего тут? Пришел батька проведать?»

«Снова еду на работу в Усть-Калитвинскую».

«Это хорошо, что мой крестник и тезка не забывает родную станицу. Я рад твоему приезду».

Подошел работник музея, молодой парень в темно-синей униформе, и спросил, не нужны ли пояснения.

— Мне бы хотелось знать, где сейчас Антон Силыч Колыханов? — спросил Щедров. — Раньше он жил в Вишняковской.

— И сейчас там живет, — ответил работник музея. — Беда с Колыхановым!

— А что такое? И почему беда?

— Никак не можем получить от него саблю. Его сослуживец Иван Щедров, давно, еще при жизни, сам принес свою саблю и маузер. А Колыханов — ни в какую! Огнестрельное оружие взяли с помощью милиции. Начальник Усть-Калитвинского отделения майор Мельчаков, спасибо, помог. А холодное оружие не можем взять.

— И что же Колыханов говорит?

— Одно и то же: жить без сабли, говорит, не могу. Чудак!

— Отчего же чудак? Никакой он не чудак, это вы напрасно.

— Да знаете ли вы Колыханова?

— Мало сказать, что я знаю Колыханова, — ответил Щедров. — Он был самым близким другом моего отца и в нашей семье считался своим. Он мой крестный отец, и имя мне дали в честь Антона Силыча. И мне обидно слышать это о таком прекрасном человеке.

— Может, тогда он был прекрасным.

— А что теперь?

— В общем-то и теперь он человек справедливый, а только живет со странностями.