По вечерам мы созваниваемся с Лешкой, но разговоры наши становятся все короче – их кинопроект приближается к финалу, и начинаются сверхурочные часы. Я не знаю, как Лешка тянет. Я отхожу ко сну – он еще на работе, я просыпаюсь – он уже ушел. Общаемся урывками, по телефону, но я по Лешкиному голосу слышу, что ему не до меня. Мне горько, но не обидно. Задача у нас на одна на двоих – выжить. Но выжить ради чего? Ради паруса и океанского горизонта? Но есть ли смысл нашей долгой разлуки ради этого призрачного «потом»? А что, если оно так никогда и не наступит? Тогда зачем мы так далеко друг от друга? Одинокими вечерами, тоскливо глядя в окно, я спрашиваю об этом свою звездочку все чаще.

2 мая звоню Насте. День рождения. Нужно поздравить. Подруга из прошлого – вместе работали на харьковском ТВ. Красивая и когда-то очень веселая Настя с некрасивой и грустной судьбой. Так часто бывает – красивым достается больше других. У Насти получилось особенно тяжело.

Миндалевидная зелень глаз, роскошные русые волосы, стройное тело – она всегда нравилась мужчинам. Разным мужчинам: богатым и бедным, в возрасте и молодым, большим начальникам и студентам-лоботрясам. Их этой огромной разности Настя выбрала птицу наиярчайшего оперенья – свободного художника неопределенного места жительства и образа жизни. Плененная его артистической магией, Настя сводила с ума свою маму, смотрящую на жизнь через монокль потомственной дворянки. Наталья Всеволодовна не умела понять дочериного безрассудства. Прожив жизнь с известным авиаконструктором и безвременно похоронив его, она растворила себя в мечте о блестящем будущем Анастасии. Мечтала о прекрасном принце с алыми парусами, который сделает красавицу и умницу Настю состоятельной и счастливой.

Смириться с нищебродской любовью дочери Наталья Всеволодовна не хотела и не могла. «Я отравлюсь, если ты его не оставишь», – услышала Настя утром первого января, заехав в отчий дом поздравить маму с Новым годом. «Мам, ну пожалуйста, перестань. Пойми: я однолюбка. У меня это на всю жизнь», – убегая, весело отмахнулась Настя.

Вечером того же дня Натальи Всеволодовны не стало. О том, что мамы нет, Настя узнала только через несколько дней – позвонили соседи, почуявшие беду.

Похоронами Настиной мамы занималась вся новостная редакция – Настя заниматься ничем не могла. Она смотрела в одну точку, была белого цвета и, кажется, не понимала ничего из того, что происходит. Чтобы вывести ее из состояния комы, директор телекомпании отправил Настю к озерам и соснам – в санаторий соседствующего с Харьковом Донбасса. Туда же отправилась и я – присмотреть за телесной оболочкой того, что осталось от Насти.

Выйдя из санатория, она никогда больше не вернулась ни к нам в редакцию, ни к своей сумасбродной любви. Она исчезла из нашей жизни. Растворилась, как будто и не было ее никогда. Встретились мы снова случайно – через несколько лет в женском монастыре Полесья. Монастырь был недавно отреставрирован, и на его воскресную службу я ехала специально из Киева. Настя же, как оказалось, была там своей. Большая часть денег на восстановление обители была пожертвована Настиным мужем – богатым и влиятельным человеком из Полесских краев.

Увидев меня в храме, Настя замерла. И замерло время. Она смотрела не мигая, потом подошла и обняла. Я почувствовала Настину тоску – перенесенную из старой в новую жизнь.

Если бы жива была Настина мама, она бы порадовалась за дочь. Дом Насти был полная чаша. После монастыря мы отправились туда – знакомиться с Олегом Нестеровичем. Это был муж. Он был ненамного старшее Насти, но она называла его по имени-отчеству. Как в старые дореволюционные времена. И дом у них выглядел как дореволюционный – с большими белыми колоннадами и фонтаном, укрощающим внутридворовый пруд.

Никогда до этого я не бывала в таких домах. Мне не нравился дворцовый интерьер – мебель с позолотой, камин из полудрагоценных камней, картины в стиле неоклассицизма. Мне не нравился ОН. Успешный и высокомерный, Олег Нестерович, кажется, снисходил до общения с нами, то и дело отвлекаясь на важные телефонные звонки. Мне не нравилось, что Настя, как мне показалось тогда, была не более чем красивым украшением этого холодного дома. Я не узнавала ее. Где ее серебристый смех? Где искрящаяся радость? Казалось, смысл ее теперешней жизни состоял в одном – искуплении греха и служении какой-то неведомой мне идее. За деньги Олега Нестеровича она помогала детдомам, храмам и просто тем, кто обращался с нуждой.

Обнимая меня на прощание, Настя тогда сказала: «Кристина, у меня очень мало близких людей. Я очень благодарна тебе за то, что ты была рядом. Я всегда помнила о тебе. Не звонила, потому что тяжело было возвращаться в прошлое. Хорошо, что мы встретились. На то Божья воля. Не пропадай». Я и не пропадала. С тех пор – вот уже несколько лет подряд – мы созваниваемся на Рождество, Пасху и дни рождения друг друга – пожелать счастья и сказать «многие лет…» А еще, куда бы я ни ехала и ни летела, Настина икона теперь всегда была со мной – тогда, в Полесском храме, она подарила мне ее на счастье.

Звоню. Настин голос в трубе.

– Кристина, дорогая, как хорошо, что ты позвонила!

– Конечно, хорошо! Значит, память еще не отшибло, – смеюсь. – День рождения все-таки! Вот и звоню, чтобы поздравить. Многие лета и тому подобное пожелать!

– Спасибо большое, Кристиночка. Спасибо огромное, что не забываешь. Только на этот раз просьба у меня к тебе есть.

– Просьба?? – изумляюсь я. – Что же ты у меня попросить-то можешь?

Перед глазами мелькают камины из сверкающих камней и дивные люстры из заморских стекол…