Легенда о Трех прекрасных принцессах

Аннотация

Вашингтон Ирвинг Легенда о Трех прекрасных принцессах (Из книги "Альгамбра") Перевод с английского А.Бобовича В настоящую книгу входят наиболее известные новеллы классика американской литературы Вашингтона Ирвинга (1783 - 1859). Царствовал когда-то в Гранаде мавританский султан по имени Мохамед; к этому имени подданные добавили прозвище "Эль Хайгари", то есть "Левша". Одни утверждают, что нарекли его так из-за того, что он и впрямь владел левой рукою лучше, чем правой, другие - потому, что был он якобы склонен приниматься за все не с того конца или, иными словами, губил всякое дело, в которое вмешивался. Так или иначе, но достоверно известно, что из-за своей несчастливой звезды или дурного управления он никогда не ведал покоя и его неизменно преследовали несчастья; трижды его свергали с престола, причем один раз он едва спасся, переодевшись рыбаком и убежав в Африку. Впрочем, он был в такой же мере отважен, как незадачлив, и, хотя слыл левшою, настолько ловко владел ятаганом, что всякий раз, после упорной и кровопролитной борьбы, снова усаживался на трон. Однако, вместо того чтобы научиться в несчастиях мудрости, он продолжал упорствовать и творить своей левою рукою произвол и насилие. О бедствиях, которые он по этой причине навлек на себя и на свое царство, желающие могут узнать из арабских летописей Гранады; настоящая легенда повествует не более как о его домашних делах. Когда однажды этот самый Мохамед ехал верхом во главе своей свиты, у подножия горы Эльвиры ему встретился отряд всадников, возвращавшихся после набега на земли христиан. Они вели за собой длинную вереницу навьюченных добычею мулов и большое количество пленных обоего пола; среди них наш монарх заметил поразившую его своей внешностью прелестную и нарядную девушку, которая, сидя на невысокой, но стройной лошадке, проливала горькие слезы и не слушала увещаний и утешений ехавшей рядом дуэньи. Султана поразила ее красота, и, расспросив командира отряда, он выяснил, что она - дочь алькальда той пограничной крепости, которая была взята и разграблена во время набега. Потребовав для себя девушку в качестве царской доли в добыче, Мохамед отослал ее в Альгамбру и поместил в свой гарем. Здесь прилагали всяческие усилия, чтобы побороть ее грусть, и султан, влюбляясь в нее день ото дня все сильней и сильнее, возымел намеренье сделать ее своею султаншей. Испанка вначале отвергала его домогательства: он - неверный, злейший враг ее родины и, что хуже всего, в преклонных годах. Обнаружив, что его настойчивость и постоянство бессильны, Мохамед решил обеспечить себе поддержку дуэньи, попавшей в плен одновременно со своей госпожой. Она была родом из Андалусии, и ее христианское имя забыто; что же касается мавританских легенд, то они называют ее не иначе как благоразумной Кадигой, и она действительно отличалась редким благоразумием, как это явствует из истории ее жизни. Едва только султан побеседовал с нею наедине, как она признала убедительность приведенных им доводов и взялась выступить его ходатаем перед юной христианкой. - Ну вот! - вскричала она. - Стоит ли бесконечно плакать и убиваться? Не лучше ли быть хозяйкою этого изумительного дворца со всеми его садами и фонтанами, чем сидеть взаперти в старой пограничной крепости вашего отца? Что в том, что Мохамед неверный? Ведь вы выходите за него, а не за его веру. Если при этом он несколько стар, то тем скорее вы овдовеете и станете сами себе госпожа. Так или иначе, вы в его власти, и лучше быть султаншею, чем рабыней. Когда попадешь в руки разбойника, разумнее отдать свой товар за сходную цену, чем допустить, чтобы его отняли силой. Доводы благоразумной Кадиги в конце концов победили. Девушка осушила слезы и стала супругою Мохамеда Левши; она приняла даже (правда, лишь внешне) веру своего августейшего мужа, а ее благоразумная дуэнья немедленно превратилась в ревностную поборницу мусульманства. Именно тогда эта последняя получила арабское имя Кадиги и разрешение остаться при своей госпоже. По истечении положенного срока султан сделался гордым и счастливым отцом трех прелестных девочек, родившихся вместе; он предпочел бы, конечно, чтобы то были не дочери, а сыновья, но утешился тем, что три дочери сразу вовсе не плохо для человека в его годах и к тому же левши. В связи с этим счастливым событием он, подобно всем мусульманским государям, обратился к астрологам. Астрологи рассмотрели гороскопы принцесс и покачали головами. - Дочери, о повелитель, - сказали они, - никогда не бывают надежною собственностью; твои же, достигнув зрелого возраста, потребуют особо бдительного надзора. Вот почему, когда придет время, собери их под свое крылышко и не доверяй никому. Среди придворных Мохамед Левша пользовался славою мудрого государя и сам, несомненно, держался того же мнения. Предсказание астрологов не причинило ему особого беспокойства, ибо, веря в свой ум, он полагал, что сможет уберечь дочерей и перехитрить волю судьбы. Рождение трех дочерей было последним супружеским трофеем монарха: у султанши детей больше не было, и через несколько лет она умерла, поручив трех малюток его любви, а также верности благоразумной Кадиги. До достижения принцессами опасного, то есть брачного, возраста оставались еще многие годы, но предусмотрительный и мудрый султан счел необходимым заранее принять меры предосторожности и решил воспитывать дочерей в своем замке, называвшемся Салобренья. Это был роскошный дворец, вставленный, так сказать, в грозную мавританскую крепость на вершине горы у самого Средиземного моря. В сущности говоря, эта крепость служила тюрьмою для принцев, и мусульманские государи заточали в нее своих казавшихся им небезопасными родичей, разрешая узникам роскошь и развлечения, среди которых, в сладострастной неге и праздности, те и проводили всю свою жизнь. Здесь и поселили принцесс, отгороженных от всего мира высокими стенами, но окруженных удовольствиями и прислужницами-рабынями, спешившими предупредить их прихоти и желания. В их распоряжении находились восхитительные сады, изобиловавшие редчайшими цветами и фруктами, благоуханные рощи, бани с ароматическими маслами и благовониями. С трех сторон из окон замка открывался вид на плодороднейшую долину, пестревшую красками самых разнообразных полевых и садовых культур и запертую на горизонте горделивой грядой Альпухары, а с четвертой - видно было залитое солнцем безбрежное море. В этом чудесном убежище, среди роскошной природы, под безоблачным небом три принцессы превратились в редкостных красавиц, и хотя они воспитывались все вместе, в каждой из них обнаружились известные особенности характера. Принцесс звали: Саида, Сораида, Сорааида, и таков же был порядок их старшинства, ибо между рождением каждой из них протекло ровно по три минуты. Саида, старшая, обладала бесстрашной душой и во всем вела за собою сестер, подобно тому как это случилось при их появлении на свет. Она была любопытна, любознательна и полна стремления доискиваться сути вещей. Сораида испытывала неодолимое влечение к красоте и, конечно, поэтому обожала смотреться в зеркало или в воды фонтана, страстно любила цветы, драгоценности и другие прелестные вещи. Что касается Сорааиды, самой младшей из них, то она была тихой и робкой, в высшей степени чувствительной и преисполненной нежности, как это явствует хотя бы из того, что у нее было множество любимых цветов, любимых птиц и любимых животных, которых она окружала ласкою и заботами. Ее развлечения также отличались изяществом и благородством, ибо состояли из размышлений и грез. Она могла часами просиживать на балконе, созерцая искрящиеся звезды летнего неба или освещенное лунным сиянием море; в такие мгновения песнь рыбака, едва доносящаяся с далекого пляжа, или звуки мавританской флейты, льющиеся со скользящего вдоль берега судна, вселяли в ее душу восторг. Малейшее волнение стихий повергало ее, однако, в неодолимый ужас, и раскат грома лишал ее чувств. Годы текли спокойно и безмятежно. Благоразумная Кади-га, которой было вверено попечение о принцессах, ревностно относилась к своим обязанностям и денно и нощно окружала своих питомиц заботами. Замок Салобренья, как уже сказано, был построен на горе у самого моря. Одна из его внешних стен, спускаясь по склону горы, обрывалась на повисшей над водою скале, у подножия которой стелилась узкая полоска песчаного пляжа, омываемого немолчным прибоем. На гребне этой скалы стояла небольшая сторожевая башня, которая была переделана в павильон с решетчатыми ставнями, открывавшими доступ ветерку с моря. Здесь принцессы имели обыкновение проводить знойные полуденные часы. Любознательная Саида сидела однажды у окна павильона, в то время как ее сестры, прикорнув тут же на оттоманках, предавались сиесте, то есть полуденной дреме. Вдруг ее внимание было привлечено галерою, весла которой размеренно поднимались и опускались и которая плавно подвигалась вдоль берега. Когда галера подошла ближе, принцесса заметила, что она полна вооруженных людей. Судно бросило якорь у подножия башни; с него на берег высадилось некоторое число мавританских воинов, сопровождавших нескольких пленных христиан. Любознательная Саида разбудила сестер: все три прильнули к оконной решетке, скрывавшей их от постороннего взгляда. Между пленниками находились три богато одетых испанца. Они были в расцвете юности, отличались благородной осанкой, и достоинство, с которым они держались (несмотря на то, что были закованы в цепи и окружены врагами), говорило о величии их непокорных душ. Принцессы, затаив дыхание, не сводили с них глаз. Принимая во внимание, что, запертые среди женской прислуги, они никогда не видали, кроме черных рабов и грубых рыбаков побережья, никого из мужчин, мы не станем удивляться, что появление трех юных, наделенных мужественной красотой кавалеров произвело немалое волнение в их сердцах. - Ступал ли кто-нибудь по земле благороднее этого кавалера в малиновом! - вскричала Саида, старшая из сестер. - Посмотрите, как гордо он держится! Точно все окружающие - его же собственные рабы. - Обратите внимание на кавалера в синем! - воскликнула Сораида, сколько в нем изящества, сколько грации, сколько мужества! Нежная Сорааида не молвила ничего, но в душе отдала предпочтение кавалеру в зеленом. Принцессы не отрывали взоров от пленников, пока те не скрылись из вида; затем, глубоко и печально вздохнув, они отошли от окна, взглянули одна на другую и уселись, мечтательные и томные, на свои оттоманки. Вошедшая спустя некоторое время Кадига нашла их все в том же положении; они сообщили ей обо всем, что видели, и даже высохшее сердце дуэньи было тронуто их рассказом. - Бедные юноши! - воскликнула она, - готова поручиться, что их плен причиняет немало страданий прекрасным и знатным дамам их родины! О дети мои, вы не имеете ни малейшего представления о жизни этих кавалеров у себя дома! Сколько доблести на турнирах! Какое поклонение дамам! Какие ухаживания и серенады! Любознательная Саида зажглась любопытством. Она была ненасытна в своих расспросах и заставила дуэнью поведать о днях ее юности и нарисовать живописные сцены родной страны. А когда речь зашла об испанских женщинах и их красоте, прекрасная Сораида стала лукаво поглядывать в зеркало и прихорашиваться, тогда как Сорааида с трудом подавила горестный вздох, услышав о серенадах при лунном свете. Всякий день любознательная Саида возобновляла расспросы, и всякий день рассудительная дуэнья повторяла свои рассказы, которые выслушивались ее питомицами с глубоким вниманием, хотя зачастую и прерывались нежными вздохами. Наконец благоразумная старая женщина поняла, что допустила ошибку. Она привыкла смотреть на принцесс как на малых детей; между тем они успели на ее глазах неприметным образом вырасти, и теперь перед нею цвели три прекрасные девушки брачного возраста. "Пришла пора, - решила дуэнья, оповестить об этом султана". Однажды утром, когда Мохамед Левша восседал на диване в одной из дышащих прохладою зал Альгамбры, из крепости Салобренья прискакал раб с посланием благоразумной Кадиги, поздравлявшей его с днем рождения дочерей. Раб одновременно доставил султану изящную маленькую корзинку, которую украшали цветы и внутри которой на ложе из виноградных и фиговых листьев покоились персик, абрикос и нектарин, яркие, покрытые пушком, еще смоченные росой и едва только созревшие. Монарх был сведущ в восточном языке плодов и цветов и сразу разгадал смысл аллегорического подношенья Кадиги. - Итак, - сказал он себе, - опасный период, о котором толковали астрологи, наконец наступил: мои дочери достигли брачного возраста. Что же предпринять дальше? Они скрыты от взгляда мужчин; они под неусыпным надзором благоразумной Кадиги; все это отлично, но они все же не у меня на глазах, как это предписали астрологи. Я должен собрать их под свое крылышко и надзора за ними не доверять никому. Сказав это, он повелел приготовить к их приезду одну из башен Альгамбры и отправился во главе отряда телохранителей в Салобренью, чтобы лично доставить оттуда принцесс. Прошло почти три года с тех пор, как Мохамед лицезрел в последний раз дочерей. Он едва поверил глазам при виде той поразительной перемены, которая в столь короткий срок произошла в их наружности. За это время они переступили тот поразительный порог в жизни женщины, который отделяет угловатую, еще не развившуюся и безмятежную девочку от прелестной, застенчивой и мечтательной девы. Этот переход подобен переходу от плоских, высохших и скучных равнин Ламанчи к роскошным долинам и живописным холмам Андалусии. Саида была высокого роста и хорошо сложена; ее манеры были свободны и взгляд проницателен. Она вошла смелым, решительным шагом и низко поклонилась Мохамеду, чтя в нем скорей своего властелина, чем родного отца. Сораида была среднего роста, с обворожительным взглядом и плавной походкой, и ее блистательная красота казалась еще более ослепительной благодаря роскошному платью. Она подошла к отцу с улыбкою на устах, приложилась к его руке и приветствовала его стихами прославленного поэта, чем доставила монарху неизъяснимое удовольствие. Сорааида была застенчива и робка, ростом поменьше сестер, и в ее красоте было что-то молящее, ищущее ласки и покровительства. Она не была предназначена повелевать, подобно старшей сестре, или обольщать, как вторая, но скорее была создана, чтобы безраздельно отдаться любви и в этом найти свое счастье. Она робко, едва не падая от волнения, подошла к отцу и хотела поцеловать его руку, но, взглянув на него и увидав на его устах родительскую улыбку, уступила порыву души и бросилась ему на шею. Мохамед Левша разглядывал своих обворожительных дочерей с гордостью и одновременно с тревогой, ибо, восторгаясь их красотой, он вспоминал предсказанья астрологов. - Целых три дочки, три дочки, - бормотал он про себя, - и все в брачном возрасте! Вот они - соблазнительные плоды Гесперид, уберечь их может только дракон! Готовясь возвратиться в Гранаду, он выслал гонцов с приказанием, чтобы никто не смел выходить на дорогу, по которой ему предстояло проехать, и чтобы при приближении принцесс все двери и окна были наглухо заперты. Сделав это, он выехал во главе отряда, состоявшего из черных всадников страшного вида, облаченных в сверкающие доспехи. Вслед за султаном на прекрасных белых лошадках, покрытых бархатными, расшитыми золотом, волочащимися по земле попонами, ехали закутанные в покрывала принцессы. Удила и стремена у лошадок были из золота, на шелковых поводьях сверкал жемчуг и драгоценные камни. Лошадки были увешаны маленькими серебряными бубенчиками, мелодично звеневшими, когда они шли легкою иноходью. И горе тому несчастному, который, заслышав звон бубенцов, замешкается на проезжей дороге, - страже было приказано беспощадно рубить такого. Кавалькада приближалась уже к Гранаде, когда на берегах Хениля ей встретился небольшой отряд мавров, сопровождавший нескольких пленных. Солдаты не успели сойти с дороги и незамедлительно пали ниц, приказав пленникам последовать их примеру. Среди пленных находились те самые кавалеры, которых принцессы видели из окна павильона. Они или не поняли приказания, или были слишком горды, чтобы ему подчиниться: стоя во весь рост, разглядывали они приближавшихся всадников. Султан возгорелся гневом и пришел в ярость при виде столь дерзкого ослушания. Обнажив ятаган и погнав коня, он готовился уже своей левой рукою нанести удар, который мог оказаться роковым, по крайней мере, для одного из дерзновенных зевак, но его окружили принцессы и стали молить о прощении пленников; даже робкая Сорааида - и та поборола свою застенчивость и обрела красноречие. Мохамед застыл с поднятым ятаганом, и как раз в этот момент к его ногам пал начальник отряда. - Да не свершит ваше величество, - сказал он, - деяния, которое может причинить большие неприятности государству. Эти трое - храбрые и благородные испанские рыцари, которые были захвачены в битве, они сражались как львы. Они - знатного происхождения и могут внести весьма значительный выкуп. - Довольно! - сказал султан. - Я оставлю им жизнь, но покараю за дерзость; поместить их в Алые башни и приставить к тяжелым работам! Мохамед и на этот раз взялся за дело не с того конца, с которого следовало. Во время суматохи покрывала трех прекрасных принцесс были откинуты назад, их лица открылись, и во всей своей ослепительности обнаружилась их красота. Затянув объяснение по поводу происшедшего, султан предоставил их красоте достаточно времени, чтобы произвести на испанцев должное впечатление. В те дни влюблялись гораздо стремительнее, чем ныне, как об этом свидетельствуют решительно все старинные повести, - и поэтому не удивительно, что сердца трех кавалеров были окончательно пленены, тем более что к их восхищению присоединялась еще благодарность. Несколько странно, но тем не менее положительно верно, что каждый из них восхитился именно тою красавицей, к которой остались равнодушны его товарищи. Что касается принцесс, то их еще больше, чем прежде, поразило мужество пленников, и они запечатлели в сердцах все, что слышали об их доблести и знатном происхождении. Кавалькада двинулась дальше; принцессы задумчиво ехали на своих позвякивающих бубенчиками лошадках; время от времени они оборачивались и украдкой поглядывали на пленников, тогда как эти последние продолжали свой путь в назначенные им Алые башни. Приготовленные принцессам покои были так изысканно утонченны, как только можно себе представить. Они находились в башне, возвышавшейся несколько в стороне от основного дворца Альгамбры, но соединенной с ним главной оборонительною стеной, окружавшей вершину горы. Их окна с одной стороны выходили на внутренний двор крепости, где у подножия башни был разбит небольшой сад, в котором произрастали редкостнейшие цветы. С другой стороны из их комнат открывался вид на глубокий овраг, отделявший угодья Альгамбры от угодий Хенералифе. Внутри башня была разделена на небольшие сказочно роскошные комнатки, прелестно отделанные в воздушном арабском стиле, с выходом в высокий сводчатый зал, потолок которого поднимался почти вровень с вершиною башни. Стены и покрытие зала были украшены росписью и резьбой, сверкали позолотой и яркими красками. На мраморном полу посреди зала был сооружен алебастровый фонтан, обсаженный благоухающими кустами и чудеснейшими цветами, бивший струею воды, которая охлаждала все помещение и навевала дремоту своим журчанием. Вдоль стен висели клетки из серебряной и золотой проволоки, в которых сладчайшими голосами распевали птицы с редкостным оперением. Находясь в Садобренье, принцессы, согласно донесениям Кадиги, были неизменно веселыми и жизнерадостными, и султан ожидал, что они придут в восхищение от Альгамбры. Однако, к его изумлению, они начали чахнуть, грустить и выражать неудовольствие по поводу всего, что их окружало. Цветы казались им лишенными аромата, песнь соловья мешала им спать по ночам, а алебастровый фонтан раздражал их своим вечным, с утра до ночи и с ночи до утра, журчаньем и плеском. Султана, обладавшего крутым и деспотическим нравом, сначала по этому случаю охватило негодование, но затем он вспомнил, что его дочери достигли того возраста, когда девушка развивается в женщину, ее желания возрастают и она становится более требовательной. - Они больше не дети, - сказал он себе, - они превратились в женщин и нуждаются в развлечениях, подобающих их полу и возрасту. По этой причине он обложил данью всех портных, ювелиров, золотых и серебряных дел мастеров гранадского Сакатина - и на принцесс, как из рога изобилия, посыпались шелковые, парчовые, шитые золотом и серебром платья, кашемировые шали, ожерелья из жемчуга и алмазов, кольца, браслеты, золотые обручи для ног и все что только ни есть драгоценного. Ничто, однако, не помогало; среди всей этой роскоши принцессы продолжали бледнеть и вянуть, уподобляясь трем поблекшим бутонам роз, поникшим на общем стебле. Султан не на шутку встревожился. Вообще говоря, он имел похвальную привычку доверять лишь собственным мнениям и поэтому никогда ни с кем не делился своими тревогами. "Впрочем, - подумал он, - капризы и прихоти трех девиц брачного возраста способны поставить в тупик даже самый проницательный ум", - и по этой причине впервые в жизни решил прибегнуть к чужому совету. Лицо, к которому он обратился, была многоопытная дуэнья. - Я знаю, Кадига, - молвил султан, - ты - одна из наиболее благоразумных женщин на свете, я знаю также, что ты вместе с тем - одна из наиболее заслуживающих доверия, поэтому-то я и приставил тебя к моим дочерям. Но отцовская осторожность в отношении лиц, на которых полагаешься в таком щекотливом деле, никогда не бывает излишней или чрезмерной. Я хочу, чтобы ты выяснила причину таинственного недуга, который точит и изнуряет принцесс, и придумала средство возвратить им здоровье и веселое расположение духа. Кадига взялась выполнить повеление. И действительно, она знала о болезни принцесс гораздо больше, чем они сами. Тем не менее, запершись с ними наедине, она сделала попытку добиться их откровенности. - В чем причина, милые дети, - сказала она, - что в таком чудесном месте, где вы располагаете решительно всем, чего только может пожелать сердце, вас гложут печаль и уныние? Принцессы окинули равнодушным взглядом свои апартаменты и вздохнули. - Быть может, вам чего-нибудь хочется? Не достать ли вам знаменитого попугая, говорящего решительно на всех языках и приводящего в восхищенье Гранаду? - Фи, мерзость! - воскликнула принцесса Саида. - Ужасная, крикливая птица, лопочущая слова, лишенные всякого смысла; надо быть совершенно безмозглым, чтобы выносить подобную дребедень. - В таком случае не послать ли за обезьяной с гибралтарской скалы; уж она, по крайней мере, доставит вам развлечение своими ужимками? - Обезьяна? Фу! - возмутилась на этот раз Сораида. - Ведь она отвратительное подобие человека. Ненавижу этих противных животных! - А что вы скажете о Каземе, знаменитом черном певце султанского сераля в Марокко? Говорят, что его голос столь же высок и тонок, как голоса женщин. - Я пугаюсь при виде черных рабов, - молвила впечатлительная Сорааида, - кроме того, я потеряла вкус к музыке. - Ах, дитя мое, ты бы этого не сказала, - ответила лукавая старая женщина, - нет, не сказала бы, если бы тебе довелось послушать ту музыку, которую вчера вечером слышала я. Пели те самые испанские кавалеры, которых встретили по дороге. Но, помилуй, бог, почему вы все трое покраснели и пришли в такое волнение? - Ничего, ничего, матушка, продолжайте! - Итак, проходя вчера вечером мимо Алых башен, я увидела трех кавалеров, отдыхавших после дневного труда. Один из них очень мило играл на гитаре, тогда как двое других пели по очереди, и делали это так хорошо, что даже стража - и та застыла как статуи или как заколдованные волшебными чарами люди. Да простит мне аллах! Меня глубоко тронули песни моей страны. К тому же нелегко видеть красивых и знатных юношей в порабощении и в цепях. Здесь добрая женщина не могла удержаться от слез. - Но, быть может, матушка, вы доставите нам возможность взглянуть на этих трех кавалеров? - сказала Саида. - Я думаю, - добавила Сораида, - что музыка нас чуточку развлекла бы. Робкая Сорааида не вымолвила ни слова, но крепко обвила руками шею Кадиги. - Покорно благодарю! - воскликнула благоразумная женщина. - О чем вы, дети, толкуете? Ваш отец предал бы нас немедленной смерти, если бы услышал о подобных вещах. Кавалеры, правда, производят впечатление отлично воспитанных и образованных юношей, но что нам до этого? Они - враги нашей веры, и вы должны думать о них не иначе как с омерзением. Женский нрав, особенно когда приходит пора замужества, являет собой образец достойной удивления непреклонности, и его не могут остановить ни опасности, ни запреты. Принцессы повисли на своей старой дуэнье, уговаривали ее, умоляли и решительно заявили, что ее отказ разобьет их сердца. Что оставалось ей делать? Она, вне всяких сомнений, была самой благоразумной старухой на свете и одной из наиболее верных служанок своего повелителя, но разве она могла допустить, чтобы сердца трех прекрасных принцесс были разбиты из-за какого-то бренчанья гитары? К тому же, хотя она и жила довольно давно среди мавров и, будучи предана своей госпоже, даже переменила вместе с ней веру, тем не менее родилась в Испании, и в ее сердце продолжали жить кое-какие христианские воспоминания. И вот она принялась размышлять, каким путем выполнить волю принцесс. Заключенные в Алых башнях христианские пленники находились под надзором украшенного большими бакенбардами широкоплечего ренегата по имени Гуссейн-Баба, славившегося тем, что у него постоянно чесались руки. Кадига отправилась к этому ренегату и, сунув ему в руку большую золотую монету, сказала: - Гуссейн-Баба, мои госпожи, три принцессы, томящиеся в башне и жаждущие любых развлечений, проведали о музыкальных талантах испанских дворян и хотели бы послушать их пение, чтобы удостовериться в их мастерстве. Я уверена, что ты человек добрый и не откажешься удовлетворить столь невинную просьбу. - Как? Чтобы вслед за этим моя голова оскалила зубы на воротах моей собственной башни! Ибо таково будет возмездие, если султан об этом узнает. - Такой опасности не существует; дело можно обставить так, что желание принцесс будет исполнено, а их отец ни о чем не проведает. Тебе известен, конечно, глубокий овраг по ту сторону стен, протянувшийся у самого подножия башни. Устрой так, чтобы трое христиан работали в этом овраге, а в перерыве между трудами играли и пели, как бы для своего удовольствия. Таким путем принцессы из окон своей башни смогут их слышать; можешь быть уверен, что твоя снисходительность будет щедро оплачена. - Закончив речь, славная старуха еще раз стиснула шершавую руку непреклонного ренегата и оставила в ней вторую золотую монету. Ее красноречие оказалось неотразимым. Уже на следующий день кавалеры были поставлены на работу в овраг. В полуденный зной, когда их товарищи по работе спали в тени, а стража на своих постах мирно клевала носом, они уселись на траве, у подножия башни, и под аккомпанемент гитары запели испанское ронделе. Лощина была глубокой, башня высокая, но в безмолвии летнего дня их голоса звучали ясно и звонко. Принцессы слушали их у себя на балконе - они выучились испанскому языку от дуэньи - и были растроганы нежностью песни. Благоразумная Кадига, напротив, воспылала негодованием. - Да хранит нас аллах! - вскричала она. - Они поют любовную песенку, в которой обращаются не к кому иному, как к вам! Доводилось ли хоть одному смертному наблюдать подобную дерзость? Я сейчас же помчусь к надсмотрщику и попрошу, чтобы их как должно отколотили палками. - Что? Отколотить палками столь благородных кавалеров, и только за то, что они так чудесно поют! - При мысли об этом три прекрасные принцессы исполнились ужаса. При всем своем добродетельном негодовании добрая старая женщина была отходчива и легко успокаивалась. Кроме того, музыка, по-видимому, благотворно подействовала на ее юных питомиц. Во всяком случае, на их щеках заиграл румянец, а их глаза заблестели. Она не стала поэтому препятствовать кавалерам петь свои любовные песни. Пение смолкло; принцессы погрузились в молчание. Наконец Сораида взяла лютню и приятным, но слабым и дрожащим голосом прощебетала коротенький арабский романс на тему: "Роза таится меж листьев, но с упоением слушает песнь соловья". Начиная с этого времени кавалеры почти ежедневно трудились в овраге. Благоразумный Гуссейн-Баба становился все снисходительнее и с каждым днем обнаруживал все большую склонность дремать на посту. Постепенно между принцессами и кавалерами установился оживленный обмен песнями и романсами, которые отвечали в известном смысле друг другу и были проникнуты одними и теми же чувствами. С течением времени принцессы стали выходить на балкон, когда могли это сделать, не будучи замечены стражею. Они разговаривали теперь с кавалерами при посредстве цветов, символический язык которых знали и те и другие. Трудность общения придавала ему особую прелесть и укрепляла их столь необыкновенным образом возникшую страсть - ведь любовь обожает препятствия, и ее древо лучше всего произрастает на самой бесплодной почве. Перемена во внешности и настроении принцесс поразила и обрадовала незадачливого султана. Но никто не ликовал больше благоразумной Кадиги, полагавшей, что все это - плоды ее ловкости и умения. Это телеграфическое общение принцесс с испанскими пленниками внезапно прервалось; кавалеры уже несколько дней не показывались в овраге. Напрасно обворожительные принцессы выглядывали из башни, напрасно вытягивали они свои лебединые шейки, напрасно пели, как соловьи, заключенные в клетку. Их возлюбленные-христиане исчезли, и из зарослей больше не доносилось ни звука. Благоразумная Кадига отправилась на разведку и вскоре возвратилась с озабоченным, вытянутым лицом. - Ах, дети мои, - вскричала она, - я заранее знала, чем все это кончится, но вы проявляли такую настойчивость! Свои лютни вы можете теперь отложить за ненадобностью! За испанских пленников внесен выкуп - они ныне в Гранаде и собираются возвратиться на родину. При этом известии прекрасные принцессы впали в отчаяние. Красотка Саида негодовала, что ими пренебрегли, что их покинули, не простившись. Сораида ломала руки, рыдала, гляделась в зеркало, вытирала слезы и снова рыдала. Кроткая Сорааида, склонившись над балконом, тихонько плакала, и ее слезы капля за каплей падали на скамью цветника, на которой нередко сиживали неверные кавалеры. Благоразумная Кадига делала все от нее зависящее, чтобы смягчить их печаль. - Успокойтесь, детки, - говорила она, - велика важность, что вы к ним привыкли! Такова жизнь. Ах, проживи вы с мое, вы бы знали, чего стоят мужчины! Я уверена, что эти кавалеры имеют возлюбленных среди испанских красоток Кордовы и Севильи, они вскоре будут петь серенады под их балконами и позабудут мавританских красавиц Альгамбры. Успокойтесь, детки, пусть воспоминанье о них изгладится из ваших сердец! Слова утешения благоразумной Кадиги лишь удвоили горе прекрасных принцесс, и целых два дня они никак не могли утешиться. На утро третьего дня славная старуха вошла в их покои, кипя и пылая негодованием. - Кто бы мог предположить подобную наглость? - воскликнула она, лишь только нашла слова, чтобы выразить свои чувства. - Я получила по заслугам за то, что помогала обманывать вашего уважаемого отца. Ни слова больше о ваших испанцах! - Но что случилось, Кадига? - воскликнули принцессы, едва дыша от волнения. - Что случилось? Случилось предательство, или - что почти столь же гнусно - мне предложили пойти на предательство, мне, вернейшей из верноподданных, самой преданной из дуэний! Да, дети мои, испанцы пытались меня подкупить, чтобы я убедила вас бежать с ними в Кордову и там стать их женами. Тут почтенная старая женщина закрыла лицо руками и дала волю своему яростному негодованию и безмерному огорчению. Три прекрасные принцессы бледнели и краснели, краснели и бледнели и трепетали, потупив взоры и переглядываясь, но не сказали ни слова. Между тем старуха сидела, раскачиваясь в сильном волнении взад и вперед, и разражалась время от времени восклицаниями: - Как могла я дожить до такого срама, я, преданнейшая из слуг! Наконец старшая принцесса, самая решительная и всегда во всем руководившая сестрами, приблизилась к ней и, положив ей на плечо руку, произнесла: - Ах, матушка... предположим, что мы готовы бежать с христианскими кавалерами; осуществимо ли это? Славная старуха внезапно пресекла свои сетованья и, подняв глаза, повторила: - Осуществимо ли это? Будьте уверены, что безусловно осуществимо! Разве кавалеры не купили Гуссейна-Бабу, ренегата, начальника стражи, и не разработали плана? Но обмануть вашего отца - отца, который питал ко мне такое доверие! - Здесь достойная женщина снова предалась гневу и огорчению и снова начала раскачиваться взад и вперед, ломая в отчаянье руки. - Но наш отец никогда нам не верил, - сказала старшая принцесса, - он доверял лишь замкам и засовам и обращался с нами, как с пленницами. - Увы, это - сущая правда, - отвечала старуха, опять прервав свои горестные стенания, - он действительно обращался с вами весьма неразумно и держал вас взаперти в этой древней унылой башне, где вы губили свою юность и прелесть, подобно розам, увядающим в вазе. Но все же: бежать из родной страны! - А разве страна, в которую мы убежим, не страна нашей матери, где мы будем жить на свободе? И вместо старого сурового отца не обретет ли каждая из нас любящего супруга? - Это все правда, и отец ваш, должна признаться, - ужасный тиран, но что же из этого? - вскричала Калига, снова впадая в негодование. - Неужто вы оставите меня ему на расправу? - Никоим образом, дорогая Кадига. А почему бы тебе не бежать вместе с нами? - Разумеется, доченька, и... сказать по правде, когда я толковала об этом с Гуссейном-Бабой, он обещал позаботиться обо мне, если я убегу вместе с вами: но подумайте, детки, готовы ли вы отречься от веры отца? - Христианская вера была изначальной верой нашей покойной матушки, сказала старшая из принцесс, - я готова вступить в ее лоно и уверена, что того же пожелают и сестры. - Сущая правда! - воскликнула, оживившись, старая женщина. - Это и впрямь была изначальная вера вашей покойной матушки, и на смертном одре она выражала горькие сожаления, что отреклась от нее. Я обещала ей неуклонно печься о ваших душах и рада видеть, что теперь они на верном пути к спасению. Да, детки, и я родилась христианкой, в сердце своем я христианка и посейчас, и теперь я решила вернуться к своей истинной вере. Я говорила об этом с Гуссейном-Бабою, который и сам уроженец Испании и происходит из мест, находящихся близ города, где я родилась. Он тоже жаждет снова увидеть родную страну и примириться с христианскою церковью; кавалеры обещали, что, если, по возвращении на родину, мы с ним пожелаем вступить в супружество, они обеспечат нас до конца наших дней. Словом, короче говоря, оказалось, что эта в высшей степени благоразумная и дальновидная старая женщина не раз уже совещалась с кавалерами и ренегатом, принимая участие в разработке плана побега. Старшая принцесса немедленно его приняла, и ее пример, как обычно, определил поведение обеих ее сестер. Младшая, правда, заколебалась, ибо была наделена нерешительной и робкой душой; в ее сердце происходила борьба между дочерними чувствами и девической страстью; впрочем, страсть, как всегда, одержала победу, и, молча обливаясь слезами и подавляя вздохи, она также стала готовиться в путь. Обрывистый холм, на котором возведена Альгамбра, когда-то, в стародавние времена, был изрыт подземными ходами, пробитыми в голой скале и ведшими из крепости в различные части города и к отдаленным воротам для вылазок на берегах Хениля и Дарро. Эти ходы были проложены в разное время мавританскими государями и предназначались для бегства на случай внезапных восстаний, а кроме того, для тайных приключений галантного свойства. Многие ходы ныне начисто позабыты, иные сохранились и по сию пору, но частью завалены мусором, частью замурованы камнем, оставаясь памятниками осторожной предусмотрительности и военных хитростей мавританских владык. По одному из этих проходов Гуссейн-Баба взялся провести принцесс к воротам для вылазок за городскими стенами, где их должны были ожидать кавалеры с резвыми скакунами, чтобы переправить через границу. Наступила долгожданная ночь побега; принцесс, как обычно, заперли в башне. Альгамбра погрузилась в глубокий сон. Около полуночи благоразумная Кадига отворила окно, выходившее в сад, и прислушалась. Гуссейн-Баба был уже там и подал условный знак. Дуэнья привязала к перилам балкона конец веревочной лестницы, сбросила ее в сад и спустилась вниз. Две старшие принцессы с замиранием сердца последовали за нею, но когда дело дошло до младшей, Сорааиды, она заколебалась и потеряла решимость. Много раз ставила она свою крошечную изящную ножку на зыбкую лестницу и тотчас же отдергивала ее назад, и чем дольше она задерживалась, тем сильнее трепетало ее бедное маленькое сердечко. Она обернулась и окинула опечаленным взглядом свою обитую шелком комнатку; она в ней жила, разумеется, подобно птичке, запертой в клетке, но здесь она чувствовала себя в безопасности: кто может предвидеть, какие превратности судьбы ожидают ее, если она выпорхнет на широкий простор белого света? То она вспоминала своего возлюбленного христианского кавалера, и тогда ее маленькая ножка тянулась к лестнице, то вдруг думала об отце и... отступала назад. Но попытка изобразить душевную борьбу столь юной, нежной, любящей и в то же время столь робкой, не знающей жизни девушки - безнадежное дело. Тщетно ее умоляли сестры, бранилась дуэнья, разражался, стоя под балконом, проклятьями ренегат - маленькая мавританка, одолеваемая сомнениями, не могла набраться решимости, будучи уже на грани побега: ее соблазняла сладость греха, но страшили его опасности. Между тем с каждым мгновением угроза провала их плана все возрастала. Послышался отдаленный топот идущих людей. - Это ночной патруль! - вскричал ренегат. - Если мы станем мешкать, мы безвозвратно погибли. Принцесса, спускайтесь немедленно, мы уходим! Сорааида ужасно заволновалась; затем с решимостью отчаяния, отвязав лестницу, она сбросила ее вниз. - Решено, - крикнула она, - бежать уже невозможно. Да хранит и благословит вас аллах, милые сестры! Старшие принцессы содрогнулись при мысли, что их сестра остается одна; они помедлили бы еще, но патруль приближался, ренегат рвал и метал, и им поневоле пришлось скрыться в подземный ход. Продвигаясь ощупью по жуткому, пробитому в сердце горы лабиринту, они благополучно достигли железной двери, которая вывела их по ту сторону городских стен. Здесь их уже дожидались испанцы, переодетые солдатами той самой стражи, над которою начальствовал ренегат. Возлюбленный Сорааиды, узнав, что она отказалась покинуть башню, был вне себя от отчаяния, но предаваться жалобам и стенаниям не было времени. Принцессы уселись на крупы коней позади своих милых, благоразумная Калига взгромоздилась позади ренегата, и путники пустились крупною рысью по направлению к перевалу Лопе, который ведет через горы к Кордове. Вскоре после этого с укреплений Альгамбры донесся грохот барабанов и послышались звуки труб. - Наш побег обнаружен! - вскричал ренегат. - У нас быстрые скакуны, ночь темна, никто не нагонит нас, - ответили кавалеры. Они пришпорили лошадей и понеслись по равнине. Они достигли подножия горы Эльвиры, выходящей выступом на дорогу. Ренегат остановил коня и прислушался. - Пока, - сказал он, - еще никто не напал на наш след. Мы успеем скрыться в горах. Но не успел он произнести эти слова, как на сторожевой башне в Альгамбре вспыхнул огонь. - Беда! - вскричал ренегат. - Этот сигнальный огонь поставит на ноги стражу на перевалах. Вперед! Вперед! Гоните коней, как безумные, нельзя терять ни мгновения! Они помчались как вихрь, и цоканье копыт их коней отдавалось эхом, когда они неслись между скалами по дороге, идущей вокруг скалистой горы Эльвиры. И когда они таким образом мчались, в ответ на тусклый огонь Альгамбры зажглись огоньки во всех направлениях: то тут, то там вспыхивали они на аталаях, то есть сторожевых башнях в горах. - Вперед! Вперед! - кричал ренегат, сопровождая свои слова бесчисленными проклятьями: - К мосту! К мосту, прежде чем там проведают о тревоге! Они объехали выступ горной гряды и оказались в виду знаменитого моста Пинос, переброшенного через бурный поток, который нередко окрашивался христианской и мусульманскою кровью. К своему ужасу, они обнаружили, что башня на мосту горит огнями и сверкает доспехами стражи. Ренегат снова остановил коня, приподнялся на стременах и осмотрелся; затем, махнув рукой кавалерам, свернул с дороги, проскакал некоторое расстояние вдоль реки и кинулся в ее воды. Кавалеры велели принцессам держаться покрепче и последовали его примеру. Быстрый поток отнес их несколько в сторону; вокруг с ревом катились волны, но прекрасные принцессы прильнули к своим рыцарям и не издали ни одной жалобы. Кавалеры благополучно достигли противоположного берега, и ренегат, стараясь избегать проезжих дорог, повел их крутыми, почти непроходимыми тропами и глухими оврагами сквозь самое сердце гор. Короче говоря, они достигли старинного города Кордовы, где возвращение кавалеров в родную страну к друзьям было отпраздновано с пышностью и великолепием, ибо они принадлежали к знатнейшим семьям. Прекрасные принцессы были без промедления приняты в лоно католической церкви и, став по свершении надлежащих обрядов подлинными христианками, превратились в счастливых супруг. Торопясь благополучно завершить переправу принцесс через реку и горы, мы забыли упомянуть о судьбе благоразумной Кадиги. Во время скачки по равнине она вцепилась, как кошка, в Гуссейна-Бабу, взвизгивая при каждом толчке и вызывая по этой причине потоки ругательств волосатого ренегата; когда же он погнал коня в воду, ее ужас стал безграничен. - Не хватайся так крепко, ты мне мешаешь, - вскричал Гуссейн-Баба, держись за мой пояс и ничего не бойся. Она обеими руками ухватилась за кожаный пояс, стягивавший живот дородного ренегата, но когда он наконец вместе с кавалерами остановился на вершине горы, чтобы перевести дух, дуэньи нигде не было видно. - Где же Кадига? - вскричали встревоженные принцессы. - То ведомо только аллаху, - последовал ответ ренегата, - мой пояс расстегнулся посредине реки, и Кадига заодно с ним свалилась в поток. Такова воля аллаха; горе мне, то был драгоценный, богато расшитый пояс! Как бы горько принцессы ни печалились по поводу исчезновения своей благоразумной наставницы, для праздных сожалений времени не было. Впрочем, двужильная старуха утонула, да не совсем: рыбак, забросивший в реку свои сети чуть ниже, вытащил ее на берег и был несказанно поражен своим необыкновенным уловом. О том, что сталось с благоразумной Кадигой в дальнейшем, легенда умалчивает; бесспорно лишь то, что свойственное ей благоразумие побудило ее держаться возможно дальше от Мохамеда Левши. Почти столь же мало известно о поведении прозорливого монарха после того, как он узнал о бегстве дочерей и о шутке, которую сыграла с ним самая верная из его служанок. Это был единственный случай, когда он прибегнул к чужому совету, и в дальнейшем, насколько известно, никогда больше не был повинен в подобной слабости. Впрочем, он принял необходимые меры охраны последней оставшейся дочери, которая не пожелала бежать, хотя, как полагают, порою сожалела об этом. Ее не раз видели на верхней площадке башни, откуда она грустно взирала на горы в том направлении, где расположена Кордова, а иной раз слышали и ее лютню, сопровождавшую грустные песни, в которых она оплакивала, как говорят, потерю сестер и возлюбленного и сетовала на свое одиночество. Она умерла молодой и, по слухам, была похоронена в подземелье под башней, ее безвременная кончина породила в народе не одну легенду и сказку.