– Насколько было распространено такое явление, как «ППЖ»?

– Тут все от командиров идет, какой пример они сами подают, так и будет. У нас комполка Лубенченко был благородный человек и такие вещи не поощрял. Он даже как-то собрал девушек-санинструкторов и предупредил их: «Пожалуйста, общайтесь, встречайтесь, но близкие отношения отложите до конца войны». К девушкам-медработникам у нас относились очень хорошо, они были боевые и свои обязанности выполняли честно. Например, Ася Пилипенко за неделю боев на Днепре вытащила из боя 120 раненых солдат…

Когда в Венгрии погиб мой друг Смирнов, вместо него командиром взвода ко мне прислали… Тамару Прохорову. Эта боевая девушка очень достойно воевала и до и после этого, но тогда я попросил, чтобы ее заменили на мужчину, и тогда нам прислали Олега Демченко, а она воевала в 147-м полку.

Медсестры 144-го полка: Ася; Зина Хмарная; Мария

Вот у замполита полка Гасюка была ППЖ, но они поженились официально и после войны жили вместе.

– Говорят, бытовые условия в немецких войсках были лучше.

– Даже сравнения никакого нет, у немцев землянки были оборудованы как квартиры. На Днепре в одной захваченной нами землянке даже ковры на стенах висели… Для отопления у них были специальные печки, аккумуляторы для лампочек, а у нас сплюснутая снарядная гильза и какая-то печурка в лучшем случае.

– Приметы, предчувствия у вас были на фронте?

– Всякое бывало. Один случай на этом проклятом Миусе до сих пор мне покоя не дает. Несколько дней нам не подвозили питание, оголодали мы немного, да еще и заморозки были. Один мой солдат предложил: «Давайте вожжами вытянем к себе тушу убитой лошади с нейтральной полосы», а она лежала метрах в десяти от немецкой траншеи. Я не разрешал, но меня все-таки уговорили. Он пополз, успел привязать эту проклятую тушу, но, видимо, немцы что-то услышали, начали стрелять и убили его. На следующую ночь решили вынести его тело, но мы уже знали, что немцы обязательно устроят там засаду. Я отдал приказ обстрелять из минометов немецкие позиции, и нам все-таки удалось вытянуть и тело погибшего солдата, и даже лошадиную тушу. Но немцы открыли сильный ответный огонь, а мы, человек восемь, сидели в каком-то хлипком блиндажике. И тут меня просто какое-то нетерпение взяло, непременно захотелось уйти. Люди начали артачиться, не хотели уходить, Мозинсон, помню, тоже очень не хотел уходить, но я все-таки настоял. Только мы чуть отошли, как в эту землянку прямое попадание 119-мм мины… Нас бы всех там в кашу… Люди на меня смотрели с такой благодарностью.

Но Мозинсон со мной «рассчитался». Под Большим Токмаком, на Украине, он вдруг заладил: «Надень каску, надень каску», а я ее почти никогда не носил. Но послушался его и надел. И почти сразу взрыв снаряда, и большой кусок кирпича попадает мне прямо в голову… Целую неделю я приходил в себя в медсанбате, а ведь если бы каску не надел, то сразу хана… Вот как это можно назвать?

– Роль случайности была большой?

– Сразу, например, вспоминается, как погиб командир батареи 120-мм минометов. На марше с повозки упал чей-то автомат, раздалась очередь, и его наповал… Ну что это?.. Или в Венгрии был такой случай: мы возвращались на передовую из штаба с совещания. На повозке помимо меня была медсестра Ася и ездовой. И тут совсем рядом с нами дорогу перебегают немцы, которые стремились вырваться из окружения. Хватаюсь за пистолет, раз – осечка, два – осечка, смотрю, а у меня ни одного патрона. Я до сих пор не понимаю, куда делись патроны, кто их вытащил? Ведь я всегда за этим следил, знал, что у меня есть оружие, а тут…

– Чего вы боялись на фронте, что было самое страшное?

– Больше всего я боялся попасть в плен и для себя решил, что последний патрон оставлю себе… А так, конечно, самое страшное – это атака. Особенно под Москвой, когда еще ходил в них простым солдатом. Словами очень сложно передать, как тяжело было оторваться от земли и пойти вперед…

– Что-то запомнилось за границей?

– Чистота, и как она соблюдается. Можно сказать, что у них выработана ответственность за чистоту, каждый следит за своим участком, и получается очень хороший результат. Запомнилось, что не было воровства, где ты оставишь свои вещи, там их и найдешь, что у них было все строго распланировано, даже ели они не сколько хотели, а как у них было рассчитано.

– Удавалось пообщаться с местным населением?

– В Венгрии нас как-то отвели на отдых. Я помылся, и хозяин дома пригласил меня к столу. Оказалось, что он был у нас в плену в первую мировую, потом участвовал в революции, поэтому вполне сносно говорил по-русски. Он был очень радушен, рассказывал, где бывал в России. Я смотрел, как он спокойно ест маленькие перчики, и тоже решил попробовать, но даже представить не мог, что они могут быть настолько острыми… Я закашлялся, у меня брызнули слезы, но, конечно, все это перевели в шутку, посмеялись.

Там же в Венгрии, в Кишкунхалаше, почти все местные жители удрали, но в одном доме оставалась одна старуха, видимо, ее не могли взять с собой. Она была уже совсем слепая, ходить не могла, ее просто положили на кровать и подложили ей подушки. Наши солдаты, увидев, в каком она положении, начали совать ей в руки хлеб, но она взяла одного за руку и начала ощупывать его голову, представляете, она верила пропаганде, что у советских людей есть рога… Дня два она не ела, а потом мой ездовой Полищук начал кормить ее буквально с ложечки… Дважды в день он ее кормил, наверное, и в туалет ее относил, и что вы думаете? Когда мы уходили, то она заплакала… А он рядом с ней положил много кусочков хлеба. Вот такие мы были оккупанты…