Слова Надежды Степановны были так искренни, так чисты, что Павел Яковлевич, как ни был рассержен, тотчас смягчился, взял ее за руку и сказал:

– Надежда Степановна, я тоже православный и потому тоже смягчаюсь…

Таким образом, неприятное это препирательство благополучно окончилось шуткою и даже позволило Путешественнику высказать весьма интересную мысль.

– Я, господа, в молодости своей увлекался либерализмом, – сказал он. – Да и теперь считаю, что наше антиеврейское русское дело не должно быть отдано золоторотцам на откуп. Я считаю, что мы должны добиться такого положения, при котором сами евреи поняли бы свою порочность и чуждость их нам. Чего ж они ждут, на что надеются? Евреи – паразиты в общечеловеческой семье, они ничего не внесли в общечеловеческий труд…

– На что надеются, – живо откликнулась Надежда Степановна, – на нас и надеются, на то, что в нашей православной семье появится побольше жидов… С русскими фамилиями, с русскими родителями, но жидов, – она сказала это с какой-то грозной скорбью, на которую способна только русская женщина, – надеются они, например, на пятерицу жидов с русскими фамилиями, цареубийц, всей силой и правдой русского закона осужденных в прошлом году на смерть…

– В молодости, – сказал Путешественник, – я работал на Александровском винокуренном заводе… Был там каторжник Гаврило Минаев, осужденный на двадцать лет в кандалы. Все подойдет, бывало, ко мне и так по-детски: «Барин, позвольте понюхать табак». Узнав, что он очень любит нюхать табак, но редко его имеет, я, не пуская его грязными руками в табакерку, высыпал на что-то ему все ее содержимое, отсыпал ему в руку, а случалось, в карман мелкие деньги. Раз я как-то спросил, за что именно он приговорен на двадцать лет в кандалы. Подумав и как бы стесняясь несколько, он отвечал: «Да за самые пустяки, барин, за то, что зарезал двух жидов». Сколько я ему ни старался втолковать, что это отнюдь не пустяки, что евреи такие же люди, как и все, и что зарезать еврея точно такой же грех, как и зарезать христианина, он остался при своем мнении, что совершенное им преступление – пустяки, добавляя к этому, что какие же они люди, если распяли Христа. Все убеждения мои оказались напрасны. Более того, не становясь на подобные крайние позиции, я в то же время подумал о силе народного антиеврейского чувства. Может быть, это и дало толчок моим будущим антиеврейским взглядам.

– А граф Толстой, – почти выкрикнула Надежда Степановна, так что сидящие за соседним столиком немцы обратили на нас внимание, – Толстой приводит меня в нравственный ужас… «Господи помилуй» так и вырывается из моего сердца, когда слушаешь его высказывания. Он обвиняет христиан в ненависти к врагам Христа, а не наоборот. Истинно, мудрость человеческая объюродившаяся… Вчера у меня была какая-то благодатная радость… Получила письмо от милой Марьи Васильевны о благополучном возвращении иконы новопрославившейся, что у графини Капнист исцелила ей калеку-дочь… Икона эта была похищена каким-то крестьянином, которого споил жид-корчмарь, и за стакан отвратительной жидовской водки заложена этому корчмарю… Я получила фотографический снимок этой иконы… Судя по оттиску ризы, икона очень древняя. Она как будто напоминает какую-то из мадонн Рафаэля. Матерь Божия держит ручку Подвечного младенца очень свободно, по-детски раскинувшегося у нее на коленях, а меж тем эта ручка как бы вместо игрушки держит простой равновеликий греческий крест. Лицо у Богоматери как бы глубоко и строго задумчиво, с совершенно опущенными глазами, устремленными к младенцу-Господу. Так смотрит душа, а не любопытные глаза… И всему этому угрожал отвратительный жидовский барышник… О, Господи, скорбь потоками заливает душу… Как написано у прекрасной поэтессы Жадовской: «Унеси ты, вихрь, тучу грозовую, сбереги нам, Боже, ниву золотую…»

Сказано это было от самой глубины чистого женского сердца, но на беду Павел Яковлевич опять вздумал противоречить:

– Надежда Степановна, – сказал он, – у поэтессы написано: «Туча градовая, нива трудовая…»

К счастью, Путешественник опять умно смягчил, сказав:

– Суть от этого не меняется… Действительно, евреям все вольготней живется на нашей Руси. Если раньше они старались подкупать, то теперь их подкупают. Ведь только слабые подкупают сильного, а значит, время, когда нужно было подкупать, прошло для жидов. Каков фактец… Boт об этом вам бы и написать, Надежда Степановна.

– Прежде всего, об этом вам надлежит сказать на открывающемся завтра конгрессе, – добавил я, – ведь конгресс для того и созван, чтоб международный антисемитизм сразу и во всей глубине поставил перед арийскими народами еврейский вопрос.

– Но владею ли я мечом духовным, чтоб сражаться за Божье дело? – задумчиво спросила Надежда Степановна. – Впрочем, мне уже приходилось выступать перед большими аудиториями, правда, не за рубежом, а в Москве, по поводу нашей с Марьей Васильевной поездки в места антиеврейских народных выступлений. Публики было много. В зале не было места, где шляпу положить. В этом чудесном зале общества любителей русской словесности, где когда-то выступали Жуковский, Пушкин, Гоголь, Тургенев…

– Жуковский, Пушкин и Гоголь никогда не выступали в этом зале, – вдруг снова воткнул свою словесную шпильку Павел Яковлевич.

Глаза Надежды Степановны вспыхнули обидой и гневом, но Путешественник снова умело смягчил.

– Однако ведь Тургенев выступал, – сказал он, – и вообще сейчас важно русскому обществу не столько говорить о прошлом, сколько нарисовать картину будущего.

– Не только русскому обществу, – добавил я, – но и всему содружеству арийских и ариизированных (выражение Виктора Иштоци) народов.

– Да, – сказала тихо Надежда Степановна. – Какая меня сейчас вдруг охватила тоска по России, господа… Очутиться бы там, помолиться бы в Николаевской церкви общерусского отца нашего, помощника в скорбях, нуждах и печалях чудотворца Николая… От этой церкви я имею плиточку на могиле моей матушки… Вдруг мне сейчас вспомнились какие-то откуда-то стихи стародавние: «Что день грядущий мне готовит, его мой взор напрасно ловит…» В какой-то он, не помню, скрывается мгле.

– Это не стародавние стихи, а стихи Пушкина из «Евгения Онегина», – сказал Павел Яковлевич.

Тут даже умница Путешественник ничего не мог поделать. Надежда Степановна вспыхнула, как девушка, которую обидели грубым словом, и, молча поднявшись, слегка раскланявшись с нами, но не с Павлом Яковлевичем, ушла. Мы некоторое время раздосадовано молчали после столь неприятной сцены. Откуда-то, кажется, из Grosse Garten (Большого парка), доносилась музыка: «Dichter und Bauer» von Suppe («Поэт и крестьянин» фон Зуппе). Слушая эту музыку, я думал, что русский антисемитизм, влившись в организованную семью международных антисемитов, внесет свои национальные черты: неорганизованность и, как следствие ее, преобладание второстепенного над главным. Но одновременно он внесет и свою способность к самоуглублению, к самопознанию, а это очень важная черта прежде всего в науке, которой ныне должен стать антисемитизм и которой он уже стал в социалистических трудах Евгения Дюринга.