И все же, несмотря на инфернальность главных героев и инъекции антифеминистской сатиры (мстительные и раздражительные ведьмы, способные из чувства ревности навлечь на соперницу рак или забавы ради умертвить белку, на поверку оказываются ничуть не лучше бездушных «шовинистов»-мужчин), «Иствикские ведьмы» практически не выделяются на фоне предыдущих апдайковских романов, чья фактура «с раздражающей легкостью улетучивается из головы, прежде чем успеваешь ее ухватить, и сливается с серыми будничными банальностями, которые составляют столь монотонный фон нашего повседневного бытия, что сознание инстинктивно отвергает их как не стоящие запоминания» 398 .

Как и прежде у Апдайка, повествование «Иствикских ведьм» страдает сюжетной анемией и самодовлеющей описательностью (лишь слегка окрашенной скучноватыми рассуждениями о жестокости природы); фантастика же парализована здесь назойливым авторским вниманием к «микроскопическим доподлинностям» (апдайковское выражение) быта и нравов ничем не примечательных американских обывателей – не обремененных особым интеллектуальным багажом, не раздираемых неразрешимыми нравственными коллизиями, не способных избыть скуку своего сытого существования ни черной магией, ни любовными интрижками.

В одном из интервью Апдайк признавался, что как писатель он «любит искать и находить интересное в самом банальном» 399 . Похоже, в «Иствикских ведьмах» он чересчур увлекся поисками. В результате фантастика у него вышла бескрылой, приземленно-петрушевской, лишенной метафизической глубины.

Колдовские проделки иствикских ведьм, как правило, настолько тривиальны, по-бабски мелочны и неостроумны (то одна наколдует, чтобы у досаждавшей ей старухи рассыпалось жемчужное ожерелье и порвались ремешки на туфлях; то другая в сердцах пожелает, чтобы ее новый шеф сломал себе ногу, – и во время гололеда он доставляет ей эту радость; то все вместе делают так, чтобы у ненавистной им городской активистки изо рта лезла всякая дрянь – соломинки, перышки, насекомые), сам Ван Хорн с его утомительными разговорами о поп-арте и получении вечного источника энергии до такой степени бесцветен и скучен, что автор при первом удобном случае оставляет своих протагонистов и удаляется в густые заросли пейзажных описаний, поглощающих и без того зачаточную фабулу.

Зато в этих зарослях Апдайк чувствует себя превосходно и резвится вволю, демонстрируя читателю редкую в современной литературе приметливость по отношению к явлениям внешнего мира. От его внимания не ускользает ни одна мелочь. Если уж он берется описывать, скажем, иствикский пляж, будьте уверены – сделает это с исчерпывающей полнотой: зорко приметит поблекшие цветные наклейки на беспорядочно разбросанных банках из-под пива и упаковках от тампонов, и белый пушок на гладких девичьих ногах «карамельного цвета», и «остатки кострищ из принесенных водой обломков древесины, и осколки термоса для охлаждения вина, и презервативы, похожие на маленьких сушеных медуз»; проницательно различит на песке «рядом с треугольным узором лапок чаек более тонкие следы куликов и пунктирные каракули крабов»; с точностью заправского ботаника перечислит названия увиденных растений: вот мышиный горошек, чуть дальше – мохнатая гудзония и виргинский вьюнок, а во-о-он там, смотрите внимательно, – Ammophila breviligulata («Аммофила короткостеблая», – сообщает в примечании добросовестная переводчица).

Реализуя свои незаурядные живописные способности, Апдайк достигает воистину потрясающих результатов: читатель оказывается буквально погребенным под лавиной подробностей (порой совершенно излишних и невыразительных), а действие размазывается, словно холодная манная каша по тарелке.

Спору нет, бесчисленные описания подаются Апдайком в роскошной стилистической упаковке. Правда, время от времени чувство меры начинает ему изменять, и тогда необузданное буйство пышных метафор и сравнений начинает напоминать безумную фантазию кондитера, вознамерившегося соорудить торт из одних жирных кремовых розочек.

Изредка свою посильную лепту вносит и переводчица («Умирающий декабрьский день пощипывал лица и ноги в легких теннисных туфлях» – ср. с оригиналом: «The dying December day nipped at their faces, their sneakered feet» 400 ), хотя в подавляющем большинстве случаев она не повинна в том, что вытворяет ее подопечный: «…Смешные струи спермы как крики детеныша животного в когтях ястреба» («These comic jets of semen, like the cries of a baby animal in the claws of a hawk» 401 ); «На кривых тротуарах, местами очищенных от снега, виднелись узоры, отпечатанные ботинками, они были похожи на грязные следы на белом печенье» («The not-quite-straight sidewalks of Dock Street, shoveled in patches, manifested patterns of compressed bootprints, like dirty white cookies with treads» 402 ).

Впрочем, обилие тяжеловесных, плохо перевариваемых метафор и неудачных сравнений, приторно-подробные описания – это еще не самые страшные злодеяния Джона Апдайка. Куда неприятнее половодье нескончаемых, пустопорожних диалогов, составляющих, как в самом настоящем бульварном романе, где-то около половины текста. Согласен, некоторые из них выполняют определенную функцию: с их помощью нам сообщается об основных событиях романа. О прибытии в Иствик Ван Хорна и о преобразованиях в купленном им особняке, о гибели священника унитарной церкви Эда Парсли (бросившего семью ради молоденькой любовницы, связавшегося с левыми экстремистами и подорвавшегося на собственной бомбе), о смерти Дженнифер – избранницы решившего вдруг остепениться дьявола (ее-то и сглазили ревнивые ведьмы), наконец, о бегстве Ван Хорна из города (несмотря на разглагольствования о современном искусстве и грандиозные планы найти источник вечной энергии, он оказался всего-навсего мелким жуликом, скрывающимся от кредиторов) – об этих и других происшествиях мы узнаем из кухонного трепа и телефонных разговоров трех подруг, так что пересуды и словоохотливое перемывание косточек ближним являются, по сути, главным механизмом раскручивания фабулы.

Подобный композиционный прием с приятной легкостью позволяет переделать роман в киносценарий (как мы помним, по роману Апдайка был снят легковесный «ужастик» с участием целой россыпи голливудских звезд), только вот вряд ли он идет на пользу романному повествованию: привкус сплетни и заливистой телефонной болтовни обесцвечивает и опошляет даже самые трагические и ужасные события. К тому же многие диалоги и вовсе не несут в себе никакой полезной нагрузки и оставляют впечатление, будто они вставлены в текст едва ли не для того, чтобы заполнить пробелы между цветистыми авторскими описаниями. Вот типичный образчик подобного композиционного балласта – выдержка из разговора иствикских ведьм и Дженнифер во время вечеринки у гостеприимного Ван Хорна: