Как говаривал пушкинский Савельич: «Быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается», посему не будем излишне строги ни к автору (тем более что он не переиздавал большинство своих скороспелых юношеских опусов), ни к безымянным составителям «Слепка эпохи», которые не озаботились предисловием и мало-мальски подробными комментариями да к тому же немного недоскребли по библиотечным сусекам, в результате чего сборник вышел все-таки неполным. (Законная придирка, если уж составители стремились представить максимально полно «малую прозу» Во.) Так, за пределами книги оказалось несколько ранних вещей, в том числе «The Curse of the Horse Race», удостоенный переиздания в одном из прижизненных сборников писателя, «The Balance: A Yarn of the Good Old Days of Broad Trousers and High Necked Jumpers» (1926), предвосхищающий кинематографическую повествовательную технику «Мерзкой плоти», а также фантастическая история в духе Герберта Уэллса «Out of Depth» (1933), в которой один из героев переносится во времена Средневековья, а другой попадает в Лондон XXV столетия. Невостребованным остался и рассказ «Compassion» (1949), повествующий о том, как доблестный британский майор Гордон пытается вывести из Югославии еврейских беженцев, бывших узников концлагеря. Позже рассказ был трансплантирован в роман «Безоговорочная капитуляция» – заключительную часть военной трилогии Во, однако в «воениздатовский» перевод И. Разумного и П. Павелецкого эпизод с беженцами не попал, так что составители могли бы проявить сострадание к злополучному рассказу и включить его в сборник.

Впрочем, несмотря на досадные пробелы, «Слепок эпохи» способен дать представление об Ивлине Во-новеллисте и, что гораздо важнее, подарить нам несколько часов занимательного чтения. И пусть далеко не все из собранных здесь новелл и рассказов явятся для кого-то откровением, большинству из них присущи «ясность, элегантность и индивидуальность», а ведь именно эта комбинация, как не без основания считал сам Ивлин Во, «дает состав, способный оставлять подобье вечного в неуловимом искусстве письма».

Шарж Ричарда Уилсона

Сборник Ивлина Во, вышедший в мемуарной серии «Мой ХХ век» 340 , стоит приобрести прежде всего из-за включенной в него автобиографии «Недоучка» (1964), оказавшейся последним произведением английского писателя.

Читая ее, я не раз вспоминал ламентации из эссе «Кембридж», написанного в 1921 году студентом Тринити-колледжа Владимиром Набоковым: «Между ними и нами, русскими, – некая стена стеклянная; у них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря, биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности, которые заводят нас Бог знает в какие небеса и бездны; у нас бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено, – гуляй, душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй, заманчиво. Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и благодушно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой стороны, никогда самый разымчивый хмель не заставит его расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь… Во всякое время – откровенности коробят его».

Положим, и сам Набоков, сделавшись профессиональным писателем, не так чтобы уж очень часто «оголял грудь», и если по молодости позволял себе «расчувствоваться» в иных стихотворениях, то в прозе, особенно в зрелых вещах, сделал все, чтобы скрыть от читателей свою личную жизнь. Однако по сравнению с автобиографией Ивлина Во набоковские «Другие берега» – самая настоящая «исповедь горячего сердца» (да простят меня правоверные набоковоманы за реминисценцию из Достоевского).

По волнам своей памяти Во путешествует как истинный английский джентльмен – застегнутым на все пуговки, не позволяя управлять собой потоку воспоминаний и не заносясь ни в какие небеса и бездны. Любители лирических излияний и исповедальных саморазоблачений могут не беспокоиться: «Недоучка» написан явно не для них. Отказываясь идти «в кильватерной струе психологических спекуляций нового поколения» (как и Набоков, Во не слишком жаловал фрейдистских ищеек), писатель редко позволяет себе расслабиться и не балует читателей откровениями интимного характера. Стопроцентный англичанин, он обладал искусством скрывать истину, не сказав ни одного слова неправды. Так, повествуя о раблезианских развлечениях студенческой юности (из-за них он забросил учебу и в итоге вышел из Оксфорда, недоучившись до магистра, всего лишь с дипломом бакалавра), автор ни словом не обмолвился о своем гомосексуальном опыте (о том, «было или не было», заинтересованным лицам приходится судить, изучая посмертно опубликованные дневники и письма Во) 341 и к тому же умолчал о многих скандальных проделках, которые, кстати, оставили неизгладимое впечатление в памяти его приятелей. (Один из них долго еще помнил, как ночью стены баллиолского колледжа дрожали от громовых восклицаний подвыпившего Ивлина: «Декан Баллиола трахается с мужиками! Декан Баллиола трахается с мужиками!!!» 342 )

Из книги мы узнаем куда больше о культурно-бытовом укладе и нравственном климате эдвардианской и георгианской Англии, нежели о внутренней жизни автора, так что «Недоучка» прельщает нас, как выразился бы Владислав Ходасевич, «силой колорита», а не «диалектикой души» и интенсивностью самокопания.

Автобиографический материал подобран так, чтобы наше внимание сосредоточилось на окружении юного Во и на подробностях внешнего мира, запечатлевшихся в его сознании. Эти подробности постоянно соотносятся пожилым автором с современными реалиями и фактами давней истории: неповторимая мелодия единичного существования вплетается в «шум времени», что позволяет воспринимать всю вещь не столько как автобиографию знаменитого писателя, сколько как культурно-исторический очерк английской жизни в период заката могущественной Британской империи.

Особенно богата такими сопряжениями вторая глава, «В кругу семьи», посвященная детству будущего классика английской литературы. Живописуя идиллические пейзажи лондонского пригорода и традиционные прогулки с отцом, автор показывает ландшафт, каждая деталь которого насыщена историческими реминисценциями. Вот перед нами «мрачный пустовавший дом, в котором некогда заточил себя Питт Старший. В доме, в башенке, была комната с двойными дверьми, туда ему приносили еду, когда он запирался там в приступе тоски и ярости»; далее мы видим «замок Джека Стро, возле которого… дважды были разбиты отряды мятежников, один раз во времена Уота Тайлера, когда они направлялись на Лондон, в другой – во время восстания Гордона, когда они шли на Кенвуд, чтобы сжечь его. Более свежий и действительно реальный случай произошел как раз за трактиром: Сэдлир, злостный железнодорожный спекулянт, который послужил прототипом диккенсовского Мердля, хлебнул синильной кислоты из серебряного кувшинчика для сливок и был найден на песчаном карьере – ноги его торчали из земли». Даже дерево, возле которого отец и сын регулярно встречали слепого нищего, имеет свою историю: его «посадили, чтобы отметить место, где стояла виселица, на которой казнили убийцу по имени Джексон там, где он совершил свое преступление».

В книге есть немало анекдотических эпизодов и исполненных едкого сарказма зарисовок (чего стоит хотя бы описание ненавистного декана Хартфорд-колледжа: «Он курил трубку, которая торчала из его толстых губ, словно приклеенная коричневой слюной. Когда он вынул ее изо рта и взмахнул, словно желая, чтобы мне стала понятней его невнятная речь, блестящая нить потянулась за мундштуком, пока не лопнула, оставив мокрый след на его подбородке. Когда впоследствии он говорил со мной, я ловил себя на том, что думаю, как далеко может протянуться эта нить слюны, и часто не слышал его»). И все же по контрасту с хогартовской манерой большинства произведений Во, тяготеющих к гротеску и карикатуре, «Недоучка» поражает обилием описаний, пристальным вниманием к вещному миру, окружавшему впечатлительного мальчика, который особенно трепетно относился к приметам, казалось бы, столь недавней, но уже едва ли не мифологической Викторианской эпохи, будь то «ширмы и шитые панно на резных ножках» в старом доме тетушек или увиденные там же архаичные газовые рожки, «шеффилдский фарфор, фамильные портреты кисти неизвестных живописцев», «два застекленных шкафчика, заполненные всяческими “древностями” – веерами, табакерками для нюхательного табака, орехами с выпиленным узором, старинными монетами и медалями»; и еще «заключенный в футляр, тщательно обложенный ватой и снабженный этикеткой обгорелый кончик трости, опираясь на которую некий родственник совершил восхождение на Везувий» и «прядь волос Вордсворта (подлинность под вопросом)».

В детских главах автобиографии прямо-таки с прустианско-бунинско-набоковской ностальгией воскрешаются те зрительные, осязательные и слуховые впечатления, которые по каким-то таинственным иррациональным причинам навсегда врезаются в память, образуя сокровенное ядро человеческого сознания. Воссоздавая в памяти викторианский дом своих тетушек, автор вспоминает целую симфонию запахов – «там вечно присутствовал неистребимый запах газа, масла для ламп, плесени и фруктов; в одной части дома пахло запущенной церковью, в другой – людным базаром»; рассказ о первых школьных годах вызывает образ немецкой учительницы, которая вдалбливала маленькому Во стишок о пуделе, выпившем молоко. «И тот бессмысленный стишок, – меланхолично замечает автор, – до сих пор звучит у меня в голове…»