— А сколько ей лет, этой развращенной и соблазненной? — спросил я.

— Вроде как семнадцать, — кисло ответил Батя. — А прелюбодею — сорок один.

— Оно конечно… — сказал я в раздумье. — Нехорошо получается… гадостно. Слушай, Батя. А, может, этот самый маньяк ее того… И — где-нибудь по частям зарыл. Маньяки — они такие…

— Исключено, — сказал Батя. — Сказано же — он был взят с поличным… в момент… э, черт… в момент самого совращения. Его, значит, взяли, а она под шумок и того… сбежала. Такие дела.

— Но коль она сбежала, то, может быть, никакого такого растления и не было? — предположил я. — Может, между ними была пламенная любовь, а? И — все происходило по взаимному согласию? Иначе — зачем ей было убегать? Ее, понимаешь ли, пришли вызволять из рук маньяка, а она вдруг взяла и убежала. И до сих пор скрывается… Нет, Батя: здесь, мыслится мне, — любовь…

— Это между сорокалетним и семнадцатилетней?

— Ну, а что тут такого? Любовь, знаешь ли, — материя тонкая. Любви, да будет тебе известно, все возрасты покорны, ее порывы благотворны…

— Пошел ты со своей лирикой знаешь куда? — окрысился Батя. — О такой любви очень хорошо сказано в уголовном кодексе! Развратные действия в отношении несовершеннолетней! Плюс Медуза. Плюс Моня. Плюс журналисты и проверяющие. Все: иди и не выводи меня из себя своими неактуальными рассуждениями! Лирик хренов!

Из кабинета я вышел с поникшей головой.

Дело изначально мне не понравилось. И не потому, что оно было слишком уж заумным и хлопотным. Подумаешь, найти семнадцатилетнюю девчонку! Сегодня же к вечеру или завтра к утру и найду! Суть была не в девчонке.

Суть была в ином. В отсутствии внутренней логики, что ли. Для чего, спрашивается, было той девчонке убегать? Ее, видишь ли, освобождают, а она — убегает… Может, с испугу или в результате нервного потрясения? Может, и так, а только… Интересно, как, кто и каким образом маньяка выследил, и уж тем более — каким таким макаром этот маньяк был взят с поличным? Ну и ну… Ладно: надобно полистать уголовное дело. Авось за что-нибудь там и зацеплюсь.

Вообще-то, здраво рассуждая, я вовсе не был обязан вникать во все «почему» да «отчего». По сути, мое дело было телячьим — отыскать девицу и сдать ее на руки Медузе. Но — куда девать одолевшие меня с самого начала сомнения и терзания? Прошу прощения за лирическое отступление, но в своих собственных глазах я не был нерассуждающим держимордой-городовым. Я никогда не выполнял бездумно чьи бы то ни было поручения, в том числе и Батины. Так было и сейчас: мне прежде хотелось понять, в чем тут дело, и тем самым успокоить свою душу или совесть — я не слишком разбираюсь, чем одно отличается от другого. А затем уже, успокоенный, я стану искать и девицу…

Медуза находилась у себя в кабинете, и подкреплялась бутербродами с кофе.

— Вы что не видите, что я обедаю? — заверещала. — Шляются тут… пожрать спокойно из-за вас нельзя! Встретимся после обеда!

— Мадам, — сказал я, рассматривая ее острое лицо и перекошенный тонкогубый рот. — Я вовсе не посягаю ни на ваши бутерброды, ни на ваш кофей. От такой пищи, которую вы изволите сейчас употреблять внутрь своего организма, у меня обычно бывают схватки и еще изжога… да. Мне бы уголовное дельце насчет растления малолетней…

— А вы кто такой? — по-прежнему жуя, осведомилась Медуза, и такой ее вопрос тут же поверг меня в состояние тихого бешенства.

Как это — кто я такой? Наследный принц испанский, вот кто я такой! Чтоб ты поперхнулась своим гадким кофеем, Медуза ты проклятая!

— Старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Якименко, — отрекомендовался я. — Получил приказ помочь вам в деле о развратнике. Отыскать, короче говоря, совращенную…

— Наконец-то! — рявкнула Медуза. — А что, никого лучше, чем вы, не нашлось?

— Никого, — сказал я, подспудно размышляя на отвлеченную тему о том, что ведь кто-то же целует тонкие фиолетовые Медузины губы! А, может, размышлял я далее, никто и не целует, и оттого она такая…

— Возьмите! — швырнула Медуза тощую папицу. — И через час — верните обратно! Да смотрите не потеряйте — а то знаю я вас, пьяниц! И отыщите мне эту малолетнюю… к сроку! А то я на вас — докладную… рапорт… генералу… прокурору!…

Остатки Медузиных угроз я дослушивал, отпирая двери собственного кабинета, который находился в другом крыле знания.

Войдя, я сел за стол и углубился в изучение дела. Дело было весьма хилое, маловразумительное и паршивое — как и все дела, которые вела Медуза. Однако кое-что я для себя все же нарыл.

Во-первых, меня заинтересовало место происшествия — иначе говоря, то самое место, где был взят с поличным растлитель. Это был старый вагончик, загнанный на веки вечные на запасные пути нашей городской железнодорожной станции. В протоколе осмотра подробно был описан и сам вагончик, и поросшая кустарником местность вокруг тупичка, где он стоял, и внутреннее убранство вагончика, являвшее собой застеленный сеном пол вперемешку с цветами и кленовыми ветками, и даже надпись «Прокопьевск-Зурбаган», написанная мелом снаружи… Прокопьевск — это было понятно, это был наш город, а вот что могло значить слово «Зурбаган»?